Кое-что о еде и о потреблении в целом

gilmor: Вопрос, которым вы завершаете статью -- замечательную статью, спасибо вам! -- очень простой. Детям нельзя давать сладкое, потому что оно вкусное. Потому что оно нравится детям.

Дети привыкают к печенью, конфетам, шоколаду, и перестают есть перловую кашу, гречку, вчерашние щи, борщ, разогретую картошку, тушёную морковь. Они хотят только сладости. Они не желают питаться кефиром.

Конечно, если семья процветает и всегда можно кормить ребёнка только пряниками и сластями, запрещать незачем. Но если семья обычно питается рисовой кашей и толокном -- разрешать очень опасно.

fracorvus

//перловую кашу... вчерашние щи, борщ, разогретую картошку, тушёную морковь
То есть - НАРОЧИТО невкусные вещи. Которые едят даже не потому, что они РЕАЛЬНО полезны (ну какие витамины могут быть в ---)... "Чтобы жизнь малиной не казалась", ага.

fracorvus

"Я рад, что пью денатурат"

Советская культура не признавала удовольствий.

Всё сводилось к функциональности. Зачем есть? Чтобы жить. Зачем сексоваться? Чтобы воспроизводиться. «Услаждение взгляда» также не приветствовалось – если сказать одним словом, чего не хватало в СССР, то – красочности.

Любопытно, что, ворча на советскую «кондовость», народ-фофудьеносец продолжает воспроизводить подобные штампы. За удовольствия мы зачастую оправдываемся перед собой или другими. Поскольку же иррациональный комплекс вины – не самое приятное чувство, то в дело идут различные практики, позволяющие заменить его некоторыми осознаваемыми неприятными ощущениями.
Традиционный путь – подпускание «слепня» в виде воспоминаний об аде. На эту тему написана куча богословских трактатов, но лучше привести слова поэта, ибо он выразил расхожее умонастроение: «...Y los deleites de acá Son, en que nos deleitamos, temporales, Y los tormentos de allá, Que por ellos esperamos, eternales». (Прошу прощения за то, что в оригинале – никак не могу найти классический перевод Ванханен. Кому интересно – это «Стансы на смерть отца» Манрике).

Доля истины в этом действительно есть, ибо ничто не должно заслонять человеку Бога; однако же abusus non tollit usum. К тому же «рай» представлялся в простонародном сознании не как единение с Богом (га? а это хде?), а местом тех же удовольствий, но уже легальных. Из гениев того времени обстебал подобные воззрения лишь великий Омар Хайям: «И любви на земле не грешно предаваться – Если это и на небе разрешено».

Впрочем, de hoc satis. Я – об СССР. Дискуссия здесь напомнила об интересном советском методе убить удовольствие – готовить нарочито невкусно. Практически каждый может вспомнить, как его заставляли есть именно невкусную еду. Именно заставляли. Именно невкусную. Конкретных примеров приводить не буду, иначе начнётся спор об индивидуальных вкусах.

Денатурат пили когда-нибудь? (Шучу, мы же не бомжи какие-нибудь). Который не ядовитый, а просто мерзкого вкуса, именно чтобы не пили? Здесь – один в один: не отравить удовольствие, а денатурировать его. Всё это прикрывалось демагогией о «полезности», как будто полезное не может быть вкусным – классическое передёргивание. Мне попадалась даже книга одного пищевого медицинщика, в которой на полном серьёзе предлагалось есть красную рыбу «вприглядку» – поставить на стол блюдечко с таковой, но не есть, а только смотреть. Для правильного слюноотделения. А есть при этом что-то типа Тушёной Капусты.

Возникает вопрос: а зачем это всё было нужно? А затем. Рационализация в действии – меры, направленные на удешевление рабочей силы. Как там говорил гоголевский Плюшкин? «Народ от праздности завёл привычку трескать». Лишь Похлёбкин осознанно пошёл против этого пошлого рационализма, утверждая, что полезность еды непременно должна включать в себя её вкусность. «Боги отомстили», ага: Похлёбкин разделил судьбу Константина Васильева...

Знаете, я – за золотую середину. А не за «выбор» между потоками гламурных химикатов и кондовыми тушёными овощами.

katechkina

Говорят, что современные дети зажрались. Говорят, будто бы у них все есть, и от этого им не о чем мечтать. Говорят, у них будет плохо с фантазией и пространственным воображением. Так говорят.

А я всегда боялась нехватки. Не-достаток, не-покупка, не-твое – как это порой вгрызается в память, чтобы много позже всплыть на каком-то животном, подсознательном уровне и, Боже мой, как трудно от этого избавиться, да и можно ли? Можно?
Мы не были бедными.
Нет… не так.
Все вокруг были такими же, как мы.
Комната, стеллаж. Кукла, говорящая «мама», лысый немецкий пупс с ватным тельцем. В коробке из под колготок – 24 вкладыша от «Бомбимбом». У Светы, той, что под нами, 75 вкладышей, но зато никакого пупса. Мы равны. Мы равны настолько, что поменяй нас жилищами, мы догадаемся об этом только по цвету обоев – у меня в зеленый цветок, а у нее в желтый, и с каким-то кантом под потолком.
Нам нет шансов на индивидуальность – все, что у нас есть, куплено в одном и том же магазине, и более того – мы счастливицы, оттого что нашим мамам повезло добраться до кассы в тот день, когда «выкинули» говорящих кукол.
Прекрасное «выкидывали» редко, чаще всего оно было странным и, главное - прекрасного всегда не хватало на всех. Однажды это были мишки из резины, покрытые чем-то навроде бархата. В другой раз – пластиковый поросенок с пищалкой – я его и запомнила, потому что как же можно сжать пластикового поросенка, чтобы он запищал. Еще была белка с восхитительными ушами: в ней все было плохо, но уши, уши были будто настоящие – отличные такие беличьи уши с кисточками. Да вообщем и не важно, что там выкидывали. Важно, что это был праздник, и это праздник был только один раз в месяц, и на него было необходимо успеть.
Из оставшихся 29 дней месяца получились сны длинною в двадцать шесть лет.
Я стою у прилавка. Под стеклом – зеленая железная кроватка, «эрудит», несколько вариантов пятнашек, еще какая-то непонятная мелочь «для мозга», и поролоновый петух с черным гребнем. Я ищу глазами – куклу, мишку, - не важно что, что-то живое, такое что-то, с чем мне будет интересно, может быть даже яркое, может быть даже с одежками, может быть. И не нахожу. Потому что нет его. Потому что это не тот день, который праздничный, а самый что ни на есть обычный. Потому что не «выкинули». Потому что зеленая кроватка и «эрудит».
Нас было четыре подружки. Кроватки и эрудиты были у каждой. У меня две: увезшие меня на север, пытались компенсировать снег.
Не удалось: я до сих пор ненавижу длинные зимы и меня нельзя, совершенно нельзя допускать в детский магазин.
Да, я куплю все, что там есть. Все на что хватит моих денег, а если не хватит – залезу в долг. Двадцатишестилетней дурищей беру я в руки Вини Пуха и думаю – ну какое же это счастье - с утра ты «про него смотрел», а вечером ляжешь спать, уткнувшись носом в желтое брюхо. Я смотрю на железную дорогу – и уже представляю себе, какой из нее получится город, и как можно будет прихватить вон тот конструктор для домов, и вон тех животных для фермы. Я схожу с ума от запаха канцелярии – господи, Боже праведный – не зеленого цвета с гимном или идиотскими правилами поведения, а с котом или какими-нибудь собачатами, или даже в твердой обложке, будто книжка.
Он давным-давно потонул в этих игрушках. Получить машинку на батарейках – тоже самое, как съесть на завтрак геркулес. Но у меня была зеленая кроватка, и из-за этого хаки – ему терпеть до тех пор, пока не сделает своих.

Мясо.
Второе – это мясо. Не знаю, отчего-то запомнилось, как дед делал шашлык. Шампуров было немного, и очень он суетился, все переворачивал, железным прутом шевелил угли, какой-то фанеркой поддувал, и был нелеп бесконечно. Нелеп, потому что камень был мой дед, а камни не танцуют. Когда шашлык стал готов, он откусил крохотный кусочек, и протянул мне шампур. Вгрызаясь зубами в мякоть, я могла бы и не заметить, в конце-концов мне было лет 8, а в 8 лет ты не обязан… Он стоял в стороне и так хотел этого мяса, что пережевывал его вместе со мной. Глазами.
Конечно же, я задала свой излюбленный вопрос «а от чего ты не ешь», конечно же, получила на него ответ «не хочу», конечно же, предложила еще раз, и, конечно же, была послана в соответствующем направлении.
Не знаю, отчего в тот день шампуров было мало – не было ли у нас денег, или это было дефицитом, или еще что-то. Но с того самого июля идиотская свиная туша перестала быть убиенным хряком, и обрела знаковый статус.
Зайдите ко мне в любой день – летом, зимой ли, осенью. Не важно когда. Моя морозилка забита мясом так, как будто завтра война. Если я еду на дачу, и вдруг мне взбредает в голову пожарить шашлык – это будет два килограмма. Для одной меня. Я съем пару кусочков, остальное пойдет в холодильник, потом испортится, потом отправится в мусорное ведро. Но только так будет сыт глаз мой. Тот глаз, что цапанул что-то непотребное в июле черт-знает-какого-года, и с этого самого года покоя не знал.

Переизбыток это страшно. Но недостаток гаже. Потому что есть в нем какое-то унижение. А еще потому, что ты вряд ли запомнишь, что чего-то у тебя было много. А вот того, чего не хватало, запомнишь наверняка.

Мясо наша семья научилась есть в Монголии. Приехав из Волгограда, где мясопродуктов в "ассортименте" было - "колбаса ливерная" и "еще не завезли", а мясо в чистом виде - на рынке и ну его нафиг, потому что до зарплаты еще как до Канады пешком. По словам отца, в Союзе мы ели иногда картошку с мясом, в Монголии стали есть мясо с картошкой, потому как было его там много и разного. В отличие от многих совпецов за границей, на еде мы не экономили. Поэтому вернулись здоровыми и довольными.