Культур-мультур

В слесарном цехе скребутся мыши.

В слесарном цехе, где сталь и медь,

Хочу одежды с тебя сорвать я,

Всегда и всюду тебя иметь...

Для создания цивилизации требуются совместные усилия всех трёх базовых  сословий, а не “молодая гвардия евреев и крестьян”, или “электорат” и “собчаки” (или прочие крошки Цахесы), то есть социализм  классово-расовый “советский” или социализм рассово-классовый, проповедуемый ныне appelé “националистами”.

Хам может быть этнически 100% русским, украинским, польским, немецким etc., но это ничего не меняет. Как говорят в народе : “Из хама не будет пана”.

Печальна судьба такого народа, который лишился управленческого и культуротворящего слоя, особенно если он сделал это по своей воле.

Для народа колонизированного культуротворящий слой, безусловно, не нужен, это помеха властителю, от него надо избавиться, подменить на как-бы “культуру”, “прослойку” из чандал.

Но не имеет подлятина культуротворящей способности.

Только для представителей трёх базовых сословий (Oratores –Bellatores –Laboratores) отношение  к открытию, к раздвижению горизонтов имеет самостоятельную психологическую ценность (Laboratores - производители), а не является средством для своекорыстных материалистических спекуляций, как для подлятины.

Автор “Misogallo”, Витторио Альфьери, граф ди Кортемилья  разделял людей на “изначально свободных”, “свободных” и “рождённых рабами”

"Свобода"  для тех избранных, что сумели осознать себя свободными. Социальный осмос.

Истинная литература, считал Альфьери, может процветать только у истинно свободного народа.

Поэзия, считал он, научает человека познавать разумом свои права и способности, неосознание которых порождает рабство всякого народа.

В своих комедиях Альфьери проводил  идею о несовершенстве монархии, демократии, олигархии как форм правления.

Идеальное государство, по - Альфьери, может создаться лишь в результате соединения этих трёх "ядов".

Из текстов 20-х годов:

На заводе: Пролы. Любовь

В слесарном цехе, в углу, крепко прижавшись друг к другу, сидят работница Маша и рабкор Павел.

На их лицах отблески доменных печей, вагранок и горнов. Моторами стучат сердца. Шепчет Павел:

-- Машук! Краля моя сознательная! Для тебя я построю завод, оборудованный по последнему слову техники. В каждом цехе будет бак с кипяченой водой и в каждом окне -- вентилятор.

Шепчет Павел. Чувствует теплоту ее крепкой, круглой, словно выточенной на токарном станке груди. Охваченный творческим порывом, декламирует:

В слесарном цехе скребутся мыши.

В слесарном цехе, где сталь и медь,

Хочу одежды с тебя сорвать я,

Всегда и всюду тебя иметь...

Маша склоняет голову на могучую грудь Павла и.

Победно гудят гудки. Вздымаются горны. Пышут вагранки.

Алое знамя зари сквозь пыльные окна слесарного цеха благословляет пролелюбовь, крепкую, как сталь, и могучую, как паровой молот.

В деревне : Любовь

Прошедший дождь только что оплодотворил землю, и она буйно рожала технические культуры и корнеплоды.

На случном пункте ржали племенные жеребцы, сладострастно хрюкали хряки, дергались судорогой кочеты.

Матвей подошел к Акулине и, схватив ее в могучие черноземные объятия, зашептал на ухо:

-- Акуль, а Акуль! Пойдем, что ли?

-- Пусти, охальник! -- притворно грозно крикнула Акулина, а сама почувствовала, как в сладкой истоме закружилась голова и волны горячей крови подкатили к сердцу.

Матвей потащил ее к овину, на ходу торопливо бормоча:

-- Ты, Акуль, не ломайся.

В деревне: В логове Зверя

Под резным навесом сидит Сысой Титыч Живоглотов. Лицо у него мордастое, кирпичное, глазки в жиру плавают. По животу на цепочке -- обрез. Насупротив -- поп, отец Гугнавий. Лик ехидный, бородка, что у козла. Пьют самогон-первач, разносолами закусывают.

-- Ошалел нонче народ,-- скрежещет зубами Живоглотов. -- Допрежь предо мной в три погибели, а нонче не колупни. Поперек горла мне со-вецка власть! Подпалю!

-- Хе-хе-хе, -- подхихикивает ехидно отец Гугнавий. -- Истинно, так. Аминь.

В деревне: Пролы

У Пантюши -- лаптишки изношены. Избенка соломенной крышей нахлобучилась. Самый что ни на есть Пантюша бедняк и за советскую власть горой.

-- Совецка власть, она, брат, во! Она, брат, тово-этово. Знамо дело. Чать, мы понимаем, тово-этого, которы кулаки, а которы бедняки...

В деревне: Между двух берегов

Егор Петрович самый что ни на есть середняк, и потому не жизнь у него, а одно колебание. Встанет утром, поглядит в окошко и до самого вечера колеблется. То ли ему к Живоглотову пристать, то ли в колхоз вписаться. Инда взопреет весь, а все не выберет.

-- Чудной человек ты, Егор Петрович, -- говорит ему Пантюша. -- И все вихляешь, и все вихляешь. Совецка власть, она, брат, во! Она, брат, того-этого! Приставай!

-- Оно конешно, -- вздыхает Егор Петрович.-- Я что ж...

А наутро -- гляди -- опять до самого вечера колеблется.

В деревне : Любовь

В густом перелеске под березами сидит задумавшись избач-селькор, комсомолец Вася. Бок о бок Живоглотова дочка -- Анютка. На щеках розаны, груди под полушалком ходуном ходят. Огонь девка!

-- Такую бы в комсомол! -- думает Вася, а вслух говорит: -- Эх, Анюта, Анюта! Видно, не быть нам вместях на культурно-просветительной работе. Отец у тебя кулак!

-- Вась! Да рази я! -- взметывается к нему Анютка. -- Да без тебя не жить мне, Вась!

Обвивает горячими руками молодую комсомольскую шею и жарко на ухо шепчет: -- Вась, а Вась!

Чувствует Вася Анюткино молодое, ядреное тело, как груди ходуном под полушалком ходят, и весело говорит:

-- Ладно, Анюта, не тужи. Перевоспитаем тебя, а отца твоего -- к ногтю!

В деревне: К новой жизни

Гудит, стрекочет трактор, взметая облака черноземной пыли. За рулем -избач-селькор, комсомолец Вася, а бок о бок в кумачовой кофте и алом платочке Анюта.

Сворачивает трактор с большака в поле и на третьей скорости взрезает черноземные пласты. Полощется по ветру красное кумачовое знамя. Припекает летнее солнышко вспаханную землицу. Над яровыми в знойном поднебесье заливается жаворонок.

Пахнет перегноем и парным молоком. А за поемными лугами, в березовом перелеске кулак Живоглотов и отец Гугнавий скрежещут зубами.

В деревне : Про КолХоз.

Сизо-серая серь сиво-буро-малиновой тучи; ро-гобрысая круть; переплюхи ветров; над колхозом -- безбрыкие взверти;

и-- вырвихлесты волдырчатой скляни;

и -- склянокляк: перепехи и подпрыг;

и-- кремоясухлая даль: песолом буераков; растрясы бараков; там -злаков припасы; и пассы: серо-буро-эмалевых туч; карекаряя синь.

У крыльца -- перескрип; дзиговерты; шлеп губ; фыки-брыки; и бзыки.

Клистиренко; он-- бригадир; рот-- в народ; взгляд -- в наряд; и не рад; шарк тирад; сино-соид перстом:

-- Зарядило...

с подплевом в разребь:

-- Задерябило...

взбородясь; перепролысь погладивши:

-- язви ее...

И члены бригады: Глистов, Серозадов, Поносов, Соплйвенко, Пупик, Бердун...

Лохмочесы яря: в буерачную сверть; в сизо-плясую заверть; в беспрокую крапь; облобатясь: с подшмыхами: бзырили.

О -- сизопалые драни -

кремо-буро-лазоревой длани!

раскоряк буераков; кряк мраков; и зраков;

О-- лепеты Парок;

и трепет доярок!

о -- мороки рока!

о -- Русь!

Завод . Без комментариев

Как и тогда булькотело и дышало нутряными вздохами море, голубели заводские трубы, в недрах дымились горы, но не грохотали цилиндры печей, не барахолили бремсберги и в каменоломнях и железобетонных корпусах шлендрали свиньи, куры, козы и прочая мелкобуржуазная живность.

Глеб Чумалов вернулся к своему опустевшему гнезду, на приступочках которого стояла жена Даша и шкарабала себя книгой "Женщина и социализм" сочинения Августа Бебеля.

У Глеба задрожали поджилки и сердце застукотело дизелем. Рванулся к ней.

-- Даша! Жена моя!

Обхватил могучей обхваткой так, что у нее хрустнули позвонки, и с изумлением воскликнул:

-- Дашок! Шмара я красноголовая! Да ты никак дышишь не той ноздрей?

Ответила строго, организованно:

-- Да, товарищ Глеб. Ты же видишь, я -- раскрепощенная женщина-работница и завтра чуть свет командируюсь лицом к деревне по женской части. Успокой свои нервы. Не тачай горячку. Заткнись.

Глеб вздохнул тяжелым нутряным вздохом. Натужливо хмыкнул от удивления.

-- Шуганула ты меня, Дашок, на высокий градус, так, что и крыть нечем. Ну что ж, займусь восстановлением завода на полный ход.

*

Бузотерили и матюгались слесаря, бондаря, кузнецы и электрики. Балабонили всем гамузом, дышали нутряными вздохами и разлагались на мелкобуржуазные элементы.

Глеб сорвал с головы свой геройский шлем и шваркнул им оземь. Крикнул громовым голосом:

-- Братва! Как я есть красный боец гражданского фронта и стою на стреме интересов  производства, то буду вас крыть, дорогие товарищи, почем зря, будь Ьы четырежды четыре анафема прокляты, шкурники и брандахлысты. Правильно я кумекаю, шпана куриная?

Словно ток с электропередачи прошел по сердцам бондарей, слесарей, кузнецов и электриков. Единогласно, коллективно воскликнули: -- Верно, ядри твою корень! -- Фартовый парень, едят его мухи с комарами! -- Свой в доску!

-- Дрызгай на все на рупь на двадцать! -- Крой дело на попа!

Глеб вздохнул радостным нутряным вздохом. Громогласно воскликнул:

-- Братва! Дербанем производство за жабры! Треснем, а завод чекалдыкнем!

*

На высокий градус вскипели дни. Глеб, как скаженный, мотался из завкома в исполком, из исполкома в совнархоз, из совнархоза в госплан, из Госплана в СТО. Грохотал в завкоме:

-- Грохайте хабардой, дорогие друзья! Не то живо к стенке поставлю!

Громыхал в исполкоме:

-- Не балабоньте, глотыри, так вашу раз-этак!

Буркотел в совнархозе:

-- Пришью вас к стенке, куклы полосатые! Ободрял, подначивал, брякал по башкам, че-бурахал по затылкам, дрызгал по хайлам и в конце концов добился своего.

Задымились голубые трубы, застукотели маховики, забарахолили цилиндры печей, загрохотали бремсберги, и колеса электропередачи закружились в разных пересечениях, наклонениях, спряжениях, числах и падежах.

*

Наверху на ажурной вышке, стоял Глеб, а внизу -- в недрах и на склонах, в ущельях и под, несметные толпы толп, чествуя самоотверженного бойца за цементное дело, копошились, булькотели, шваркали, бумкали, полыхали плакатами и знаменами, издавая восторженные нутряные гулы, под звон колоколов духового оркестра в двадцать два человека с барабанщиком.

Завод. Стихи

Люблю я заводские трубы

И звездное небо в дыму.

Вагранки, мартены мне любы,

Не знаю и сам почему.

Люблю всевозможный я скрежет

И шелест различных ремней,

И мысли мои уж не те же,

А стали как будто ясней.

Мемуары

“..Здесь я не могу не вспомнить моего талантливого друга и земляка, литератора .., служившего помощником директора рауспирта. Это был необыкновенный человек, сделавший много для русской литературы. Он снабжал спиртом многих литераторов, живших тогда в Москве.”

“.Кипучая жизнь Москвы захватила меня без остатка. С гордостью могу сказать, что в грандиозном здании, воздвигаемом советской эпохой, есть немало моих кирпичей.

В журнале "Красная шпилька" была напечатана моя поэма "Бунт швейных машин", в журнале "Красный трамвайщик" -- роман "В огненном кольце А", в еженедельнике "Красный акушер" -- гинекологическая поэма "Во чреве отца" (последняя переделана мною в пьесу и одновременно в сценарий).”

“..В прошлом году я побывал за границей. Как сейчас помню мою встречу с Максимом Горьким. Великий писатель земли советской был болен и через своего секретаря любезно сообщил, что принять меня не может.

Эту незабываемую встречу я запечатлел в своей книге "Я и Горький". .”

Бонус

"Павлик Морозов" студия “Диафильм” 1959г