Эссе о вере

Написано для "Философской газеты". Чтение специфическое и не слишком интересное. Никакой политики, секса и проч. "Христианским" (и тем паче "православным") этот текст, по понятным причинам, не является, несмотря на евангельские примеры (хотя я считаю их корректными). В общем, для тех, кому "такое не скучно".

ЭССЕ О ВЕРЕ

И то, с чем они (люди) в самом непрестанном общении,
с тем они в разладе.

Гераклит Эфесский, фрагмент 72 DK

Не чая нечаянного,
не выследишь неисследимого и недоступного.

Гераклит Эфесский, фрагмент 18 DK

Есть набившая оскомину формула: «вера парадоксальна». Употребляющие её обычно не задумываются, в чём именно состоит упомянутый «парадокс». Разумеется, в каждой конкретной, как это сейчас называют, «системе» (будь то шаманизм или христианство) полно нестыковочек, но современный тяжеловооружённый ум справляется с такими проблемами играючи. В конце концов, в любом серьёзном бизнес-плане можно найти и поболее нестыковочек, да к тому же в денежных вопросах диалектика за отмаз не канает, а за credo quia absurdum можно словить плюху в хохотальник – и ничего ведь, живут же люди. Так что дело не в нестыковочках, не в толковании фраз и не в премудростях экзегетики. Нет, дело обстоит куда серьёзнее: вера – сама по себе – парадоксальна, и с этим ничего не поделаешь.

Для того, чтобы напомнить читателю о сути дела, возьмём два крайних примера: с одной стороны - сугубо бытовое понимание веры, с другой – её точное евангельское определение, данное в апостольском послании (Евр. XI, 1). Как ни странно, эти две крайности сходятся в одном – как раз в точке парадокса.

Начнём всё же с бытовухи. Если взять обычного человека – ну, скажем, московскую девочку (лет семнадцати, чтобы хоть что-то соображала) с каким-нибудь амулетиком на шее (или с крестиком – скорее всего, для неё это такой же оберег, как и фитюлька со «знаком Козерака») – и спросить её, верит ли она во что-нибудь, она вряд ли выдаст в ответ твёрдое «нет». Скорее всего, она наморщит лобик и скажет что-нибидь типа: «Ну, наверное... есть же типа карма... Бог там всякий... точки китайские, как их там... цинь-пинь... ну-у, не то чтобы я вообще во всё это вот так... но ведь что-то такое есть, да?» Это самое «ведь что-то такое есть» и примем за дефиницию.

В чём тут парадокс? В употреблении слова «есть». «Есть» вообще много чего – мы находимся среди сущего, и сами являемся сущим, пока не помрём, конечно. Девочка имеет в виду что-то такое, что «есть» в некоем особом смысле. В таком, в котором можно сомневаться. Причём сомневаться по очень серьёзной причине: оно «такое», что у него нет никаких признаков, по которым мы обычно диагностируем существование сущего. Если бы у него эти признаки были (грубо говоря, если бы «такое» можно было бы осмотреть, ощупать, или уловить каким-нибудь электронным микроскопом, заключить в камеру Вильсона, или хотя бы рассчитать математически), вера была бы излишней. Тем не менее, «такое» - есть. «Вера» состоит в том, чтобы принимать этот факт во внимание. Напоминаю: принимать во внимание то, чего, по всем признакам, нет. «Есть то, чего нет» - вот, собственно, и весь парадокс.

Теперь обратимся к апостолу Павлу. (Кстати сказать, приведённая ниже фраза является чуть ли не единственной дефиницией в строгом смысле этого слова - то есть в виде высказывания вида «Х есть Y», понимаемое буквально - которую можно найти в Евангелии.) Итак, Павел пишет: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». Об «осуществлении ожидаемого» мы ещё поговорим, а вот насчёт «уверенности в невидимом» всё понятно. В этой части апостол полностью согласен с нашей девочкой: есть то, чего не видно (для человека того времени и той культуры это вполне равнозначно отсутствию), но мы принимаем это во внимание, более того – считаем это, несуществующее в обычном смысле слова, важным.

Первая часть апостольского определения тоже важна, поскольку указывает на то, где именно находится это самое «такое». На самом деле в нашем мире существует только одна вещь, которой нет - вообще, никоим образом нет, она не присутствует даже в виде следов или остатков – но которая, тем не менее, крайне важна для нас. Это будущее. Будущее нас волнует, более того, можно сказать, что будущее – это единственное, что нас волнует. Будущее – предмет особого познания, «надежд и опасений». Одно из двух ветхозаветных слов, обозначающих веру – батах – греческие переводчики Вульгаты передавали латинским spes, «надежда»^[1] и cofidentia, «доверие». Последнее слово кажется нам знакомым (спасибо деликатно-шепчущей накрашенными губами «конфиденциальности»), но в классической латыни это слово обозначало ещё и «доверие к себе», «самоуверенность» и даже «отвагу». Предельным значением была наглость, «понты» – ситуация, когда слабый (внешне слабый) нападает на сильного, поскольку его ведёт cofidentia, внутренняя убеждённость в своей силе.

Таким образом, предмет веры, «такое», находится в будущем или имеет отношение к будущему – то есть является предметом ожиданий. Ожидается, собственно, осуществление этого предмета. При этом верующий верит не в то, что он «когда-нибудь настанет» - для этого вера не нужна. Он верит в то, что оно – ожидаемое событие – уже каким-то образом есть. Оно уже произошло, хотя ещё не наступило^[2].

Более того, его наступление – там, в невидимом для нас будущем - каким-то образом увязывает, а точнее говоря, обязывает, настоящее к тому, чтобы оно потихоньку подстраивалось под уже-наступившее в будущем событие^[3]. Эта подстройка может быть – и, как правило, бывает – почти незаметной. Тем не менее, те лёгкие отклонения от хода событий, которые она вызывает, так называемые знамения и знаки, можно иногда уловить, если быть достаточно проницательным. Однако, для того, чтобы видеть знамения, надо сначала принять (причём не на словах, а в самом деле) хотя бы возможность совершения ненаступившего. То есть уверовать – хотя бы в самую возможность веры. В этом смысле известное «Боже, помоги моему неверию, помоги мне уверовать» - не оксюморон, а вполне осмысленная и прагматичная просьба. Верующий, или хотя бы способный верить, видит много такого, чего другой не увидит никогда.

Конечно, ни в коем случае не следует думать, что вера есть вера в «прогноз», или, тем паче, в какую-нибудь «футурологию». Любой прогнозист, даже самый удачливый, исходит из того, что будущее определяется прошлым и настоящим. Если в настоящем что-то кардинально изменится, то его прогноз не сбудется, и он первый с этим согласится. Верующий же считает событие уже совершившимся – поэтому никакие изменения текущего положения дел на него не влияют. Даже если вдруг произойдёт событие, напрочь перечёркивающее саму возможность осуществления уже-совершённого, он просто не поверит в это. Верующие часто оказывались неправы, но куда чаще оказывались неправы авторы прогнозов.

Сказанное о вере относится не только к так называемой «вере в Бога» или «вере в богов». Существуют концепции божества, не требующие никакой веры. Например, бог математической физики Нового времени, который занимается вполне конкретным делом –поправляет орбиты планет – именно таков. Таковы же и многие другие боги, включая неизменно популярного Маммону. Это просто «сильные существа», которые способны вмешаться в человеческие дела, давить или даже благодетельствовать, но которые ничего не совершают там, в будущем – и уж точно там сами не находятся. Поэтому они не «невидимы» - они всего лишь хорошо замаскированы. Маскировка – это видимость невидимости, попытка выдать за «не-сущее, которое есть» то, что вполне реально и увесисто «присутствует»^[4]. Напротив, истинный Бог невидим – именно потому, что он находится в будущем, более того - он является его причиной. Поэтому же явление истинного Бога – это всегда глубочайшее смещение пластов мироздания, разрыв связи времён, манифестация будущего^[5] в настоящем.

Одной из форм веры является неверие, «нежелание признавать очевидное». Более того, неверие – начиная со станиславского «не верю!» и кончая упорным нежеланием признавать какой-нибудь «факт»^[6] - есть почти единственная форма веры, которая доступна современному человеку. Когда мир подносит нам, как на подносе, очередной «факт», который всей своей сутью нас отрицает, единственное, что мы можем сделать в подобной ситуации – это отрицать его тоже. В данном случае акт неверия тождественен акту веры: мы видим, но мы не верим, мы считаем это обманом, галлюцинацией, симулякром, или какой-нибудь «виртуальной реальностью». Возможно, для человека прошлых веков это было бы сложнее, чем не видеть и поверить. Возможно, христианину первых веков было легче уверовать во Второе Пришествие. Но, увы, столь же просто ему было поверить и в дешёвые чудеса ярмарочного фокусника. Современный человек, наверное, сможет поверить во Второе Пришествие, только изрядно утеснив, а то и изнасиловав, свой ум и душу. Но уж в ярмарочного фокусника он не поверит ни за что, даже если тот совершит прямо перед ним все библейские чудеса и добавит парочку сверху. Что бы нам не показывали, мы останемся в уверенности, что «это всё фокусы». Кстати сказать, это ещё вопрос, что в наше время важнее. Вполне возможно, что второе: чёрт его знает (то есть чёрт-то как раз знает, мы пока не знаем), какие «ужасы и чуды» нам будут показывать в самом скором времени, и сколько ложных чудес совершится на наших глазах, чтобы только мы уверовали в какую-нибудь пакость. В этом смысле дар неверия в очевидность может быть благом – очень специфическим, в чём-то очень печальным благом, ставшим необходимым именно в эпоху Конца. Да, мы разучились доверять своему сердцу – зато мы научились не доверять нашим глазам и ушам. Это дорогого стоит, особенно если враг рода человеческого действительно явится во всей красе. Возможно, охвативший «прогрессивное человечество» атеизм был необходимым злом, имеющим в виду защиту от большего зла^[7].

Существуют фундаментальные опыты неверия, через которые проходит каждый. Так, никто не может поверить в свою смерть, в полное уничтожение своего сознания. Несмотря на то, что абсолютно всё – начиная с исторического опыта, и кончая фактами физики, биологии и теории информации – утверждает, что мы, со всем тем, что в нас есть, можем быть стёрты с поверхности Вселенной, как грязное пятно, мы всё-таки не можем себе этого представить по-настоящему (сознание таково, что не может мыслить собственное отсутствие), а потому не верим в это, вопреки всем фактам и теориям. Это неверие первично по отношению к любым гипотезам (или откровениям) о посмертии. Из этого, впрочем, не следует, что «смерти нет», если под смертью понимать некое фундаментальное событие – пусть не совершающееся, но всё-таки наступающее на нас – в самом прямом смысле этого слова^[8]. Скажем больше: строго продуманная мысль о «посмертном существовании» рано или поздно упирается в то, что мыслить неуничтожимость нашей сущности, нашего «я», можно (а по ряду причин и необходимо) иначе, нежели в форме механического продолжения нынешней жизни. Смерть, даже если отказываться понимать её как абсолютный предел всего, всё-таки слишком серьёзная штука, чтобы сводить её к паузе или запятой, пусть даже очень жирной. Посмертие не может быть представимо. «Людей после смерти ждёт то, чего они не чают и не воображают»^[9] - ничего более точного о посмертной участи сказано не было, да и не будет. «Знать» этого нельзя: опыт посмертия невозможен по определению. Только неверие (то есть вера) удерживает нас от ложного знания о том, что «не будет ничего нового». (Тут важно именно это «ничего нового»: вполне возможно, что наступит то, что мы при жизни называли «ничто» – но «ничто» для нас может оказаться большим сюрпризом).

Опыт неверия в очевидность – это опыт понимания «наступившего» как несовершившегося. Неверие говорит нам: да, нечто случилось, ты это видел собственными глазами – но оно не есть, его не было (или, может быть, было совсем не оно, а что-то другое). Неважно, каким образом была сварганена эта иллюзия: её нет, потому что её не должно быть. Даже если все верят в неё, наша вера отказывает ей в бытии сейчас. Её нет и не было. «Самая память об этом изгладится из мира»^[10].

Нетрудно заметить, что мир веры подразумевает особое понимание времени. В этом мире «настоящее» не является единственной точкой, в которой нечто совершается. Скорее, это единственная точка, в которую допущены мы – и то не всегда. Всем нам знаком жуткий опыт беспомощности – когда события происходят помимо нас, не впуская нас в себя. Мы смотрим, видим – и ничего не можем сделать. Беспомощность – это опыт полной выключенности из времени, когда никакого «настоящего» для нас нет, равно как и прошлого и будущего. «Страх смертный» отчасти питается этим опытом: на дне сознания мы переживаем смерть как полную, абсолютную беспомощность («мы не можем даже мыслить и быть»), этакое состояние бессубъектного ужаса и униженности. «Мёртвые не кусаются»^[11], а мы хотим кусаться даже в беззубом состоянии.

Наконец, последнее: традиционный кантианский вопрос. Как возможна вера? Точнее говоря, почему она может рассматриваться как нечто заслуживающее внимание? Есть ли у неё онтологическое основание? Есть – поскольку само сознание имеет непосредственное отношение к «случившемуся в будущем». События сознания, «мышление», имеют природу «будущих событий» - они столь же незаметны и столь же судьбоносны. Совершаются они, однако, сейчас, в настоящем. Сознание, таким образом, является фрагментом или выступом будущего, погружённого в «сейчас», будущего-в-настоящем. Именно это позволяет полагать spes, надежду-веру, не просто «свойством» сознания, но его основой. Человек – верующее существо. Более того: одним из предметов веры является он сам - в качестве «человека». Именно поэтому никакое «знание о человеке», никакая «антропология» не достигает своего предмета без посредства веры в то, что человек является чем-то большим, чем «ещё одно животное». Эта вера не имеет никаких оснований в человеческой истории (мы, в общем, знаем, что это такое). Есть только вера в «истинную человеческую природу», которая всегда обнаруживается где-то там, в будущем, в далёком «потом». При этом неважно, близко или далеко это «потом»: нам оно дано уже сейчас, как осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом.

^[1] В одном из поздних латиноязычных мистических учений «кабаллистического» толка в слове sapiens, «разумный» (известном нам по самоназванию вида Homo), усматривался «оккультный корень» spes, получаемый вычёркиванием чётных «материальных» букв – SaPiEnS. Из этого делался вывод, что надежда составляет сущность человеческого ума, а всё остальное является её инструментами.

^[2] Можно даже представить себе ситуацию, когда «уже совершившееся» в будущем никогда не наступит ни в каком настоящем – по крайней мере, в обычном, «профанном» времени.

^[3] Так, например, христианин - не просто человек, который думает, что Христос существовал и творил чудеса. Подобную точку зрения может легко принять любой атеист. В предположении о существовании «человека Иисуса» вообще нет ничего сложного, а чудеса всегда можно объяснить какими-нибудь «микролептонами» и «суперструнами». Даже утверждение о том, что «Иисус есть Бог», вполне себе проглатывается подобным сознанием – благо, о том, кто такой Бог, мы представляет себе довольно смутно, причём скорее по образу какого-нибудь «зевеса» или «меркурия». Уж скорее христианство можно назвать верой в то, что Иисус есть спаситель, который не просто «улетел, но обещал вернуться», а в каком-то смысле уже вернулся: Последний День и Суд уже просвечивают сквозь мир, поскольку «всё к тому идёт».

^[4] Именно поэтому невидимость, сокрытость, столь ценится всяческими «властями». Всякий «большой начальник», особенно плохой, хочет встать на место «судьбы» и «рока», и поэтому прячется.

^[5] Иногда даже – бесконечно отдалённого будущего, которое никогда не наступит, но тем не менее уже совершилось в вечности.

^[6] Неверие может быть осмысленной и прагматичной позицией – например, политической. Как известно, некоторые государства десятилетиями, а то и столетиями не признают территориальных потерь, вроде бы уже давно совершившихся, ставших фактами – и тем не менее незаконных. Китай, например, никогда не признавал и не признает Тайвань как «независимое государство». Такое же неверие в факты демонстрирует Япония, не желающая признавать советский, а потом российский суверенитет над «северными территориями». В таких ситуациях все сколько-нибудь вменяемые политики понимают, что подобному упрямому неверию в совершившееся можно противопоставить не «факты», а только веру, свою веру.

^[7] И по этой же причине нынешний легковерный интерес к «духовности» крайне подозрителен с эсхатологической точки зрения. Иногда лучше резать лягушек, чем заниматься столоверчением.

^[8] Эпикур и Витгенштейн, каждый со своей стороны, пытались помыслить смерть «рационально» – как совершающееся (на самом деле), но не наступающее (поскольку наступать уже не на кого). «Смерть не явление жизни. Смерть не переживается» - вот всё, что может сказать «рациональный ум» по поводу смерти. Критиковать это невозможно; всё, что говорит в нас против этого – это наша вера (включающая в себя страх смерти и основанная на страхе смертном).

^[9] Гераклит Эфесский, фрагмент 27 DK.

^[10] Это касается не только иллюзий. Возможно даже сделать бывшее небывшим – например, уничтожив все последствия «бывшего», или совершив нечто, делающее это «бывшее» неважным, несущественным. Иногда задача стоит сложнее: например, сохранить память о совершённом действии (например, преступлении), но уничтожить память о преступнике. Есть две истории о попытке (и неудаче) подобного мероприятия: легенда о Герострате, и противоречивое требование в Торе: «Помни, что тебе сделал Амалек», но при этом - «забудь Амалека».

Существует талмудическое объяснение этому требованию, довольно сложное. Но, вполне возможно, речь идёт о простой вещи: надо всегда помнить действие (в данном случае причинённое зло), но истребить память того, кто именно его совершил. «Был такой, сделал то-то и то-то... имени не помним».

^[11] Впрочем, мёртвые действительно не кусаются. Но «умереть» и «стать мёртвым» - разные вещи. Умерший может пережить смерть или не пережить смерть. На этом пока остановимся: развивать эту тему здесь было бы преждевременно.