Коммунальная квартира

Виртуальный музей советского быта

Придуманные комми 90 лет назад, коммуналки должны были воплощать идеал коллективной жизни: несколько семей, живущих в одной квартире, с общей кухней и туалетом.

Однако, как и многие другие коммунистические идеалы, коммуналки были плохо приспособлены для менее возвышенных сторон человеческого бытия: очереди в туалет, тонкие стены и асоциальные соседи делали эти квартиры не слишком уютным жилищем.

Мойдодыр

Укрывшись после бегства из Петрограда за кремлёвскими стенами, большевистские руководители оказались в западне.

Снаружи бушевала эпидемия тифа, внутри царила ужасающая антисанитария. Сменявшие друг друга гарнизоны о чистоте не заботились.

Канализация и водопровод не работали, мусор за годы красного хаоса никто не вывозил.

Территория Кремля представляла собой одновременно свалку, выгребную яму и скотомогильник.

Обитатели Кремля были завшивлены, их мучили желудочно-кишечные заболевания.

Возможно, карьера большевистского руководства здесь бы естественным образом и завершилась, передохли бы все уроды, но спас их добрый доктор Яков Левинсон, известный гигиенист и эпидемиолог, спешно отозванный с фронта, на должность председателя Санитарного управления Кремля.

Санитарное управление (Санупр) было наделено чрезвычайными полномочиями по надзору за соблюдением санитарных норм, оно же отвечало за организацию медпомощи большевистской головке.

Проблема мусора тоже досталась ведомству Левинсона и была успешно решена путём постройки мусоросжигательной печи .

Печь носила чужеземное имя "деструктор", но сработана была в 1919 AD российскими умельцами, пусть и по британскому образцу.

Устройство, воздвигнутое во дворе Чудова монастыря, имело вполне мирное предназначение: "кремлевским деструктором" торжественно именовали мусоросжигательную печь, способную выполнять и функции крематория.Тысячеградусный жар его рабочей зоны обращал в прах любую органику.

Сжигание в первые годы власти большевиков было единственным средством ликвидации накопившихся залежей отбросов и своевременного обеззараживания текущих накоплений.

Левинсон хотел видеть в Санупре локомотив санитарно-гигиенического прогресса, в том числе в области избавления от мусора. Ярый приверженец мусоросжигания, он посвятил этому методу брошюру "Сожигание твердых отбросов (мусоросжигание)".

Кремлевский деструктор горячо рекомендовался в качестве образца.

Вреда для здоровья населения от работы таких печей тогда не находили, да и само население Москвы стало довольно неприхотливым. ПОНАЕХАЛИ.

Например, в рабкоммуне на Бронной прямо в квартирах проживало несколько десятков свиней, несколько сот кроликов и птиц.

Технически сочинение Левинсона, конечно, устарело, а вот с точки зрения социальной антропологии оно любопытно и сегодня.

Мы много слышали о сакральном отношении к хлебу в традиционной культуре. Но содержание хлеба в московском мусоре 20-х годов составляло 3,33%, а в мусоре берлинском, лондонском и нью-йоркском хлеба не было вообще.

Значит Москва активно заселялась, отнюдь не представителями традиционной русской культуры.

Мойдодыру Левинсону удалось использовать аппарат государственного принуждения для реализации программы оздоровления масс, задуманной им еще до октябрьского путча.

На заре своего существования Санупр заботился не только о комфорте и долголетии номенклатурных семей.

Пока эпидемическая опасность оставалась высокой, он строил и санпропускники при московских вокзалах, через которые в обязательном порядке проходили все прибывшие в столицу пассажиры.

Санпропускник выполнял не только утилитарные, но и просветительские функции, служил моделью коммунистического общества. Народ загоняли туда силой - для его же блага.

Обязательным пунктом конвейера санитарной обработки было посещение ватерклозета. Оно проходило под руководством клозетного надзирателя - такая должность предусматривалась штатным расписанием санпропускника.

Неопытных пользователей сложного агрегата надзиратель инструктировал, нерадивых порицал, попытки вандализма решительно пресекались.

Заключительным этапом обработки была политбеседа в чайной, увешанной агитплакатами. Отсюда подвергшийся обработке "понаехавший" должен был выйти другим человеком, усвоившим навыки гигиены вместе с идеологическими истинами.

Красные хамы многое заимствовали у санитарных врачей. Это касается не только лозунгов вроде "борьба с паразитами" или "ликвидация заразы".

Советское общество с его отдельными больницами для номенклатуры, закрытыми посёлками и особыми пищевыми цехами воспроизводило устройство карантина во время эпидемии, когда деление на чистых и нечистых вполне оправдано.

Даже в детских книжках элита, достойная проживания в обществе будущего, отделена от прочего населения санитарным кордоном. Незнайка, прибывший в Солнечный город, подвергается санитарной обработке в особом шкафу-пылесосе, его учат обращению с диковинной сантехникой и наставляют не мусорить.

Массы, послушно прошедшие Левинсоновы чистилища, вот-вот должны быть допущены в этот рай, но его врата слишком узки, а границы всё время отодвигаются, отодвигаются...

Citato loco

Иосиф Бродский, “Полторы комнаты”

1.
В полутора комнатах (если вообще по-английски эта мера пространства имеет смысл), где мы жили втроем, был паркетный пол, и моя мать решительно возражала против того, чтобы члены ее семьи, я в частности, разгуливали в носках. Она требовала от нас, чтобы мы всегда ходили в ботинках или тапочках. Выговаривая мне по этому поводу, вспоминала старое русское суеверие: «Это дурная примета, — утверждала она, — к смерти в доме».

Может быть, конечно, она просто считала эту привычку невоспитанностью, обычным неумением себя вести. Мужские ноги пахнут, а эпоха дезодорантов еще не наступила. И все же я думал, что в самом деле можно легко поскользнуться и упасть на паркете, натертом до блеска, особенно если ты в шерстяных носках. И что если ты хрупок и стар, последствия могут быть ужасны. Связь паркета с деревом, землей и т.д. распространялась в моем представлении на всякую поверхность под ногами близких и дальних родственников, живших с нами в одном городе. На любом расстоянии поверхность была все той же. Даже жизнь на другом берегу реки, где впоследствии я снимал квартиру или комнату, не составляла исключения, ибо слишком много в том городе рек и каналов. И хотя некоторые из них достаточно глубоки для морских судов, смерти, я думал, они покажутся мелкими, либо в своей подземной стихии она может проползти под их руслами.

Теперь ни матери, ни отца нет в живых. Я стою на побережье Атлантики: масса воды отделяет меня от двух оставшихся теток и их отпрысков — настоящая пропасть, столь великая, что ей впору смутить саму смерть. Теперь я могу расхаживать в носках сколько душе угодно, так как у меня нет родственников на этом континенте. Единственная смерть в доме, которую я теперь могу навлечь, это, по-видимому, моя собственная, что, однако, означало бы смешение приемного и передаточного устройств. Вероятность такой путаницы мала, и в этом отличие электроники от суеверия. Если я все-таки не расхаживаю в носках по широким, канадского клена половицам, то не потому, что такая возможность тем не менее существует, и не из инстинкта самосохранения, но потому, что моя мать бы этого не одобрила. Вероятно, мне хочется хранить привычки нашей семьи теперь, когда я — это все, что от нее осталось.

2.
Нас было трое в этих наших полутора комнатах: отец, мать и я. Семья, обычная русская семья того времени. Время было послевоенное, и очень немногие могли позволить себе иметь больше чем одного ребенка. У некоторых не было возможности даже иметь отца — невредимого и присутствующего: большой террор и война поработали повсеместно, в моем городе — особенно. Поэтому следовало полагать, что нам повезло, если учесть к тому же, что мы — евреи. Втроем мы пережили войну (говорю «втроем», так как и я тоже родился до нее, в 1940 году); однако родители уцелели еще и в тридцатые.

[...]

Они всё принимали как данность: систему, собственное бессилие, нищету, своего непутевого сына. Просто пытались во всем добиваться лучшего: чтоб всегда на столе была еда — и чем бы еда эта ни оказывалась, поделить ее на ломтики; свести концы с концами и, невзирая на то, что мы вечно перебивались от получки до получки, отложить рубль-другой на детское кино, походы в музей, книги, лакомства. Те посуда, утварь, одежда, белье, что мы имели, всегда блестели чистотой, были отутюжены, заплатаны, накрахмалены. Скатерть — всегда безупречна и хрустела, на абажуре над ней — ни пылинки, паркет был подметен и сиял.

[...]

4.
Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание было громадным тортом в так называемом мавританском стиле, столь характерном для северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо. В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц — Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок. Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье главенство было ощутимым как на предреволюционной русской литературной сцене, так и позднее в Париже в интеллектуальном климате русской эмиграции двадцатых и тридцатых годов: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам.

После революции, в соответствии с политикой «уплотнения» буржуазии, анфиладу поделили на кусочки, по комнате на семью. Между комнатами были воздвигнуты стены — сначала из фанеры. Впоследствии, с годами, доски, кирпичи и штукатурка возвели эти перегородки в ранг архитектурной нормы. Если в пространстве заложена идея бесконечности, то — не в его протяженности, а в сжатости. Хотя бы потому, что сжатие пространства, как ни странно, всегда понятнее. Оно лучше организовано, для него больше названий: камера, чулан, могила. Для просторов остается лишь широкий жест.

В СССР минимальная норма жилой площади 9 м² на человека. Следовало считать, что нам повезло, ибо в силу причудливости нашей части анфилады мы втроем оказались в помещении общей площадью 40 м². Сей излишек связан с тем, что при получении нашего жилища мои родители пожертвовали двумя отдельными комнатами в разных частях города, где они жили до женитьбы. Это понятие о квартирном обмене — или лучше просто обмене (ввиду несомненности предмета) — нет способа передать постороннему, чужестранцу. Имущественные законодательства окутаны тайной повсюду, но иные из них таинственней других, в особенности когда недвижимостью владеет государство. Деньги, к примеру, тут ни при чем, поскольку в тоталитарном государстве доходы граждан не слишком дифференцированы, говоря иначе, все равны в нищете. Вы не покупаете жилье: в лучшем случае вам положена комната, по размеру равная занимаемой вами ранее. Если вас двое и вы решили съехаться, то вам, следовательно, причитается помещение, равноценное общей площади ваших прежних жилищ. Но что именно вам причитается, решают чиновники из райжилотдела. Взятки бесполезны, ибо иерархия этих чиновников, в свою очередь, чертовски таинственна, а их первое побуждение — дать вам поменьше. Обмены длятся годами, и единственный ваш союзник — усталость, то есть вы можете надеяться взять их измором, отказываясь от всего, размером уступающего тому, чем вы располагали прежде. Помимо абстрактной арифметики, на их решение также влияет уйма разнородных допущений, никогда не оговариваемых законом, связанных с вашим возрастом, национальной и расовой принадлежностью, профессией, возрастом и полом вашего ребенка, социальным происхождением и местом рождения, не говоря уже о производимом вами личном впечатлении и пр. Только чиновники знают, что есть в наличии, лишь они устанавливают соответствие и вольны отнять или накинуть пару квадратных метров. А как много эти два метра значат! Можно разместить на них книжный шкаф, а еще лучше — письменный стол.

5
Помимо излишка в тринадцать квадратных метров, нам неслыханно повезло, ибо коммунальная квартира, в которую мы въехали, была очень мала, часть анфилады, составлявшая ее, насчитывала шесть комнат, разгороженных таким образом, что они давали приют только четырем семьям. Включая нас, там жило всего одиннадцать человек. В иной коммуналке число жильцов могло запросто достигать и сотни. Середина, однако, колебалась где-то между двадцатью пятью и пятьюдесятью. Наша была почти крошечной.

Разумеется, мы все делили один клозет, одну ванную и одну кухню. Но кухню весьма просторную, клозет очень приличный и уютный. Что до ванной, — русские гигиенические привычки таковы, что одиннадцать человек нечасто сталкивались, принимая ванну или стирая белье. Оно висело в двух коридорах, соединявших комнаты с кухней, и каждый из нас назубок знал соседское исподнее.

Соседи были хорошими соседями и как люди, и оттого, что все без исключения ходили на службу и, таким образом, отсутствовали лучшую часть дня. За исключением одной из них, они не были доносчиками; неплохое для коммуналки соотношение. Но даже она, приземистая, лишенная талии женщина, хирург районной поликлиники, порой давала врачебный совет, подменяла в очереди за какой-нибудь съестной редкостью, приглядывала за вашим кипящим супом. Как там в «Расщепителе звезд» у Фроста? «Общительность склоняет нас к прощенью».

При всех неприглядных сторонах этой формы бытия, коммунальная квартира имеет, возможно, также и сторону, их искупающую. Она обнажает самые основы существования: разрушает любые иллюзии относительно человеческой природы. По тому, кто как пернул, ты можешь опознать засевшего в клозете, тебе известно, что у него (у нее) на ужин, а также на завтрак. Ты знаешь звуки, которые они издают в постели, и когда у женщин менструация. Нередко именно тебе сосед поверяет свои печали, и это он (или она) вызывает «скорую», случись с тобой сердечный приступ или что-нибудь похуже. Наконец, он (или она) однажды могут найти тебя мертвым на стуле — если ты живешь один — и наоборот.

Какими колкостями или медицинскими и кулинарными советами, какой доверительной информацией о продуктах, появившихся вдруг в одном из магазинов, обмениваются по вечерам на коммунальной кухне жены, готовящие пищу! Именно тут учишься житейским основам — краем уха, уголком глаза. Что за тихие драмы открываются взору, когда кто-то с кем-то внезапно перестал разговаривать! Какая это школа мимики! Какую бездну чувств может выражать застывший, обиженный позвоночник или ледяной профиль! Какие запахи, ароматы и благоухания плавают в воздухе вокруг стоваттной желтой слезы, висящей на растрепанной косице электрического шнура. Есть нечто племенное в этой тускло освещенной пещере, нечто изначально эволюционное, если угодно; и кастрюли, и сковородки свисают над газовыми плитами, словно желая стать тамтамами.

[...]

20.
Моя половина соединялась с их комнатой двумя большими, почти достигавшими потолка арками, которые я постоянно пытался заполнить разнообразными сочетаниями книжных полок и чемоданов, чтобы отделить себя от родителей, обрести некую степень уединения. Можно говорить лишь о некой степени, ибо высота и ширина тех двух арок плюс сарацинские очертания их верхних краев исключали любые помыслы о полном успехе. За вычетом, конечно, возможности заложить их кирпичной кладкой или зашить досками, что было противозаконно, так как привело бы ко владению двумя комнатами вместо полутора, на которые мы по ордеру имели право. Помимо довольно частых проверок, производимых нашим управдомом, соседи, в каких бы милейших отношениях мы с ними ни находились, донесли бы на нас куда следует в ту же секунду.

Следовало изобрести полумеру, и как раз на этом я сосредоточился начиная с пятнадцати лет. Испробовал всевозможные умопомрачительные приспособления и одно время даже помышлял о сооружении четырехметровой высоты аквариума с дверью посередине, которая соединяла бы мою половину с их комнатой. Надо ли объяснять, что такой архитектурный подвиг был мне не по зубам. Итак, решением оказалось приумножение книжных полок с моей стороны, прибавление и уплотнение складок драпировки — с родительской. Нечего и говорить, что им не нравились ни решение, ни подоплека самого вопроса.

Количество друзей и приятельниц, однако, возрастало не так быстро, как сумма книг; к тому же последние оставались при мне. У нас имелись два платяных шкафа с зеркалами на дверцах в полную величину, ничем другим не примечательных, но довольно высоких и потому уладивших полдела. По их сторонам и над ними я смастерил полки, оставив узкий проход, по которому родители могли протиснуться на мою половину, а я, соответственно, к ним. Отец недолюбливал сооружение в особенности потому, что в дальнем конце моей половины он сам отгородил темный угол, где обычно проявлял и печатал фотографии и откуда поступала немалая часть наших средств к существованию.

В том конце моей половины была дверь. Когда отец не работал в темном закутке, я входил и выходил, пользуясь ею. «Чтобы не беспокоить вас», — говорил я родителям, но в действительности с целью избежать их наблюдения и необходимости знакомить с ними моих гостей и наоборот. Для затемнения подоплеки этих визитов я держал электропроигрыватель, и родители постепенно прониклись ненавистью к И.С.Баху.

Еще позднее, когда и количество книг, и потребность в уединении драматически возросли, я дополнительно разгородил свою половину посредством перестановки тех двух шкафов таким образом, чтобы они отделяли мою кровать и письменный стол от темного закутка. Между ними я втиснул третий, который бездействовал в коридоре. Отодрал у него заднюю стенку, оставив дверцу нетронутой. В результате чего гостю приходилось попадать в мой Lebensraum^*, минуя две двери и одну занавеску. Первой дверью была та, что вела в коридор; затем вы оказывались в отцовском закутке и отодвигали занавеску; оставалось открыть дверцу бывшего платяного шкафа. На шкафы я сложил все имевшиеся у нас чемоданы. Их было много; и все же они не доходили до потолка. Суммарный результат походил на баррикаду; за ней, однако, Гаврош чувствовал себя в безопасности, и некая Марианна могла обнажить не только бюст.

21.
[...]

Два зеркальных шкафа и между ними проход — с одной стороны; высокое зашторенное окно точно в полуметре над коричневым, довольно широким диваном без подушек — с другой; арка, заставленная до мавританской кромки книжными полками, — сзади; заполняющие нишу стеллажи и письменный стол с ундервудом у меня перед носом — таков был мой Lebensraum. Мать убирала его, отец пересекал взад-вперед по пути в свой закуток; иногда он или она находили убежище в моем потрепанном, но уютном кресле после очередной словесной стычки. В остальном эти десять квадратных метров принадлежали мне, и то были лучшие десять метров, которые я когда-либо знал. Если пространство обладает собственным разумом и способно выказывать предпочтение, то существует вероятность, что хотя бы один из тех десяти метров тоже может вспоминать обо мне с нежностью. Тем более теперь, под чужими ногами.