Д.Е. Мишин. Сакалиба (славяне) в исламском мире в раннее средневековье. М., 2002
Пишет Михаил Васильев :
"...Писать о монографии Д.Е. Мишина непросто — столь большое количество тем в ней затронуто и столь богат и разнообразен фактический материал, заключенный в работе. Разумеется, в рецензии все аспекты многоплановой проблематики книги в полном объеме охватить невозможно. Для нас, однако, бесспорно следующее — помимо своей научной самоценности, данная монография для исследователей-неориенталистов, в первую очередь славистов, надолго станет существеннейшим подспорьем, а отчасти и источником, при использовании в их трудах сведений средневековых восточных авторов, в которых упоминаются сакалиба .
Работа Д.Е. Мишина представляет собой едва ли не исчерпывающий свод содержащихся в исламской литературе данных относительно сакалиба в раннем средневековье на основной территории их обитания и, таким образом, важна для изучающих историю и культуру славян и Центральной, и Юго-Восточной, и Восточной Европы, а также их соседей.
Кроме того, в ней собран и проанализирован огромный объем информации о сакалиба в мусульманской Испании (Андалусия), в Северной Африке (страны Магриба и Египет), в мусульманских землях Азии (Машрик). Для большинства славяноведов, думаем, этот аспект раннего славянского рассеяния является terraincognita и во многом просто неожидан. Конечно, то, что невольниками — выходцами из Славии — торговали как сами славянские верхи и в догосударственный, и в государственный периоды, равно как и воинственные соседи славян, было известно давно. Но вопрос о судьбах славян-рабов, оказавшихся вне европейско-христианского цивилизационного круга, оставался “за скобками” внимания славистов (во многом по вполне объективным причинам). Работа Д.Е. Мишина существенным образом заполняет этот очевидный пробел. При этом в книге речь идет о выходцах из всего ареала Славии, т.е. и этот ее тематический аспект имеет отношение к истории всех ветвей славянства.
Издание выпущено на должном для научной монографии уровне: оно снабжено списком принятых сокращений источников и литературы; библиографией (644 позиции); указателями имен и географических названий; кратким резюме и оглавлением на французском языке.
Единственным, но серьезным недочетом научного аппарата монографии, по нашему мнению, является то, что в книге отсутствуют карты, совершенно необходимые для пространственной ориентации в обильно представленной в ней географической номенклатуре, особенно мусульманского мира. Этот недочет отчасти мог бы быть компенсирован соответствующими пояснениями в тексте относительно месторасположения того или иного упоминаемого селения, города, области, государства и т.п., однако зачастую читатель этого не находит. Вот лишь один, наугад взятый, пример: “По словам Йакута, 1 декабря 913 г. умер Абу-л-Хасан ‘Али Ибн Ахмад ар-Расиди, бывший наместником ряда земель на востоке Халифата (от границы Васита до границы Шахризора, а также Сус и Гундешапур)” (С. 292). Таких “географических шарад” в издании немало.
Д.Е. Мишин как ориенталист-профессионал не учел в полной мере того, что его монографию будут заинтересованно читать специалисты и иных профилей исторического и иного гуманитарного знания. Да и востоковеды, занимающиеся, скажем, Средней Азией, не обязательно должны детально знать географическую номенклатуру иных рассматриваемых автором мусульманских и немусульманских регионов. Полезно, с нашей точки зрения, было бы также дать отдельный глоссарий для наиболее часто встречающихся в работе специфических восточных социальных, политических и иных терминов. Вместе с тем следует весьма положительно оценить то, что автор в основном тексте книги рядом с годами по принятому в мире ислама календарю хиджры последовательно указывает их даты по григорианскому календарю (календарь хиджры — лунный, и, соответственно, продолжительность года в нем не совпадает с продолжительностью солнечного года). Это значительно облегчает чтение монографии и работу со сведениями мусульманских источников.
Во Введении Д.Е. Мишин сосредоточивается на вопросе о том, чтó скрывается за арабским термином сакалиба (мн. ч.). Арабская лексема саклаби (ед. ч.) представляет собой заимствование из греческого σκλάβοζ ‘славянин’, потому уже в XVIII ст. первые исследователи однозначно толковали араб. сакалиба как ‘славяне’. Однако, во-первых, с середины XIX в. и позднее рядом авторитетнейших ориенталистов обосновывалась базирующаяся на некоторых источниках точка зрения, согласно которой под сакалиба мусульманские писатели подразумевали в некоторых случаях вообще всех светлокожих выходцев из северных по отношению к миру ислама регионов, в том числе и неславян. Помимо того, во-вторых, предполагалось, что если слово сакалиба первоначально и означало именно “славяне”, то постепенно оно утратило свой этнический характер, став категорией социальной и применяясь в мусульманской Испании к невольникам-евнухам вообще (“андалусские сакалиба — практически исключительно евнухи; мы не видим в Испании ни одного неоскопленного слуги-саклаби… и ни одной невольницы-саклабиййу ”[C. 227]).
По мнению Д.Е. Мишина, которое он затем подробно аргументирует в книге, последний из указанных семантических сдвигов имел место только после 1030-х годов, когда "число упоминаний о сакалиба резко сокращается. Логично поставить вопрос, не произошло ли изменение значения понятия сакалиба тогда, когда самих сакалиба в мусульманском мире уже почти не стало. В это время слово сакалиба , чтобы продолжать оставаться в употреблении, должно было изменить свое значение, что и произошло: в эту категорию стали включать всех, в том числе и чернокожих, евнухов. Вместе с тем нет впечатления, что происшедшая перемена действительно приобрела всеобщий характер… В толковых словарях арабского языка слово саклаби по-прежнему интерпретировалось как “выходец из народа сакалиба ”, а не как “евнух”; так же оно толкуется и в справочниках по нисбам. Изменение коснулось, по всей вероятности, разговорного языка, … причем … прежде всего на западе мусульманского мира" (С. 20, см. также: С. 309–310). "Таким образом, — резюмирует исследователь, — сакалиба в исламском мире предстают как люди, принадлежащие к “народу сакалиба ”. Это наблюдение ставит перед нами задачу выяснить, что подразумевали восточные авторы под “народом сакалиба ”" (С. 21).
Данной проблеме посвящена первая часть монографии (“Название сакалиба в средневековой исламской литературе”). При этом исследователь оговаривает, что “анализироваться… будут не все упоминания о сакалиба , а только те, из которых ясно, к кому восточные авторы применяли это название” (С. 27). Впрочем, на некоторых “туманных упоминаниях о сакалиба ” Д.Е. Мишин в примечаниях останавливается довольно подробно (С. 42–44, прим. 1), в том числе на давно дебатируемом в специальной литературе вопросе о загадочных сакалиба , с которыми столкнулся к северу от Кавказа совершавший в 737 г. поход против хазар арабский полководец Марван ибн Мухаммад.
Сочинения с упоминаниями о сакалиба сгруппированы в первой части по трем главам: “Авторы, лично посетившие Восточную и Центральную Европу”; “Авторы, не посещавшие Восточную и Центральную Европу, но опиравшиеся на оригинальные источники”; “Поздние компиляторы”. Данная организация материала представляется удачной и функциональной, определенно отделяя источники первичные от вторичных и “третичных”, что особо ценно для неориенталистов, давая им четкую ориентацию в сложном восточном материале. Д.Е. Мишин по каждому разбираемому источнику указывает, какую информацию о сакалиба он содержит, зачастую пространно приводя ее, а по второй и третьей группам — откуда сведения были почерпнуты.
В первой главе рассматриваются: рассказ Харуна ибн Йахйи, в последнее десятилетие IX в. или на рубеже IX–Х вв. побывавшего в балканских землях славян; сведения Ибрахима ибн Йа‘куба, около 965 г. путешествовавшего по славянским землям Центральной Европы (сведения этих авторов дошли до нас через позднейшие сочинения); труды Абу Хамида ал-Гарнати (1080–1169), содержащие информацию о Киевской Руси; данные неизвестного башкирского информатора Йакута (XIII в.).
Особую важность для темы монографии представляет анализ Д.Е. Мишиным “Записки” (“Рисале”) Ибн Фадлана, в качестве секретаря посетившего в 921–922 гг. Волжскую Болгарию в составе посольства багдадского халифа к местному правителю Алмушу. Поэтому остановимся на данном сегменте первой главы подробно.
Уже давно было отмечено, что сакалиба у Ибн Фадлана — не славяне, а волжские булгары, согласно некоторым трактовкам — светловолосые северяне в целом, вне зависимости от культурно-лингвистической принадлежности (С. 29). Добавим, что в историографии можно встретить утверждения, согласно которым “Рисале” является аутентичным свидетельством присутствия в начале Х ст. на территории Волжской Болгарии славянского населения (этого мнения придерживался еще в XIX в. А.Я. Гаркави), жившего здесь еще до появления тюркоязычных булгарских племен (потомков носителей именьковской археологической культуры, датируемой концом IV–V в. — концом VII в.) (см., например,: [1. С. 193–197; 2. С. 248–255]).
Ученый в собственном переводе цитирует десять фрагментов из “Записки”, в которых употребляется термин сакалиба (в текст книги, к сожалению, вкрались досадные неточности: на с. 31 вместо “фрагмент 9” следует читать “фрагмент 10”; на с. 33 речь идет о фрагменте 7, а не о фрагменте 6). Их анализ показывает, что “название сакалиба употребляется у Ибн Фадлана двояко. В подавляющем большинстве случаев (11 из 14) оно предстает как часть титула правителя волжских булгар (малик ас-сакалиба ). Всего лишь в трех фрагментах название сакалиба употребляется самостоятельно и обозначает подданных Алмуша. При столь очевидной диспропорции напрашивается вопрос: называет ли Ибн Фадлан волжских булгар сакалиба потому, что их правитель именовался малик ас-сакалиба , или наоборот, Алмуш именовался правителем сакалиба потому, что его подданные назывались сакалиба ?” (С. 30) Автор книги далее обосновывает первое предположение. Один или даже два (первый и десятый) из трех фрагментов, где подданные правителя Волжской Болгарии названы сакалиба , вероятнее всего, не принадлежат Ибн Фадлану. Появление же бесспорного фрагмента, в котором говориться: “Если из страны хазар в страну сакалиба прибудет корабль…”, а также титул Алмуша малик ас-сакалиба объясняются Д.Е. Мишиным следующим образом.
Приезд в Волжскую Болгарию посольства из Багдада был вызван тем, что Алмуш направил халифу ал-Муктадиру специальное послание со своими просьбами. Содержание письма излагается в начале трактата Ибн Фадлана. "В этом изложении Алмуш называется “правителем сакалиба ”, и можно предполагать, что так было и в оригинале… Предположение, что именование Алмуша “правителем сакалиба ” исходило от него самого, объясняет ту легкость, с какой арабы (включая самого Ибн Фадлана) приняли на веру этот титулатуру. В Багдаде почти наверняка располагали текстом описания северных народов неизвестного автора (речь идет об Анонимной записке, о ней см. далее. — М.В .).., в котором Алмуш характеризуется как правитель Булгара. Нужны были веские основания, чтобы считать его правителем сакалиба ". В таком случае представления Ибн Фадлана о Булгаре вполне объяснимы. "Зная об Алмуше как о “правителе сакалиба ” из такого заслуживающего доверия источника, как дипломатическая переписка, Ибн Фадлан последовательно называет его так на всем протяжении своего повествования. Но как называть жителей Булгара, Ибн Фадлану неизвестно… В результате Ибн Фадлан вообще никак не называет волжских булгар, ограничиваясь упоминаниями о “жителях страны” или об отдельных племенах". Однако будучи вынужден все же как-то определять подданных Алмуша, арабский писатель применяет к ним название сакалиба , руководствуясь при этом “кажется, именно титулом Алмуша”(С. 32–33).
По мнению Д.Е. Мишина, Алмуш взял титул малик ас-сакалиба в видах создания совместно с Халифатом антихазарской коалиции. “В этих условиях для правителя волжских булгар… было бы вполне естественно показывать себя мощным правителем, которому повинуются многие народы и с которым, следовательно, выгодно поддерживать союзнические отношения” (С. 33). Это соображение можно развить в том отношении, что в халифате ‘Аббасидов в начале Х в. хорошо знали, что славяне — это многочисленный и сильный “народ”, а значит, их правитель — властелин могущественный. Возможно, именно данное обстоятельство стало главным побудительным мотивом для булгарского владетеля выбрать из всех “народов Севера” именно славян.
Таким образом, применение Ибн Фадланом названия сакалиба к волжским булгарам “правомернее считать не свидетельством его отношения ко всем северным народам без разбора, а результатом следования автора неверному указателю”, которым стало послание Алмуша к халифу (С. 33). Под влиянием титулатуры письма булгарского правителя Ибн Фадлан еще до поездки совершил мысленную ошибку, решив, что сакалиба — это адекватное наименование подданных Алмуша, волжских булгар, и в дальнейшем следовал ей. “Применение названия сакалиба к волжским булгарам встречается только у Ибн Фадлана и авторов, механически копирующих его рассказ” (С. 29).
Но когда Ибн Фадлан имел дело с настоящим саклаби (фигурирующий в “Записке” Барис ас-Саклаби), то нет веских оснований полагать, что перед нами не славянин, а представитель какого-либо иного “северного народа”(см.: С. 295). В целом же “нетрудно заметить, что практически во всех разобранных случаях — за исключением разве что разобранной ошибки Ибн Фадлана — название сакалиба применяется к славянам” (С. 42).
Во второй главе отдельно рассматриваются сведения о сакалиба ал-Джарми (середина IX в.), Ибн Хордадбеха (его “Книга путей и стран”, как полагают, имела две редакции — 846/47 г. и 885/86 г.), ат-Табари (сведения относятся к середине 890-х годов), неизвестного андалусского географа Х в., ал-Мас‘уди (умер в 956/57 г.), ал-Истахри (умер после 951 г.), Ибн Хаукала (писал в 988 г.), Ибн Хаййана (987/88–1076), ал-Кайравани (умер после 1027 г.), ал-Идриси (1100–1165), последнего “из восточных географов, использовавшего оригинальные сведения, почерпнутые непосредственно из первоисточников” (С. 82). У этих авторов имеется богатая, но и нередко противоречивая информация о сакалиба и их соседях в Европе, подробно анализируемая Д.Е. Мишиным.
В этой главе выделим разбор ученым описание северных народов неизвестного автора (Анонимная записка). Записка, как и некоторые другие труды упомянутых выше восточных писателей, до сего дня не сохранилась, однако ее содержание в общем достаточно подробно восстанавливается на основе сведений тех мусульманских авторов, которые так или иначе черпали из нее “щедрой рукой” (Ибн Ростэ [писал в начале Х в.; более традиционно для отечественной историографии написание Ибн Русте], ал-Макдиси [около 966 г.], неизвестный автор сочинения конца Х в. “Худум ал-‘Алам”, данным которого о Восточной Европе Д.Е. Мишин посвятил отдельную содержательную статью [3], Гардизи [писал между 1050–1053 гг.], ал-Бакри [умер в 1094 г.], ал-Марвази [вторая половина XI — первая половина XII в.], Шукруллах ал-Фариси [1456 г.] и др.). Исходный текст Анонимной записки содержал в себе материалы о печенегах, хазарах, буртасах, волжских булгарах, венграх, сакалиба , русах, Сарире (царство на территории современного Северного Дагестана), аланах.
Описание, по мнению Д.Е. Мишина, наиболее вероятно, относится ко времени между 889 и 892 гг. (С. 51, 57–58), было составлено на востоке мусульманского мира и “взято из какого-то административного пособия; последнее, скорее всего, использовалось как справочник” (С. 51). Записку, видимо, следует рассматривать как в целом достаточно аутентичный источник о ситуации в Восточной Европе на исходе IX в., что, конечно, не снимает проблему критической интерпретации ее сведений. Этому Д.Е. Мишин уделяет существенное место, делая ряд интересных заключений, например о пресловутой реке Дуна/Рута ; о верховном правителе сакалиба С.вит.м.л.к., в котором, вслед за Д.А. Хвольсоном, видит великоморавского князя Святополка I, однако предлагает оригинальное тому обоснование; о городе Ва._._.т (Вантит, Вабнит ) и др.
Вместе с тем определенные сомнения вызывает у нас следующее суждение исследователя: “Учитывая предложенную выше локализацию венгров в Этелькузу, между Днепром и Сиретом, логичнее всего было бы отождествить землю сакалиба , подвергавшуюся [их] набега, с землей киевских полян” (С. 58). Из данного предположения им выстраивается следующий “этаж” гипотетичной конструкции: “…в описании северных народов неизвестного автора название сакалиба применяется: 1) к киевским полянам; 2) к белым хорватам, жившим к востоку от Карпат” (С. 60).
Однако в конце IX ст. венгры из южнорусских степей теоретически, да и практически могли совершать набеги не только на восточноевропейских полян, им могли подвергаться также древляне, волыняне, те же белые хорваты, даже северяне, не говоря об уличах, в это время с юга “прикрывавших” места проживания полян от степняков (тиверцы вообще размещались в Этелькузу). На с. 55 ученый пишет: “…нетрудно отметить, что в своем описании автор движется с востока на запад (хотя из приводимых Д.Е. Мишиным на с. 52–53 последовательностей фрагментов у указанных выше мусульманских писателей это “движение с востока на запад” не столь уж очевидно: например, у Ибн Русте и Гардизи за пассажем о русах следуют сообщения о Сарире и аланах. — М.В. )..: печенеги — хазары — буртасы — волжские булгары (примем во внимание этом “северный зигзаг” записки: хазары, к северу от них, что хорошо прослеживается в источниках, жили буртасы, еще севернее — волжские булгары. — М.В. ) — венгры — сакалиба — русы”. Если считать, что в описании имеется еще один “зигзаг”: венгры в Этелькузу (юг) — сакалиба (севернее венгров) — русы (севернее сакалиба ), то обрисованная нами ситуация на мадьяро-славянском пограничье в конце IX ст. непротиворечиво соответствует имеющимся восточным данным.
Помимо “логики”, веским аргументом в пользу тождества в записке полян и части сакалиба могла бы случить интерпретация Д.Е. Мишиным названия города Вантита (Вабнита ), находившегося возле пределов сакалиба , как Витичев . Действительно, древнерусский Витичев (ныне село Витачев на Киевщине) располагался в 40 км южнее Киева вниз по Днепру, на правом его берегу, т.е. в на южном пограничье бывшей земли полян.
Однако при трактовке полисонима Ва._._.т (Вантит, Вабнит ) как Витичев необходимо, полагаем, учитывать следующее. Во-первых, опираясь на соответствующий комментарий к сочинению Константина Багрянородного (см.: [4. С. 318, прим. 25]), из всех имеющихся в летописании форм наименования города Д.Е. Мишин выбрал, с нашей точки зрения, наименее адекватную, самую испорченную — Вятичев : "Мне представляется вполне вероятным, что именно название “Вятичев” дало в восточных источниках написание Вантит " (С. 58). Обратимся непосредственно к данным письменных памятников.
Витичев в форме Βιτετζέβη [4. С. 46] (др.-русск. *Витечев ) впервые упоминается в составленном в 948–952 гг. трактате византийского императора Константина VII Багрянородного “Об управлении империей” в качестве “крепости-панктиота росов” (греч. панктиот могло означать здесь и “союзник”, и “данник” [4. С. 316, прим. 18]) и являлся последним местом сбора их кораблей перед дальнейшим плаванием в Константинополь [4. С. 47].
Старейшие дошедшие списки “Повести временных лет” (ПВЛ), содержащиеся в Лаврентьевской (ЛЛ) и Ипатьевской (ИЛ) летописях, дают форму Оув hтичи (“въ Оувhтичихъ”) [5. Стб. 273; 6. Стб. 249] (варианты: “въ Оувhтичехъ” [6. Приложение. С. 19]; в Радзивиловской летописи и рукописи бывшей Московской Духовной Академии “Уветичехъ” [5. Cтб. 273, прим. 12], причем предлог “въ” в них отсутствует [5. Cтб. 273, прим. 10], что открывает возможность для прочтения “оу Вhтичехъ”, см. подобные примеры далее). В статье ПВЛ под 1095 г. говорится, что князь Святополк Изяславич “повелh рубити городъ на Вытечевh холму, в свое имя нарекъ Святополчь городъ” [5. Стб. 229] (варианты: “на Витчевh холмh”, “на Витчевh холму” [5. Стб. 229, прим. 10], “на Вытечевьскомь холъмh” [6. Стб. 219], “на Вhтеческомъ холмh” [6. Приложение. С. 17]). В ЛЛ в статье под 1151 г. упоминается “Витечевьский бродъ” [5. Стб. 331] и читается: “Изяславъ идяше по онои сторонh Днепра по горе, а лодьh его по Днhпру же пришедшимъ имъ к Витечеву” [5. Стб. 331]; “переhха Гюрги в лодьяхъ у Витечева” [5. Стб. 334]. В ИИ в статье под 1151 г. также говорится о “Витечевьском броде” [6. Стб. 424] и о том, что войска из Киева шли по правой стороне Днепра, а “лодьh” “по Днhпроу же пришедше же и сташа на Витечевh” [6. Стб. 424] (вариант: “Вытечевh” [6. Стб. 424, прим. 62]). В той же летописи в статье под 1149 г. читается: “Изяславъ же ста пришедъ оу Витечева” [6. Стб. 378] (вариант: “оу Вhтачева” [6. Приложение. С. 30]). В статье ИИ под 1177 г. говорится: “Приhхав же Святославъ с полкы своими ста оу Витечева” [6. Стб. 604] (варианты: “Витичева” [6. Стб. 604, прим. 43], “оу Вhтичева” [6. Приложение. С. 48]).
Здесь не место вдаваться в детальный анализ всех тонкостей “витичевской топонимии”, требующих отдельного рассмотрения. Однако даже из приведенных летописных фрагментов вполне очевидно, что исходной являлась никак не форма Вятичев , а, вероятнее всего, *В hти(/е)чевъ . Дело в том, что древнерусская фонема h “представляла собой (если не во всех позициях, то во многих) протяженный гласный недостаточно выявленного качества. Она была близка к е и и и, по-видимому, произносилась как звук, средний между ними, т.е. как е закрытый, однако не смешивалась ни с и , ни с е ” [7. С. 30]. В последующем h во многих говорах русского и белорусского языков постепенно превратился в е ; в некоторых русских говорах и в украинском языке совпал с и ; в ряде украинских, белорусских и севернорусских говоров звучит или как дифтонг ие , или как напряженный (закрытый) ê , т.е. близко к первоначальному древнерусскому звучанию [7. С. 80].
Помимо того, нельзя исключать (в рамках предлагаемого в книге Д.Е. Мишина), что разбираемый полисоним стал известен анонимному автору записки через мадьярское языковое посредство; эту возможность следует принимать во внимание при лингвистических выкладках.
Во-вторых, у Константина Багрянородного Витичев упоминается применительно к ситуации середины Х в., в связи с тем, что город являлся пунктом сбора росов и крепостью на пути “из варяг в греки”. Однако в IX ст. эта торговая артерия, как неоднократно отмечалось в историографии, еще не существовала на всем ее протяжении. Главные торговые связи между “северными народами” и югом осуществлялись в первую очередь по Волге и ее притокам (С. 177–179). Таким образом, функционирование Витичева в указанном византийским императором качестве на исходе IX в. остается под вопросом.
Наконец, в-третьих, время возникновения Витичева нам достоверно не известно, т.е. мы не знаем, существовал ли он в конце IX ст. Но результаты проводившихся в 1961–1962 гг. под руководством Б.А. Рыбакова археологических раскопок делают такую возможность не исключенной. На территории села Витачева в эти годы проводилось рекогносцировочное изучение так называемого Северного городища. Согласно Б.А. Рыбакову, внутри Северного городища стратиграфически выделяются два слоя: слабо выраженный нижний, датируемый первой половиной — серединой Х в., и верхний, относящийся к концу Х — началу XI в., который можно сопоставить со временем строительства оборонительных линий от печенегов на юге Руси при Владимире Святославиче [8. С. 34; 9. С. С. 128]. Поскольку археологи далеко не всегда имеют возможность дать абсолютную хронологию того или иного памятника, то нижнюю границу упомянутого нижнего слоя в принципе можно распространить на конец IX в.
Раскопками выявлено, что в X — начале XI в. Витичев действительно являлся мощной крепостью [8. С. 34–35; 9. 128–129], что косвенно подразумевается в тексте трактата Константина Багрянородного. Но если в конце IХ в. эта крепость еще не являлась важным укреплением и речным портом (последнее, кажется, выявляется археологически [9. С. 128]) на пути из “варяг в греки”, то какой могла быть ее роль тогда?
Во-первых, Витичев мог оборонять от степняков южные рубежи Полянской земли и Руси. Стугна, около впадения которой в Днепр располагался Витичев, являлась последним речным рубежом перед Киевом: на север от Стугны лежал “бор велик”, окружавший Киев, на юг — огромная степная “поляна” площадью в 5 тыс. кв. км., тянущаяся почти до реки Рось [9. С. 126]. Во-вторых, крепость контролировала позднее стратегически важный брод через Днепр (Витичевский брод) (см.: [8. С. 34]). В этом качестве Витичев мог выступать как один из пунктов на сухопутном торговом пути, соединявшем Азию и Европу. В-третьих, Витичев мог являться одним из центров торговли “леса и степи”. В-четвертых, Витичев мог выступать как крепость на днепро-волжском речном пути (вниз по Днепру, затем по морю до устья Дона, вверх по этой реке, далее волоком в Волгу и по ней в Хазарию); по мнению Д.Е. Мишина, в IX ст. “купцы-русы часто использовали именно такой путь” (С. 57). Конечно, все сказанное о потенциальных функциях Витичева в конце IX в. — только умозрительные предположения, которые, однако, могут быть использованы при обосновании гипотезы о его тождестве Ва._._.т (Вантит, Вабнит ) мусульманских писателей.
Вместе с тем, по нашему мнению, предлагаемую Д.Е. Мишиным трактовку полисонима Ва._._.т (Вантит, Вабнит ) как Витичев категорически элиминировать не следует. Но оригинальная гипотеза ученого еще нуждается во всестороннем обсуждении и дополнительном обосновании. Поэтому, а также принимая во внимание высказанные нами выше соображения, положение автора монографии, согласно которому под частью сакалиба Анонимной записки дóлжно разуметь исключительно полян, требует дальнейшей серьезной разработки.
Суммируя наблюдения по всем трем главам первой части монографии, Д.Е. Мишин приходит к следующему выводу относительно одного из важнейших вопросов ее проблематики — "что подразумевали восточные авторы под “народом сакалиба ”". “…В исламской литературе слово сакалиба применялось, как правило, к славянам. Это особенно характерно для тех авторов, которые сами побывали в землях сакалиба (исключение составляет только Ибн Фадлан…). Однако по мере того, как данные о сакалиба отдалялись от оригинальных источников, переходя из произведения в произведение, они подвергались все большим искажениям”, которые были связаны “с недобросовестностью при копировании.., стремлением объединить сведения обо всем, называемом с.к.л.б , вне зависимости от того, к кому они относятся.., или попытками компиляторов приспособить данные о сакалиба к собственным представлениям… Между тем эти дефекты относятся скорее к погрешностям поздних авторов при работе с источниками, чем к сознательному употреблению слова сакалиба в расширенном значении” (С. 99, см. также: С. 308). “В то же время анализ источников показывает, что возможность ошибки, то есть зачисления в сакалиба не-славян, существует”. Поэтому только условно можно считать, что “встречающиеся нам слуги-сакалиба — славяне. Но так как вероятность ошибки все-таки нельзя исключить, прямо говорить о славянах, как это делают многие специалисты, неправомерно” (С. 99).
(Продолжение следует)
