[Spoiler (click to open)]
Александр Добровольский
Красноярская обедня
Мой последний день в Москве и на Маросейке. 8-ое июля. Праздник явления Божией Матери Казанской.
На Маросейке это был храмовой праздник, и служба в этот день совершалась особенно торжественно. Я старался не проронить ни одного возгласа, ни одного песнопения, ни одной молитвы. Все запечатлеть, впитать в себя, запомнить, унести с собой. Ведь теперь, может быть, долго, долго я не прикоснусь к этой животворящей атмосфере христианского храма, не войду в строй православного богослужения, не ощущу благодати совершающихся здесь таинств.
Неожиданно мобилизованный, завтра, ранним утром, в партии таких же, как я, я уезжаю на фронт, в темное, внезапно развернувшееся передо мною будущее. И в какой момент! Когда сердце мое прилепилось к храму Божию, когда, кроме храма, божественной службы, все остальное уже не прельщало меня и не привлекало. Если бы была моя воля, я совсем бы убежал из мира, укрылся бы за монастырской стеной.
Вечером я в последний раз пришел на Маросейку. Служили нервно, с каким-то особым подъемом. Храм, как всегда, был переполнен молящимися. Но вот служба кончилась. Что это? Батюшка вышел из алтаря на амвон и обращается ко всем, замершим в ожидании его слов. Батюшка говорит. Я стою далеко. Я стараюсь уловить его слова. Он говорит обо мне:
„Завтра один из наших братьев уезжает на фронт. Помолимся же все, все вместе, всем храмом, да благопоспешит ему Господь, да сохранит его Божия Матерь, наша Помощница и заступница и благополучно возвратит („возвратит” здесь особенно батюшка усилил свой голос) назад в наш храм”...
И весь храм молился обо мне, об „отъезжающем” и как молился! Тихо и проникновенно пели сестры. Я весь молебен простоял на коленях. И как трепетало мое сердце, когда над затихшими молящимися зазвучал такой душевно-трогательный взволнованный, прямо к Богу идущий голос:
„И молимтися, Владыко Пресвятый, и рабу Твоему Александру Твоею благодатью спутешествуй... мирно же и благополучно и здраво... и паки цело и безмятежно возвращающа...”
Когда после молебна я подошел к батюшке в последний раз, он, благословляя, надел на меня крест, и все не отпускал, и долго на меня смотрел сосредоточенный, задумчивый, внутренне углубленный. Так он все еще молился за меня неслышной мне молитвой.
И после, все восемнадцать дней моего пути (взорванные мосты, разрушенные станции... медленно, медленно ехали мы на восток) я чувствовал около себя силу батюшкиной молитвы. Явно творилась надо мной Божественная помощь. И, наконец, в Уфе, где я должен был получить назначение и направление, совершенно чудесным образом меня направили не на фронт, а в штаб Окулова. Так, молитвами о. Алексея и маросейских братьев и сестер, я, вместо страшного и далекого фронта гражданской войны, очутился в Красноярске, в штабе начальника всей Западной Сибири Алексея Николаевича Окулова, которого я лично знал по Москве, и который отнесся ко мне вполне доброжелательно.
Штаб Окулова стоял не в самом городе, а в находившемся от него верстах в десяти бывшем женском монастыре, рассеянный по его деревянным корпусам и дачам, в сосновом лесу на самом берегу Енисея.
Мобилизован я был как-то странно, с отметкой „без ношения оружия”. Ни к какой военной службе я не годился, и Окулов не знал, что со мной делать. Он вызвал своего подчиненного Вл. К., который хозяйничал у него в канцелярии и передал меня ему, сказав: „Дайте ему какую-нибудь письменную работу”. Вл. К. был сам москвич, бывший студент Московского Университета, отнесся он ко мне как к земляку и зла мне не творил, но, конечно, я был ему совершенно чужд. „Тютя какой-то” — сказал он про меня.
Обмундировали меня на потеху всем красноармейцам. Дали мне большую серую сибирскую папаху, почему-то длинную до пят кавалерийскую шинель. Обуви на мою ногу не нашлось никакой, и я ходил в своих ботинках на шнурках, а если прибавить к этому еще очки, то можно представить, какой я был — чучело.
В бытовом отношении я был устроен довольно плохо. Жил в канцелярии, спал на скамейке, питался от красноармейского котла, что было очень скудно. Иногда наши вестовые, которые со мной подружились, наворовав где-нибудь картофеля, варили картофельную кашу, и тогда меня угощали.
Но все это мало меня огорчало. Я жил весь погруженный в ту внутреннюю молитвенную жизнь, в которую я вошел в последнее время на Маросейке. А внешне я жил — чужой миру в чужом мне мире. Одно, что меня угнетало — это отсутствие божественной службы, невозможность быть в храме. По всему этому так наголодалась и истомилась моя душа! Ведь с последней службы в день праздника явления иконы Божией Матери Казанской прошло много времени, и теперь, когда я молился, я просил у Господа только одного, чтобы Он не отверг моего горячего желания и устроил „ими же веси путями” мое приобщение к храмовой молитве.
Покидать штаб в течение недели я не мог. Но было воскресенье и, когда я попривык и огляделся, я разобрал, что мои товарищи — военные из штаба, регулярно уезжают каждое воскресенье в город и весь день проводят там. И я стал думать, как бы мне совершить такое путешествие, конечно, не для развлечения, а для посещения храма.
Ни лошади, ни экипажа у меня не было. Идти нужно было пешком. Но я не думал ни о каких трудностях, ни о какой усталости. Какая могла быть усталость, когда сердце мое горело одним желанием храма Божия! При моем приезде в штаб, мне пришлось пробыть несколько часов в Красноярске, и я тогда много гулял по нему и хорошо запомнил его собор, его местонахождение и дорогу к нему от вокзала и от него к вокзалу.
Во время моего пребывания в канцелярии штаба, я завел одно знакомство. Дело в том, что у Окулова был приемный день, один день в неделю, когда он принимал вольных граждан, обращающихся к нему с разными просьбами, главным образом, по поводу сидящих и ждущих своей участи офицеров бывшей Белой армии, заключенных здесь в Красноярске, в артиллерийском городке. Вл. К. приспособил меня в виде регулировщика что ли, который устанавливал бы порядок и пропуск к Орлову просителей.
Среди ходивших к Орлову была одна мать, жительница Красноярска, которая хлопотала о судьбе своего сына-офицера. Он уже один раз был приговорен к расстрелу, чудом избежал его, и теперь она с ужасом и трепетом ждала для него самого плохого. Почувствовав во мне верующего человека, она ухватилась за меня, надеясь, что я ей буду содействовать в ее хлопотах. Она очень просила меня, если я поеду в Красноярск, чтобы я зашел к ней, очень подробно она описала мне, как найти ее дом, взяла с меня слово, что я исполню ее просьбу.
Так вот у меня создался такой план. Рано утром я уйду из монастыря, дойду до вокзала. Там на вокзале напьюсь чаю, передохну и потом, часам к 10-ти приду в собор. После службы из собора я зайду к моей знакомой, отдохну у нее и к вечеру вернусь в штаб.
Все обдумав и усердно помолившись Богу, чтобы Он не отверг моего горячего желания и споспешествовал мне, я в первое же воскресенье двинулся в путь.
Был конец августа. Погода прекрасная. Светло.
Идти было легко, поклажи у меня никакой не было и в начале 10-го я пришел на вокзал. На вокзале я хотел напиться чаю, но буфет был закрыт. У одного окна собралось несколько человек, вроде служащих вокзала. Одна женщина что-то рассказывала, другая плакала.
Я решил не задерживаться и идти скорее в собор. От вокзала к городу было недалеко. Дорога была прямая, что-то вроде шоссе. По бокам шоссе шли дорожки для пешеходов. Город начинался чем-то вроде невысокого заборчика. Такие невысокие, сквозные загородки бывают у железнодорожных палисадников. Шоссе, конечно, не было ничем перегорожено, но на дорожках для пешеходов были поставлены деревянные вертушки, так называемые турникеты.
Я увидел, что около них стоят красноармейцы с винтовками. Я подумал: „Не буду проходить среди них, пойду прямо по шоссе”. Я прошел и вскоре от поворота вышел на городскую улицу, по которой и направился к центру и собору. Как я вошел в город, так и дальше шел по середине улицы. Движения по ней, езды никакой не было, и я никому и никто мне не помешал. В тоже время я с недоумением озирался по сторонам. На улице никого не было, только почему-то на всех углах стояли красноармейские посты.
Один раз калитка у одного дома отворилась.
Вышла женщина. И сейчас же с обоих углов к ней двинулись вооруженные красноармейцы. Мне стало как-то неприятно, но я укорил себя, что иду молиться, иду к церковной службе и развлекаюсь всем, что меня не касается. Так я шел минут 15-20. И кругом было все то же. Совершенно пустые улицы и везде вооруженные красноармейцы, их посты, заставы, патрули...
Но вот, наконец, собор.
С каким чувством входил я в его двери, медленно поднимался по ступенькам, внутренне очищая и освящая себя прикосновением к первым святым изображениям крестов и склоняясь перед наддверной иконой.
Служба уже началась. Вид иконостаса, хоругвей у клироса, святых икон кругом, все меня трогало до слез. Я погрузился в глубокое молитвенное состояние, жадно внимая всему чину, так знакомому мне, православной литургии.
Но как ни был я молитвенно сосредоточен, я не мог не ощутить что кругом меня что-то странное. Во-первых, кроме меня во всем обширном храме не было ни одного молящегося, никого, ни одной в темной одежде женщины, старушки, что так неизменно видишь даже в самом пустом нашем храме...
Служил епископ. Я навсегда запомнил его облик, его имя: Никодим, епископ Енисейский и Красноярский. Но эта архиерейская служба как-то не походила на архиерейскую службу. Так она была странно бедна. Не было ни певчих, никаких людей на клиросах. Какой-то человек один пел на левом клиросе. Священнослужителей, сослужащих епископу, было всего два.
Но опять я подумал: „Это мое искушение. Подумаю обо всем после службы”.
Так как никого не было, я стал один у Царских врат и стал следить за службой: радуясь и горячо молясь. Так простоял я до конца службы.
Я подошел к вышедшему на амвон епископу. Он меня благословил; но я сомневаюсь, — видел ли он, кто перед ним. Никогда не видал я, чтобы человек был так погружен и в такую скорбь. Только что слезы не бежали по его щекам. Я отошел от него и пошел в середину храма, на правую его сторону. Там была сооружена очень красивая сень, как бывает над мощами святых угодников. Здесь в гладкой металлической доске была вделана розетка с надписью кругом: „Часть мощей святителя Иннокентия Иркутского чудотворца”. Я преклонил колена, помолился угоднику, приложился к его святым мощам. Потом поклонился иконастасу, святым иконам направо и налево, и, поблагодарив Бога за Его милость ко мне, вышел из собора.
Выходя из собора, я уже решил, что отсюда пойду к моей красноармейской знакомой, отдохну у нее, а кстати расспрошу, что у них творится в городе.
На улицах все было так же, как и раньше. Совершенная пустыня. Ни одного человека, и только красноармейцы на углах, только проходящие воинские патрули. И опять я пошел посреди улицы, но моя тревога стала нарастать. Наконец, я нашел нужный мне дом и постучал в дверь.
На мой стук открыла знакомая мне женщина. Она ахнула: „Как вы сюда попали”? — дернув меня к себе, она захлопнула дверь. Она все твердила: „Как вы сюда попали?? Как вы пришли? Как вы могли сюда придти?” Вдруг она залилась слезами. Она что-то начала рассказывать мне, все время прерывая свой рассказ, то неперестающим плачем, то судорожными паузами.
Из ее бессвязного рассказа я все-таки начал понимать. Город оцеплен. Всю ночь и сейчас идет обыск всего города. Ни один человек не может ни войти в него, ни выйти из него. Всякий появляющийся на улице, если он не знает пароля, сейчас же арестовьюается. Ее дочь служит на телеграфе. За ней пришел воинский патруль и только с ним она могла пойти на службу.
Женщина замолчала. Она погрузилась в такое же оцепенение, в такую же скорбь, какую я видел в соборе. Я оглянулся. Вокруг все было перевернуто. Выдвинуты ящики комода, открыты шкапы и сундуки. Куча всяких вещей валялась на полу. Я чувствовал, как меня начинает бить нервная дрожь. Я думал: „Если теперь сюда опять войдут производящие обыск по городу, если они спросят, кто я и как сюда попал, что я отвечу? Если я скажу им правду, это будет ужасно. За кого они меня примут и что со мною сделают?”
Я тоже стал цепенеть, как моя знакомая. Не знаю, сколько прошло времени. Вдруг в дверь застучали. У меня замерло все внутри. Вошла молодая женщина. Она сказала громко, радостно: „Кончилось! Запрещение ходить по городу снято!”
Тут она увидела меня. Она взглянула вопросительно. „Это из штаба Окулова”, — коротко сказала старшая. Молодая женщина сделала мне знак, чтобы я вышел за ней. Когда мы вышли на крыльцо, она сказала: „Если вам надо вернуться в штаб, идите вот по этому переулку вниз. Тут две минуты ходьбы. Вы попадете на пристань. Сейчас отходит первый пароход в монастырь. Если Вы не попадете на него, вы совсем не попадете. Вы знаете, как сейчас люди бросятся”.
Я, даже не оглянувшись на нее, поспешно пошел вниз. Я пришел на пристань и подошел к кассе. Вдруг у меня мелькнула дикая мысль: „А если кассир меня не увидит?” Нет, женщина, сидевшая у окошечка, взяла мои деньги, дала билет и сдачу.
Я вошел на пароход, сел на лавочку. Я почувствовал, что у меня начинается головокружение. Но когда пароход отошел от берега и пошел по Енисею, я очнулся и стал приходить в себя. Когда мы приехали в монастырь, я уже владел собою. Я пошел прямо в канцелярию. Вл. К. встретил меня необычной для меня воркотней.
„Есть же люди, которые в выходной день отдыхают, гуляют, а я, как проклятый, сегодня весь день вишу на телефоне. Чуете? Все наши, кто утром поехал в город, арестованы и сидят у коменданта. И вот я должен о каждом давать объяснения и разъяснения, кто он и что он, и действительно ли он тот, кем себя называет. Да ну их к дьяволу!”
Он ушел звонить по телефону.
„А счастлив ваш Бог, — обратился он ко мне час спустя, - что вы здесь где-то болтались, а не пошли в город. Сидели бы сейчас у коменданта”.
Я промолчал. Если бы я сказал ему, что я как раз ходил в город, что я в Красноярском соборе отстоял обедню, что я только что приехал из города на пароходе, что бы сделал он? Наверное, вызвал бы санитаров, чтобы меня взяли, так как я сошел с ума. А между тем, может быть, никогда мой ум не был так правилен и светел, никогда не было так чисто мое сердце, полное хвалы и благодарений.
„Благословен Бог мой, который не отверг молитвы моей и не отвратил от меня милости Своей” (Ис. 65,20).
Москва, 22 июня
Свящмуч. Евсевия
Красноярская обедня
July 7 2016, 21:35:32 UTC 3 years ago