Они смотрели туда, на эту скамейку у белой колонны. И они счиняли истории про них - этот похож на Андрея Миронова, а этот - как артист Дима Харатьян. "Немчики, немчики". Так говорят о котятах.
У русского народа в крови почтение к барчуку. Барчук как младенец Христос, его глаза прозрачны, и бог знает, как они вообще зачинают детей - эти счастливые люди из шестикомнатных квартир. Когда Революция декларирует равенство, мы ждем смерти этого старого комплекса. Но миф не удается - и барчук появляется вновь. Ребенок-иностранец конечно же тоже барчук. Но это сверх-идол, он даже не разговаривает, он поет что-то свое, и несломавшийся голос, и все это - непонятный язык, спонтанный, казалось бы смех, делают его ангелом, чьи мотивы чисты и непонятны нам, уже ставшим в свои десять лет человеческой массой.
Однако, логическим завершением такого отношения является всё-таки вот это:
- Няня, а ты помнишь своё шестнадцатилетие? - непокорно склонив голову, Настя следила за ползущим по полу рыжим муравьем.
- Хосподи, да я уж тады на сносях была!
- Так рано? А, ну да! Тебя же в пятнадцать сосватали.
- То-то ж и оно, золотце моё. А к заговенью-то на Рожство и родила Гришу. Да токмо он, сярдешнай, от ушницы помёр. Потом Васятка был, опосля Химушка. К двадцати-то годам у мене один бегал, другой в люльке кричал, третий в животе сидел. Во как!
Опухшие белые пальцы няни мелькали в каштаново-золотистом водопаде волос: тяжелая коса неумолимо росла.
- А я никого не родила, - Настя наступила кончиком парусиновой туфельки на муравья.
- Хосподи, о чем тужить-то, золотце моё! - колыхнулась няня. - Тебе ли красоту на семя пущать? Ты на другое сподоблена.
...Настю подали на стол к семи часам. Её встретили с восторгом легкого опьянения.
Золотисто-коричневая она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь колени и плечи, на лбу, сосках и лобке невинно белели речные лилии.
- А это моя дочь! - встал с бокалом Саблин. - Рекомендую, господа!
Все зааплодировали.
