Скальковский К.А. Нет людей! // Новое Время. СПб., 1905. №10675, 3 (16) декабря, с. 4. (...)
Усматривая повсюду безначалие, трусость и какую-то безсмысленную растерянность, многие уверяют, что иначе и быть не может: нет-де людей, а потому и выбирать не из кого.
Что за безсмысленная фраза! Когда в России было десять или двадцать миллионов народа, были и люди, и государственные умы, а теперь у нас сто сорок миллионов и все будто бы одних дураков и трусов. При Екатерине генерал Еропкин с 115 инвалидами усмирял возстание по случаю чумы в Москве, а теперь полуторамиллионная армия считается недостаточной для водворения простого полицейского порядка на улицах, прекращения аграрных грабежей и обращения России из конституционной анархии в конституционную монархию. (...)
Неизвестно, кто и как выбирает у нас. (...)
Москва теперь главный центр русской революции. Нелепые доктринеры земско-городских съездов на свои же головы создали там катавасию и теперь изображают куриц, высидевших не цыпленка, а уродливого утенка. А город этот считался всегда опорою порядка и патриотизма. Для возвращения его на путь истинный, с которого он сбился неумелым управлением, выбрали занимавшего второстепенные полицейские должности Козлова, известного только своею бережливостью. А когда тот сам признал свою полную неспособность, поехал богач Дурново, сибарит и приятный думский оратор. Он разговаривал с толпою без шапки и позволил даже, говорят, повесить красный флаг на балконе генерал-губернаторского дома, но успеха ни малейшего не имел. (...) Теперь Дурново заменил адмирал Дубасов, известный своей вспыльчивостью, следовательно отсутствием характера, и медлительностью. Он тоже начал с уступок. (...)
Да и в столице не лучше того. Я не говорю уж о мифическом кн. Святополк-Мирском, больном человеке, который исповедал толстовское «непротивление злу» и повидимому не понимал, что вокруг него творится и какой Пандорин ящик открыл он своим «доверием» к обществу. Еще слабее был сменивший его Булыгин. Может быть он в состоянии был заказать в клубе какую-нибудь селянку, но в том бульябесе, который нашел, вступив в министерство, решительно был не в силах разобраться и сидел взаперти, предоставив всю полицию Трепову.
Трепов, я думаю, со времен Аракчеева, Клейнмихеля и гр. Шувалова был самым непопулярным человеком в Петербурге и в заграничных газетах, но я положительно недоумеваю за что. Более бездействия трудно было проявить в разного рода «обузданиях». Сам Трепов оставался невидимкою, собственные родственницы, собиравшиеся на него покушаться, не могли отыскать его. Он издал правда строгий приказ, но как раз накануне своего увольнения и накануне диктатуры Витте. (...)

Это не столь важно.
Я о том, что когда бюрократия для решения всякого дела,— будь то свобода печати, религиозная терпимость, и т.д. и т.п. вплоть до устройства трамвая и канализации в СПб., — создавала комиссии и годами занималась написанием талмудов,— такой порядок управления не мог не привести к катастрофе.
А что Барк и другие, без сомнения, расскажет об инклюзивности бюрократии, иначе говоря, что к нач. XX века на большие должности мог попасть отнюдь не дворянин — так это не есть достоинство.

Если у Вас болит зуб, то, разумеется, Вы с этой болезнью обращаетесь к врачу, не желая получить флюс на всю щеку или что-то худшее.
То же и с конфликтом в обществе: невозможно игнорировать реальность при помощи газет, успокаивая себя и публику тем, что революционеры ничтожны по численности и не пользуются никакой поддержкой, и затягивание с решением влечет за собой лишь усугубление конфликта. Иначе говоря, Барк пожнет то, что посеял Витте, а когда Московские Ведомости были против парламента в 1881, говоря о том, что там окажутся Балалайкины,— они не знали, что получат парламент из Герценштейнов.
Пресловутое народолюбие? Это несложно объяснить.
Если интеллигенция вынуждена писать о политике во Франции, в Германии или в Турции и не может писать о политике в своей стране, и тем более не может влиять на эту политику, оказывая на страницах своей газеты поддержку той или иной партии, тогда интеллигенция впадает в народолюбство как сублимацию легальной политической деятельности. Безусловно, революционная часть этой интеллигенции использует рассказы о народных страданиях для того, чтобы получить субъектность: если царю наплевать на горстку революционеров, пишущих в Русское Богатство, ему не будет наплевать, когда революционеры разагитируют крестьян поджигать дома помещиков.

Это доказывает, что Барк не понимал Россию.
Вредительски организованная система налогообложения (пусть низкие налоги, но их взымали неудобным образом) разоряла мужика, судебная система не была мужику понятна и доступна, возможность переселения и обустройства на новом месте была не слишком доступна мужику, система хлеботорговли была отдана на откуп рынку, а не упорядочена силами государства,— и все это вещи, за которые отвечает именно бюрократия. Сам по себе мужик был, что называется, мелкой буржуазией, верил в доброго царя-батюшку и не желал социализма, что установили еще ходившие в деревню народники, часть из которых мужички немедленно тащили в полицию.
Да и то, что мужики почему-то 4 года воевали с большевиками, могло бы озадачить Барка — как же так, отчего эти примитивные социалисты не пожелали смириться с социалистическим начальством:)

Народный бунт? И что же, мужички явились в Петроград и устроили революцию?
Понимаете, в крестьянской стране, хлеб вообще-то производящей в немалом количестве, да еще в условиях, когда прекратился его экспорт и введен сухой закон (не без участия Барка), хлеб должен был бы быть в избытке. Такова моя теория.
А что немцы доедали последнюю брюкву или что англичане потеряли возможность кормить своих свиней русским сахаром,— это их трудности, в России другая ситуация.

Конечно, не один Барк должен был думать о том — почему нет хлеба, куда делся сахар, уж не гешефтмахеры ли Гепнеры тому виной, все ли благополучно с ценами на керосин, устанавливаемыми Ротшильдами. Не Барк должен был думать и над тем, зачем в Петрограде было держать ненужную массу солдат, безполезных для подавления бунта, но полезных для агитации в их среде.
Но — кто-то же должен был об этом думать-то? А министр финансов — это все-таки не последний человек во власти.

В той же Германии в 1918 была революция, но нашлись силы, заинтересованные в том, чтобы власть не попала в руки немецких большевиков. У нас же...

Сталин со свойственным ему размахом и необычной энергией провёл глубокую демократическую реформу.