На зрелого Чаадаева был поразительно похож советский актёр Александр Пороховщиков. Или, точнее, для нас Чаадаев поразительно похож на Пороховщикова – ибо степени визуальной информации первой половины 19 и второй половины 20 веков несопоставимы.
Сам Чаадаев сумасшедшим конечно не был. Сначала «высочайшее мнение» вызвало у него прострацию и ужас, но очень скоро он оценил все выгоды своего положения. Чаадаев был аристократом, аристократия (центром которой была вечно оппозиционная Петербургу Москва) выказывала всё большее неудовольствие самодурством Николая. Все знали, что у Чаадаева не все дома, но «у каждого барона своя причуда» и вот так с кондачка объявлять представителя знатного рода бесправным юродивым это нарушение общественного договора – и писанного (указ о дворянских вольностях) и, что ещё более важно, неписанного.
Чаадаеву стали сочувствовать даже полицейские чины, призванные надзирать за «лечением», через полтора года психиатрическая опека была снята, а Чаадаев стал пускать в самиздатский оборот рукописи хлеще прежнего. В своей «Апологии сумасшедшего», написанной в 1837 году он пишет в таком тоне:
«Катастрофа, только что столь необычайным образом исказившая наше духовное существование и бросившая на ветер труд целой жизни, является в действительности лишь результатом того зловещего крика, который раздался среди известной части общества при появлении нашей статьи, язвительной, если угодно, конечно, заслуживающей совсем другого приема, нежели тех воплей, какими ее встретили.
В сущности, правительство только исполнило свой долг; можно даже сказать, что в мерах строгости, применяемых к нам сейчас, нет ничего чудовищного, так как они без сомнения далеко не превзошли ожиданий значительного круга лиц. В самом деле, что еще может делать правительство, одушевленное самыми лучшими намерениями как не следовать тому, что оно искренне считает серьезным желанием страны? Совсем другое дело — вопли общества.
Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он скорчившись проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов».
Согласитесь, написано местами посильнее «Философического письма». Но при этом содержательная критика воззрений Чаадаева была уже невозможна, он стал пользоваться правом говорить что угодно - как «исторический человек» и как московская достопримечательность. Следовательно, в известном смысле, оказался прав. К тому же подобные взгляды в определенной степени отражали настрой тогдашнего общества – не своим содержанием, а своим фрондёрством.
Говоря о сходстве Чаадаева и Пороховщикова я имел в виду не только сходство физическое – это было бы не так интересно. Они очень похожи внутренне. Пороховщиков был русско-грузинским метисом, обладающим поразительным умением выдумывать о себе и своей жизни фантастические истории, потом их виртуозно играть и, наконец, в них ВЕРИТЬ. И ЗАСТАВЛЯТЬ верить окружающих. Например, его личную жизнь нельзя назвать даже гомосексуализмом, там было что-то невероятное даже по театральным нравам – когда человек в клоунских трусах залезает на водосточную трубу и дудит в вувузелу. Но он в известный момент стал всех уверять, что является примерным семьянином с правилами, у него образцовая семья, объяснял это по телевизору, снял о своей жизни фильм… и во всё это искренне ПОВЕРИЛ. На пару со своей женой. А поскольку актёр Пороховщиков хороший и фактура честного, прямого, властного и строгого мужчины у него идеальная, если не знать подоплёки, все его откровения смотрятся на голубом глазу. В общем, хотите видеть живого Чаадаева, посмотрите, как о себе рассказывает Пороховщиков. Это машина времени.
В невероятно точном для уровня советского кинематографа фильме «Звезда пленительного счастья» Пороховщиков сыграл эпизодическую роль Пестеля. Случись «единство места и времени», с огромным удовольствием написал бы сценарий фильма «Чаадаев» специально для Пороховщикова.
У Чаадаева к этому времени сформировался слог ворчливого московского барина, придающий его высказываниям ироническое обаяние:
«Но что же сказать вам про нашу любимую Москву? На улицах, как всегда бывает в эту пору, мостят мостовую, а по большей части не мостят, предоставляя зиме покрыть ее неудобства. На углах стоят будочники, но по большей части не стоят, а скрываются в будках, или сидя спят. Ночью иногда горят фонари, но по большей части не горят, в ожиданье или в память луны. Впрочем, все находят, что благодаря попечительному начальству все идет в городе гораздо лучше прежнего, и я вполне разделяю это мнение, уверен будучи, что если и нет теперь на то ясных доказательств, то они, конечно, обнаружатся впоследствии самым решительным образом. Успех особенно ощутителен в кругу общежития и умственности, и этому, кажется никаких доказательств не нужно, это бросается в глаза. К тому же об этом предмете доносят вам, вероятно, печатным образом, стало быть, мне уже и не приходится вам об этом доносить. Приезжайте-ка лучше сами сюда; все увидите собственными глазами, и тогда разделите с нами наши радости и надежды». (1850 год, из частного письма)
Подобная манера вообще характерна для аристократии любой страны. И наоборот этот тон был смешон и совершенно неверен среди усвоивших его себе российских разночинцев.
«Ну что же сказать про нашу гимназию? Учитель географии талдычит про свою Африку, а большей частью и не талдычит, а тупо смотрит в окно и барабанит пальцами по столу. Левое крыло здания по-прежнему закрыто, слышно как ругаются вечно пьяные мастеровые. По латыни всё ответил Никанорову блестяще, получил кол. Впрочем, все находят, что благодаря новому директору все идет гораздо лучше прежнего, и я вполне разделяю это мнение, уверен будучи, что если и нет теперь на то ясных доказательств, то они, конечно, обнаружатся впоследствии самым решительным образом». Коля Фантиков, гимназист 5 класса.
«Ну что же сказать про нашу больницу? Смены белья не было две недели, мой матрас облит мочой и гниёт. Фёдор по-прежнему дерётся так, что вчуже страшно, чего однако и ожидать от отставного николаевского солдата. В щах плавают гнилые ошмётки капусты, мяса как не было, так и нет. Вчера меня связали и полчаса держали под ледяным душем. Впрочем, все находят, что благодаря новому врачу все идет гораздо лучше прежнего, и я вполне разделяю это мнение, уверен будучи, что если и нет теперь на то ясных доказательств, то они, конечно, обнаружатся впоследствии самым решительным образом». Наполеон Бонапарт.
Положим, Пётр Яковлевич в своём апломбе временами приближался к этой стадии, но в психушке не лежал, имел сотни душ крестьян, да и «Париж брал». Поэтому когда Чаадаев протестовал против строительства в Москве водопровода, считая, что «вода у нас прекрасная, мой человек всегда подает мне из графина отменно замечательную воду», - это выглядело глупо, но мило.
Ничего милого в последующем канкане кривляющихся критиканов 60-х не было. Была страшная одеколонно-чесночная вонь жеманных семинаристов. Но если убрать ужимки и замашки не по чину, усвоенные у аристократической оппозиции, и перейти к сути, то различий между лордом Чаадаевым и шестидесятнической дворней будет мало.
Более того, что касается, не социального тона, а абсурдистского смысла, высказывания Чаадаева сильно круче многотомной болтовни Добролюбова и Чернышевского.
В некоторых случаях Чаадаев договаривался до степени саморазоблачения, недоступной перу самого саркастичного сатирика. Например, он сравнивал американское рабство и русское крепостничество следующим образом:
«По своему происхождению и по своим отличительным чертам русское рабство представляет собой единственный пример в истории: в современном состоянии человеческого общества она не знает подобного. Если бы в России рабство было таким же учреждением, каким оно было у народов древнего мира или каково оно сейчас в Северо-американских Соединенных Штатах, оно бы несло за собой только те последствия, которые естественно вытекают из этого отвратительного института: бедствие для раба, испорченность для рабовладельца; но последствия рабства в России неизмеримо шире… Будучи рабом по всей силе этого понятия, русский крепостной вместе с тем не носит отпечатка рабства на своей личности, он не выделяется из других классов общества ни по своим нравам, ни в общественном мнении, ни по племенным отличиям; в доме своего господина он разделяет повседневные занятия свободного человека; в деревнях — он живет вперемежку с крестьянами свободных общин; повсюду он смешивается со свободными подданными без всякого видимого знака отличия. И в этом-то странном смешении самых противоположных черт человеческой природы и заключается, по нашему мнению, источник всеобщего развращения русского народа. Вот поэтому-то все в России и носит на себе печать рабства — нравы, стремления, образование и вплоть до самой свободы, — поскольку о ней может идти речь в этой стране».
Итак, в отличие от древних и современных рабов русские крепостные не содержатся в казармах, не испытывают национального угнетения, пользуются свободой передвижения и не подвергаются остракизму. Что из этого следует? Вероятно то, что нельзя ставить знак равенства между крепостным состоянием и состоянием раба. Но нет! Чаадаев все эти отличия схоластически выворачивает наизнанку и превращает в признаки особого, уже неслыханного в мировой истории рабства русских (как будто крепостное состояние ещё недавно не было нормой для германских или датских крестьян, не говоря о крестьянах восточной Европы).
Один из поклонников Чаадаева изобразил его в римской тоге, иллюстрируя стихи молодого Пушкина:
"Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он — офицер гусарской".
«Доказав» наличие тотального рабства в России отсутствием его отличительных признаков, Чаадаев переходит к следующему тезису: «эту страну» надо физически уничтожить, поддерживая европейскую русофобию, а затем и прямую военную интервенцию:
«Не следует забывать, что по сравнению с Россией все в Европе преисполнено духом свободы: государи, правительства и народы. Как же после этого ожидать, чтобы эта Европа прониклась искренним сочувствием к России? Ведь здесь естественная борьба света с тьмой! А в переживаемое нами время возбуждение народов против России возрастает еще и потому, что Россия, не довольствуясь тем, что она как государство входит в состав европейской системы, посягает еще в этой семье цивилизованных народов на звание народа с высшей против других цивилизацией, ссылаясь на сохранение спокойствия во время пережитого недавно Европой потрясения. И заметьте: эти претензии предъявляет уже не одно правительство, вся страна целиком. Вместо послушных и подчиненных учеников, какими мы еще не так давно пребывали, мы вдруг стали учителями тех, кого вчера еще признавали своими учителями. Вот в чем весь восточный вопрос, сведенный к своему наиболее простому выражению. Представился случай — и Европа ухватилась за него, чтобы поставить нас на свое место; вот и все. Говоря о России, постоянно воображают, будто говорят о таком государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия — целый особый мир, покорный волей произволению, фантазии одного человека,— именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это — олицетворение произвола. В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении своего собственного порабощения и порабощения всех соседних народов. И поэтому было бы полезно не только в интересах других народов, а и в ее собственных…»
Ну и так далее. Это писалось Чаадаевым уже перед смертью, после начала Крымской войны (в которой культурных и прогрессивных турок всем европейским миром защищали от русского деспотизма). Выпавшую из его рук дуду подхватила шестидесятническая погань, потом младотурецкая колониальная интеллигенция милюковых и керенских, и к началу 20-го века отечественные удушьевы докатились в своей борьбе с азиатской империей Романовых до сотрудничества с японской разведкой. Во время войны, начавшейся с вероломного нападения японцев!!!
Проблема здесь не в самой «светлой мысли» (мало ли на свете дураков и юродивых), а в трех восклицательных знаках. Когда Господь дурачкам помогает и дает указание – подсказывает правильный ответ. Мол, ты считаешь свою страну отвратительной деспотией, хочешь её поражения, гибели своих соотечественников, чтобы воспользоваться ситуацией и, как тебе кажется, достичь таким способом (вообще КРАЙНЕ сомнительным) счастья и свободы? Хорошо. Так вот на твою родину нападёт нация монголоидов, как две капли воды похожая на вечных угнетателей России, нападёт из-за угла и предложит тебе деньги: чтобы были волнения на военных заводах, срыв мобилизации, восстания в армии и на флоте. Что бы будешь делать? Эта нация состоит из ксенофобов, стремящихся захватить чужие земли и превратить их в колонии. Эта нация отличается патологической жестокостью, когда люди сами себе от великой злобы вспарывают животы и рубят пальцы. Возьмешь деньги? Рука не дрогнет?
Водочка-то она вкусная – с морозу хрустальная стопочка на подносике, запотевший графинчик, огурчик. Соблазн большой. А боженька подсказывает: а в жару, тёплую, из мыльницы в женском туалете не хочешь? – С УДОВОЛЬСТВИЕМ!!!
Слева прогрессивный друг человечества, радетель (подлинный) русских национальных интересов японский император товарищ Муцухито. Справа – кровавый изувер, не имеющий никакого отношения к России, мешающий жить русскому народу и особенно русской интеллигенции. С кем вы, мастера культуры?
Ну, хорошо, ура
В.И.Ленин: «Возвращение Порт-Артура Японией есть удар, нанесенный всей реакционной Европе. Россия шесть лет владела Порт-Артуром, затратив сотни и сотни миллионов рублей на стратегические железные дороги, на создание портов, на постройку новых городов, на укрепление крепости, которую вся масса подкупленных Россией и раболепствующих перед Россией европейских газет прославила неприступною. Военные писатели говорят, что по своей силе Порт-Артур равнялся шести Севастополям. И вот маленькая, всеми до тех пор презираемая, Япония в восемь месяцев овладевает этой твердыней, после того как Англия и Франция вместе возились целый год со взятием одного Севастополя. <...> Офицерство оказалось необразованным, неразвитым, неподготовленным, лишённым тесной связи с солдатами и не пользующимся их доверием. Темнота, невежество, безграмотность, забитость крестьянской массы выступили с ужасающей откровенностью при столкновении с прогрессивным народом в современной войне, которая так же необходимо требует высококачественного человеческого материала, как и современная техника… Японская буржуазия выполнила революционную задачу русского пролетариата, разгромив самодержавие».
Ну и вались в лужу, пьяная рвань! Вместе с мыльницей. После японского 1905-го года в Европе смекнули: ЭТИ сделают ВСЁ. Вытерпели даже японцев, не побрезговали, ну а уж нас, иуды слабоумные, и подавно вытерпят. Фронт откроют, станут колонией. С УДОВОЛЬСТВИЕМ!!!
«Три восклицательных знака» в Чаадаеве не в том, что он был глуп (мало ли глупцов среди людей объявленных «выдающимися мыслителями»), и не в том, что у него были оригинальные самоедские взгляды («это, деточка, философия»), и не в том, что он был малодушным трусом (благородство это отличие, а не норма), а в том, что он ПРОДАВАЛ СВОИХ КРЕСТЬЯН В СОЛДАТЫ.
Торговля людьми (не заморскими «ниггерами», а своими соотечественниками) была излюбленным бизнесом немецких государств, издавна поставлявших пушечное мясо соседям. Но в России продажа крестьян в солдаты (то есть не государственная развёрстка рекрутов, а частная купля-продажа), считалась предосудительным поступком, к ней не прибегали даже в крайности. Чаадаев торговал людишками без зазрения совести и даже с подхихиком. Торговал, конечно, не сам, он только отдавал распоряжения брату. Брат всю жизнь безвылазно просидел в имении на хозяйстве и работал на гениального родственника как дядя Ваня. Если посмотреть через чеховское пенсне, все «философические письма» Чаадаева окажутся алиби бездельника, как и его многочисленные болячки.
Ну и всё. Крышка. Не надо никакой «истории русской общественной мысли». Противно. Даже анималистический сериал о жизни сусликов смотреть можно. О червях много и пяти минут. Только фонариком посветить, а дальше «всё ясно».
Лучше всех о Чаадаеве написал ученик Сергея Платонова Николай Иванович Ульянов. В своей статье «Басманный философ» он уподобил Чаадаева Хлестакову. Только, в отличие от пьесы Гоголя, в России за 150 лет не нашлось почтмейстера, который взял бы на себя труд прочитать его «философические письма» и развеять ореол метафизического «ревизора».
Удивительно точный образ, особенно если учесть, что Чаадаева как и Хлестакова всю жизнь окружали многочисленные «Анны Андреевны» и «Марьи Антоновны».
Но Ульянов был не только публицистом, но также историком, и совершенно правильно написал в конце своей статьи, что дело тут не в простом недоразумении. Чаадаев впервые выразил не прикрытую и абсолютную ненависть к России, за что ему 150 лет и прощали всё. Ведь люди, делавшие революцию в России, на самом деле не хотели революционных преобразований. Они хотели при помощи революции убить Россию. У них не было образа революционной родины: Франции во фригийском колпаке или молодой Германии. Был образ отвратительной лапотной России, которую надо придушить революцией. Что и было сделано. Почему, - Ульянов на этот вопрос не отвечает, но думаю причина понятна: русская интеллигенция по своему уровню была колониальной и не могла быть господином положения. От задач метропольного управления у неё трещала башка, хотелось «выключить свет и заснуть». 1917 год это чеховское «Спать хочется». Вот и получили, чего хотели:
«Tiefe Stille herrscht im Wasser,
Ohne Regung ruht das Meer.»
«Ohne Russland».
Чтобы это понять русской мысли потребовалось 150 лет, а сам Ульянов прожил долгую и тяжёлую жизнь (его, как русского, продали в рабство и он, доктор наук, работал на советской и европейской каторге электросварщиком)
Ульянов деятель русской культуры 20 века масштаба Георгия Федотова, тем не менее, в интернете я нашёл только две его фотографии, обе сомнительного качества. Публикую менее известную.
Но вот что удивительно. Всё что надо о Чаадаеве русские не видели в упор, но ЧУВСТВОВАЛИ всегда. Не философ, а поэт Денис Давыдов, сказал ВСЁ ещё в 1836 году:
«Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик…
Томы Тьера и Рабо
Он на память знает
И, как ярый Мирабо,
Вольность прославляет.
А глядишь: наш Мирабо
Старого Гаврилу
За измятое жабо
Хлещет в ус да в рыло.
А глядишь: наш Лафайет,
Брут или Фабриций
Мужиков под пресс кладет
Вместе с свекловицей…»
Четко сказал, как гусар гусару.
В истории русской литературы есть всё: высокие чувства, мысли, страсть, озарения, ирония, конечно и ошибки, и провалы, но, в общем, это всё интересно и позитивно. Есть где развернуться уму и чувству. А история русской мысли это хрип хорька, обида, злоба, несправедливость, и, как итог, дешёвые нравоучения. Стоит ли на этом строить свое образование и тем более образование нации? Нет. Это история маленькой завоеванной страны, а не великой и вечно живой цивилизации.
Как кстати относился Чаадаев к русской литературе, к Пушкину, дружба с которым осветила его молодые годы? А НИКАК.
Напрасно в умствованиях Чаадаева вы будете искать полемику с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем. О Гоголе он оставил несколько пренебрежительных строк в письмах («посредственный литератор», «сильно перехвален»), Лермонтова для него не существовало. Пушкина он упомянул один раз в своей «Апологии сумасшедшего» в дежурной фразе об «изящных стихах», зато там же косвенно дал исчерпывающую характеристику «Борису Годунову»:
«Пятьдесят лет тому назад немецкие ученые открыли наших летописцев; потом Карамзин поведал звучным слогом дела и подвиги наших государей; в наши дни посредственные писатели, неумелые антиквары и несколько неудавшихся поэтов, не владея ни ученостью немцев, ни пером знаменитого историка, воображают, что рисуют или воскрешают времена и нравы, которые уже никто у нас не помнит и не любит: таков итог наших трудов на ниве национальной истории».
А вот отрывок о Пушкине из корреспонденции Чаадаева:
«У нас здесь Пушкин. Он очень занят своим Петром Великим. Его книга придется как раз кстати, когда будет разрушено все дело Петра Великого: она явится надгробным словом ему. Вы знаете, что он издает также журнал под названием «Современник». Современник чего? XVI-го столетия, да и то нет? Странная у нас страсть приравнивать себя к остальному свету. Что у нас общего с Европой? Паровая машина, и только. У Токвиля есть глубокая мысль, которую он украл у меня, а именно, что «точка отправления народов определяет их судьбы». У нас этого не хотят понять: а между тем в этом вся наша история».
Чаадаева просили написать воспоминания о Пушкине, Он этого не сделал. Едва ли им был прочитан «Евгений Онегин». Великий русский поэт интересовал Чаадаева только в контексте собственной биографии, и он неоднократно возмущался против замалчивания той высокой оценки, которую ему давал Пушкин в молодости. Вот это его действительно волновало:
«Описывая молодость Пушкина и года, проведенные им в Лицее, Бартеньев ни слова не упоминает обо мне, хотя в то же время и выписывает несколько стихов из его ко мне послания… Признаюсь, это умышленное забвение отношений моих к Пушкину глубоко тронуло меня. Давно ли его не стало, и вот как правдолюбивое потомство, в угодность к своим взглядам, хранит предания о нем! Пушкин «гордился моею дружбою»; он говорил, что я «спас от гибели его и его чувства, что я воспламенял в нем любовь к высокому», а г. Бартеньев находит, что до этого никому нет дела, полагая, вероятно, что обращенное потомство, вместо стихов Пушкина, будет читать его «Материалы». Надеюсь однако ж, что будущие биографы поэта заглянут и в его стихотворения. Не пустое тщеславие побуждает меня говорить о себе, но уважение к памяти Пушкина, которого дружба принадлежит к лучшим годам жизни моей…»
Что сказать о Чаадаеве напоследок? Петр Яковлевич умер в апреле 1856 года, до последних дней сохраняя ясность рассудка. К этому времени Александр II царствовал уже год, Крымская война была закончена и в обществе появились явнее признаки предстоящих реформ. Реформ Великих.
Что же Чаадаев? Перед смертью «басманный философ» успел сказать, что не ждёт ничего хорошего от правления Александра II – это садист с оловянными глазами. Взгляд у Александра II был, действительно, неприятный, но все отмечали мягкость его характера и все знали, что воспитателем нового царя был добряк и умница Жуковский.
