Я работаю на какой-то радиостанции – что-то вроде «сити-фм» приблизительно. Это не единственное место работы, и даже не приработок: деньги там я получаю «какие-то символические», но меня прикалывает атмосфера.
Иду вдоль длинного коридора, увешанного портретами разных вип-персон (почему-то особенно часто попадается Миронов, предсовфед и выхухоль который). За мной, на некотором отдалении, движется целая толпа, предводительствуемая Третьяковым. Толпа движется на некое говорильное мероприятие, приуроченное к Масленице. Я как бы помню, что Масленица вроде кончилась, но народ идёт очень уверенно, «как будто так и надо». Третьяков о чём-то разглагольствует, воздымая руки.
Вдруг в коридоре появляется хорошо накачанный парнишка в боксёрских трусах и кроссачах. Он со всей дури лупцует маленькую, сухонькую старушку интеллигентного вида, и при этом орёт что-то неразборчиво-патриотическое, «не простим», «Родина», «предатели» и ещё что-то в том же роде. Старушка пятится, но видно, что его удары ей никакого заметного вреда не наносят, хотя и не радуют.
Наконец, он вбивает её кулаками в толпу. Людским движением её выносит ко мне. Я понимаю, что надо «как-то оказать уважение», беру старушку под локоток и отвожу в комнатку с диванами и вазочками на столах.
Пока я иду, кто-то – не помню, кто – мне объясняет, что это была семейная сцена. Юноша известен как «сын Третьякова», хотя сам Третьяков, кажется, его не признаёт. Он постоянно подкарауливает свою мать – вот эту самую старушку – и пытается её избить, под разными предлогами, сейчас он патриот и поэтому бьёт её по причине патриотизма. «А ей чего, ей всё равно ничего не будет» - туманно заканчивает собеседник.
Мы тем временем попадаем в комнату, заставленную чем-то вроде высоких лавок, на которых возвышаются блюда с блинами и ковши с нарезанной сельдью. Я беру блин и вдруг обращаю внимание на своих руки – у меня почему-то очень тощие пальцы, «прям палочки какие-то».
- Люблю блины с селёдочкой! – вздыхает рядом мой школьный приятель Валера Журавлёв, выглядящий именно как в школе, пацанёнком. Я вдруг почему-то думаю, а жив ли он, - и просыпаюсь.
)(
February 17 2010, 10:21:19 UTC 9 years ago
February 17 2010, 10:32:53 UTC 9 years ago
February 17 2010, 10:33:21 UTC 9 years ago
February 17 2010, 11:13:21 UTC 9 years ago
February 17 2010, 11:29:01 UTC 9 years ago
Deleted comment
February 17 2010, 14:20:16 UTC 9 years ago
точная ассоциация с вашими мертвыми смертями
February 17 2010, 17:26:20 UTC 9 years ago
February 18 2010, 14:37:52 UTC 9 years ago
February 18 2010, 14:44:46 UTC 9 years ago
February 20 2010, 09:28:43 UTC 9 years ago
Лично у меня первая ассоциация - рассказ "Шоковая терапия" о Колыме Варлама Шаламова или что-то вроде, про то, как селедки заключенным раздавали
БеломорКанал, http://sovunion.info/photos/gulag/view.shtml?09
"Двустворчатая огромная дверь раскрылась, и в пересыльный барак вошел раздатчик. Он встал в широкой полосе утреннего света, отраженного голубым снегом. Две тысячи глаз смотрели на него отовсюду: снизу - из-под нар, прямо, сбоку и сверху - с высоты четырехэтажных нар, куда забирались по лесенке те, кто еще сохранил силу. Сегодня был селедочный день, и за раздатчиком несли огромный фанерный поднос, прогнувшийся под горой селедок, разрубленных пополам. За подносом шел дежурный надзиратель в белом, сверкающем как солнце дубленом овчинном полушубке. Селедку выдавали по утрам - через день по половинке. Какие расчеты белков и калорий были тут произведены, этого не знал никто, да никто и не интересовался такой схоластикой. Шепот сотен людей повторял одно и то же слово: хвостики. Какой-то мудрый начальник, считаясь с арестантской психологией, распорядился выдавать одновременно либо селедочные головы, либо хвосты. Преимущества тех и других были многократно обсуждены: в хвостиках, кажется, было побольше рыбьего мяса, но зато голова давала больше удовольствия. Процесс поглощения пищи длился, пока обсасывались жабры, выедалась головизна. Селедку выдавали нечищеной, и это все одобряли: ведь ее ели со всеми костями и шкурой. Но сожаление о рыбьих головках мелькнуло и исчезло: хвостики были данностью, фактом. К тому же поднос приближался, и наступала самая волнующая минута: какой величины обрезок достанется, менять ведь было нельзя, протестовать тоже, все было в руках удачи - картой в этой игре с голодом. Человек, которой невнимательно режет селедки на порции, не всегда понимает (или просто забыл), что десять граммов больше или меньше - десять граммов, кажущихся десять граммов на глаз, - могут привести к драме, к кровавой драме, может быть. О слезах же и говорить нечего. Слезы часты, они понятны всем, и над плачущими не смеются.
Пока раздатчик приближается, каждый уже подсчитал, какой именно кусок будет протянут ему этой равнодушной рукой. Каждый успел уже огорчиться, обрадоваться, приготовиться к чуду, достичь края отчаяния, если он ошибся в своих торопливых расчетах. Некоторые зажмуривали глаза, не совладав с волнением, чтобы открыть их только тогда, когда раздатчик толкнет его и протянет селедочный паек. Схватив селедку грязными пальцами, погладив, пожав ее быстро и нежно, чтоб определить - сухая или жирная досталась порция (впрочем, охотские селедки не бывают жирными, и это движение пальцев - тоже ожидание чуда), он не может удержаться, чтоб не обвести быстрым взглядом руки тех, которые окружают его и которые тоже гладят и мнут селедочные кусочки, боясь поторопиться проглотить этот крохотный хвостик. Он не ест селедку. Он ее лижет, лижет, и хвостик мало-помалу исчезает из пальцев. Остаются кости, и он жует кости осторожно, бережно жует, и кости тают и исчезают. Потом он принимается за хлеб - пятьсот граммов выдается на сутки с утра, - отщипывает по крошечному кусочку и отправляет его в рот. Хлеб все едят сразу - так никто не украдет и никто не отнимет, да и сил нет его уберечь. Не надо только торопиться, не надо запивать его водой, не надо жевать. Надо сосать его, как сахар, как леденец. Потом можно взять кружку чаю - тепловатой воды, зачерненной жженой коркой. "