Неверно утверждать, что до эпохи модерна мы мало интересовались частным семейным домом.
Пример показал сам Государь: в 1825 году строится известнейший «Коттедж» в Петергофе: романтическая версия английского загородного дома. И пошел вал строительства дач: великокняжеских, дворянских, мещанских. Но загородные дома у русских служилых людей (видимо, и у торговых!) были всегда, посему был и вал обратный: Царь, а за ним и вельможи, обзаводятся «крестьянскими домиками» или, просто, деревянными домами для отдыха с семьей и ближайшими друзьями.
Смеетесь? Аристократическая прихоть? Не смейся, редкий в русском народе идиот! Аристократия, оторванная от нации петровским западничеством, подбирала корни традиции. Но, и исполняла вселенский долг аристократии: задавала тон: входил в моду семейный уклад жизни, вопреки сексуальной разнузданности народничества (вспомните трагические эскапады Герцена с Огаревым и их печальные семьи).
Эталонно «дачным» императором и эталонно семейным был поразительно русский Александр III. Таким же «дачным» был и его сын… Но, эта волна захватывала не только двор и высшее чиновничество, но и русских граждан среднего достатка: офицеров, врачей, весьма средних торговцев, зажиточных ремесленников…
Национальная «революция» в архитектуре, позволявшая, казалось бы, построить правильный русский дом, на самом деле загоняла и зодчего и заказчика в тупик. В двойной тупик: прежде всего она сковывала фантазию их обоих: до многого ли «докопируешься», если в доме появляется ванная комната? Страшнее было то, что ренессансные архитекторы не строили вокзалов, а готические — театров. Новые типы зданий! Даже дача, при всем стремлении походить на традиционное жилище, есть нечто новое.
Модерн с его творческим методом стилизации пришел на Русь изнутри по-русски, в результате наших собственных мучений в поисках своей традиции.
Был и другой, родственный, путь: в 1892 году В. Поленов построил себе дом в только что купленном имении «Борок» (ныне, почему-то, «Поленово», хотя «Борком» его назвал сам В. Поленов). Дом этот подчинен и в композиции, и в эстетике основной идее «комфорта», то есть не только удобства, но и эстетизации самого удобства. «Удобство должно неизбежно быть прекрасно».
У. Моррис уверенно пришел и расположился на русской почве: мы видим русский дом, но — потомок дома английского. Две эстетики, наконец, сомкнулись. Синтез русской избы и английского коттеджа, — вот что такое дом в Борке — результат столетнего взаимодействия двух великих культур. Напомним, что «комфорт» — не только «удобство», но и эстетизация удобства.
Третий путь в модерн был прост: перенесение английских форм на нашу землю: так поступали дивные архитекторы В. Чагин, В. Шене, Р. Мельцер, чьи высокохудожественные работы на Каменном острове в Санкт-Петербурге были столь убедительны, что купились даже родители модерна — англичане. На Каменном острове снимали «Шерлока Холмса», и англичане купили его в прокат! Для исторической справедливости отметим, что в Гагре (гостиницу «Гагрипш» сожгли грузины) лучшие памятники модерна были созданы по швейцарским образцам. Итак, принятие метода стилизации средневекового мастера, стилизация английского усадебного дома, перенесение уже стилизованного английского дома на русскую почву, — вот пути нашего модерна.
Причем, все это загадочным образом давалось ценой решительного отказа от предшествующей эстетики. Выросли из историзма — долой историзм! А об романтизме и не вспоминаем! Модерн создавал свою собственную декоративную систему, отказываясь от классических, ордерных. Даже барокко принимало ордер (порядок), хотя Бог весть, что с ним сотворяло. А тут, тут сплошные растения и текущая вода, как у великого мастера английского модерна О. Бердслея.
Национальный стиль
Не больше десятилетия хватило модерну, чтобы завоевать Русь. Все вцепились в него: и Государь, и последний мастеровой (но не нищий: вот кто люто ненавидел модерн, как босяк Горький)! Классицизм при помощи правительства стал общенациональным за полвека, модерн, при подозрительном отношении властей, за 10-15 лет. Почему?
Историзм высоко вздернул и художественное, и профессиональное качество работы: изволь-ка побыть строго византийским мастером! Модерн «забрал» планку еще выше: изволь-ка, мастеровой, быть и византийцем, и тюрком, и шведом, оставаясь русским!
И все разрешил. Модерн впервые после Средних веков обрел на русской земле качество, о котором мечтал У. Моррис: стал и аристократичным, и демократичным. Аристократичным, ибо была высоко вздернута планка: если у Вас будет возможность полистать в хорошей библиотеке «Ежегодник Общества архитекторов-художников», Вы поймете навсегда. Более антисоветского издания Вы не увидите: там почти нет текста: проектные чертежи, фотографии, осуществленных проектов. Это — парад культуры! Они не умели строить посредственно! Там архитектура — это и сарай при даче, и подпорная стенка, отделяющая одну террасу на склоне естественного холма от другой. А какие дачи! Врачей, инженеров и десятников! То есть усердных рабочих!
Заметьте, он же демократичен. Но, демократичен еще и потому, что позволял относительно «красивую жизнь» создать достаточно дешево, технологично. Известный краевед Р. Б. Котельников, металлург по профессии, отмечал, что потрясающей красоты художественный металл малых форм модерна: лестницы, зонты при подъезде, дымники, водостоки, — был дешев (!) и предельно технологичен. Так же и в самом каменном строительстве он был технологичен: посмотрите и увидите, какую бы Вы квартирку «отгрохали» лет этак шестьдесят тому назад. В Москве, за двадцать лет (!), увеличившей население с 1 до 2 (1916 год) миллионов населения, не было проблемы жилья!
Но, модерн был поистине демократичен, ибо завоевал всю Русь. В деревянном модерне застраивались Кимры — обувная наша столица. Даже самые бедные дома в Ростове Ярославском получали наличники в стиле «модерн». Русский модерн решил проблему У. Морриса: художники работали вместе с кустарями абрамцевских майоликовых, столярных, талашкинских столярных мастерских и получали золотые медали в Париже и в Глазго, а, следовательно, и прибыльный экспорт.
Старое ..не борется с новым
Модерн был на редкость разнолик. Мы не в состоянии постичь разнообразности даже живописного модерна: и весьма непохожих художников «Мира искусства», и В. Билибина, и Н. Кустодиева, и В. Борисова-Мусатова. Мы до сих пор не договорились о модерне в литературе, а , между тем, акмеисты — безупречный и безвопроссный модерн. Д. Сарабьянов, автор единственной в России прекрасной книги о модерне, когда-то убедительно доказывал нам, студентам, в спецсеминаре, что модерн не похож на другие стили: не по множеству совпадений черт определяется, а по совпадению одной или немногих черт. Объездивший всю страну (не вашу РФ, а историческую Россию), автор этих строк заверяет, что модерн — везде.
И это — прекрасно! В России был рижский модерн, мрачный петербургский модерн, любящий других московский модерн, сытый самарский модерн, неожиданно ждущий приключений нижегородский модерн, «щирый» полтавский модерн и настороженно-боевой пограничный Чернигово-сумской. Сказочно, запредельно свободный томский модерн. И Тюмень, вообще не пожелавшая иметь какой-либо модерн. Все сие означало, что модерн стал не только национальным стилем но и стилем Империи, ибо Империя — многообразна! И если бы не вонючие революционеры, мог бы быть и модерн нивхов, и нганасан, беспредельно усложняя и обогащая русский модерн. Англия была первой страной модерна, Россия стала величайшей страной модерна. А. Бенуа понял это, когда всерьез предложил упразднить Министерство императорского двора, взамен которого создать Министерство культуры, которое решило бы вопросы создания имперской культуры. Уходила петербургская бюрократическая унификация, уходило деление страны на столицу и провинцию, чему двести лет мешала Москва (поклонитесь ей!), восстанавливалась в модерне имперская Русь во всем блеске ее.
Л. Н. Гумилев как-то сказал за чаем по другому поводу и никогда не опубликовал нечто весьма значительное, а ваш автор ждал, грешен, когда к слову придется: «Старое никогда не борется с новым. Борются две формы нового. А старое уходит само». Новыми были не только В. Ульянов, П. Милюков и прочая, простите, сволочь, но и П. Столыпин и сам последний Государь. А старая бюрократия… так то мы сами виноваты.
В каком году закончилось барокко? Классицизм? Бред пьяного профессора, правда? Модерн пал смертью храбрых 2 марта 1917 года. Пал как св. Андрей Боголюбский, у которого, прежде чем убить, украли меч.
Очевидно, носителями западничества, противниками возврата в новых формах к национальной традиции были преимущественно две социальные группы: старая бюрократия, особенно, высшая, и радикальная интеллигенция. Обе они — и сановники, и разночинцы-недоучки — принадлежали старому. Им бы обеим полагалось «уйти самим». Конструктивно сопротивляться новому старое не может: посмотрите на современных бессильных коммунистов! Но гадить — могут. Бюрократию оттесняла крепнущая демократическая земская тенденция. Но бюрократия еще могла антибюрократическое движение трансформировать в антигосударственное (вспомним 9 января 1905 года).
Революционеры теряли почву: образованная молодежь зачитывалась «Вехами» и возвращалась в Храм, крестьяне становились бескомпромиссными врагами революции в ходе столыпинских реформ. Оставалось убивать. Ключевую фигуру «нового» — П. А. Столыпина — убил М. Богров, революционер и стукач охранки одновременно. Символично, неправда ли.
Просто, одни чувствовали выход нации из надлома, чувствовали Царя, единство, земство, многообразие, гражданина, красоту сарая на дачном участке. Другие чувствовали стадо…
В костюмах победивших пролетариев Татлина угадываешь зону. «Черный квадрат» К. Малевича предвещает тьму кромешную. А «павильон Махорка» Мельникова, это просто образ зоны, даже с будкой для вертухая.
Жаль, что победил авангард. Мог победить модерн. Но, вот, что оставляет надежду. Авангард был и до революции. Не было его в архитектуре. А Веснины? Да, проектировали ребятки, но не было заказа. Не было заказчика на разрушение России.
Мы все время подходили к тому, что могло быть альтернативой революционной деструкции. Фазу надлома проходят все этносы. У всех она разная, но, довольно, короткая — 100-200 лет. По всему похоже, что у русских должна была быть короткая, столетняя фаза надлома: начало знаменовано декабристами, а конец, вроде бы, означен «Вехами», столыпинскими реформами и близкой победой в Мировой войне. И, все же, мы из надлома еще не вышли, а, следовательно, нам не хватало национальной солидарности. Готовности ответствовать кулачищем революционеру и западнику. Не хватало солидарности культурное единство превратить в политическое.
Нам уже доводилось писать и о наличии в предреволюционной России антисистемы: категории людей, говоривших по-русски, но люто ненавидевших все русское. Это их архитектурой станет лишенный национального лица конструктивизм. Это они в период максимального своего триумфа в 1931-1934 годах станут целенаправлено ломать шедевры русского зодчества и стирать с лица земли композиционные и смысловые центры русских городов. Это именно их остановить могли только кулачищи. Будущее торжество русского модерна означал гибель антисистемы. Однако, хотели как лучше, а получилась революция. Для нас сейчас важнее всего, что модерн значил что-то серьезное…
Возрождение
Наше Возрождение не исчерпало свой потенциал. Взгляните на сегодняшнюю архитектуру: как только перед нами особняк, дача, небольшое деловое здание — так заказчик и зодчий пристраиваются к модерну. Ежели видим перед собой грандиозный офис частного банка или, впрочем, отделения Сбербанка, чувствуется наследие лишенного национальных признаков людоедского конструктивизма, в Москве, непременно, с масонской пирамидкой сверху (жива антисистема!). Все сколько-нибудь приличные церковные проекты наших дней — продолжение модерна. Русский модерн жил десятилетиями там, где его не прервали: на Псковщине, в Белоруссии, во Франции… Если мы все захотим, чтобы Возрождение настало, оно настанет.
loco laudato Из статьи Владимира Махнача "Похищенное возрождение. Размышления о русском модерне"
