Духовный анализ волшебных сказок

Духовный анализ близок с одной стороны к литературному исследованию,  а с другой – к психологическому анализу, но вместе с тем отличается как от одного, так и от другого.

Исходя из текста произведения, он вместе с тем принимает во внимание те духовные силы, которые участвовали в создании (и участвуют в восприятии) текста. В зависимости от религиозно-философских  установок аналитика, этот анализ может давать совершенно разные результаты – настолько же разные, насколько отличается одна картина мира от другой. А мы знаем, что картины мира людей, живущих в одно время и в одном месте, могут разительно отличаться между собой.

Будучи православным человеком, я намерен, естественно, анализировать произведения с православной точки зрения. И вполне понятно, что мои выводы, как и доводы, покажутся неубедительными или вовсе лишенными смысла для того, кто исповедает какую-либо другую религию.

Вместе с тем, как мы увидим, волшебная сказка – это достаточно тонкий объект исследования для того, чтобы даже незначительное мировоззренческое разногласие в рамках одной конфессии могло порождать при анализе совершенно противоположные, противоречивые выводы, в зависимости от того, какую точку зрения мы примем за базовую: более строго-ригористическую или икономически-миссионерскую.

Потому при анализе конкретного произведения с православной точки зрения желательно высказывать сразу несколько вариантов толкования с тем, чтобы каждый читатель мог воспользоваться тем из них, который базируется на более близких ему мировоззренческих предпосылках.

Волшебная сказка отличается от реалистической литературы тем, что в ней непременно действуют волшебные силы.

Однако волшебство осуждается Церковью, так как оно осознается церковными людьми как действие падших духов, демонов. Мы понимаем колдовство как такое использование человеком демонических сил, за которое человеку приходится в том или ином виде расплачиваться, оказавшись в долгу у дьявола.

Эта стройная картина сразу осложняется тем, что в некоторых (весьма редких) случаях демоны действовали и по приказу святых людей, так как мы знаем, что некоторые святые имели (и имеют, конечно) власть повелевать духам именем Христовым. Такого рода повиновение демонов человеку мы не называем колдовством, но признаем Богоугодным явлением. Отметим это. Не всякое взаимодействие человека с демоном является греховным, но лишь такое, при котором человек попадает в зависимость от демона.

Так обстоит с волшебством в реальной жизни. А что же в сказке?

Самый распространенный (и ошибочный, по моему мнению) взгляд – нижеследующий.

Мы должны принять во внимание, что "волшебство" в волшебной сказке – вымышленное. Оно ведь совершается лишь в фантазии автора (и затем читателя), и потому встает крайне важный вопрос: является ли ТАКОЕ волшебство непременно греховным? Ответ на этот вопрос совсем не очевиден! Если в рамках сказки мы не видим той или иной зависимости от волшебства, возникающей у волшебника, то что плохого в таком колдовстве? Ведь сам мир волшебной сказки является волшебным. В нем волшебные чудеса являются не "сверхъестественным", а как бы естественным делом.

В нашем мире мы мыслим чудесное как исходящее от особых нематериальных сил – либо от Бога (если речь идет о подлинных чудесах), либо от демонов (когда речь идет о том, что чудесно по нашим человеческим меркам, а для демонов вполне естественно). Но в волшебном мире сказки чудеса могут мыслиться автором (а потом и читателем) как явления вполне закономерные в том, вымышленном мире – столь же закономерные, как физические или химические процессы в нашем мире.

И соответственно, нравственная оценка таких вымышленных чудес – совершенно иная, почему большинство православных людей не видят в волшебной сказке ничего зазорного для христианской совести. По внешности – волшебство, по сути – действие сказочных законов природы.

Однако мы должны осознать, что безличные законы природы, если посмотреть их в религиозном ключе, являются выражением воли Творца. Это Бог устанавливает законы природы и Он временно отменяет их действие, когда Ему угодно совершить чудо. Законы материального мира в этом смысле так же не безразличны в нравственном плане, как и законы мира духовного. Различие тут в том, что духовным законам человек может следовать, а может пытаться им противиться. А законам материального мира человек противиться не может, если нет на то воли Божьей – разве только используя действие мира духовного, то есть, колдовство.

Однако следует осознать вот какой аспект дела. По сути дела, законам духовным человек противиться тоже не может. Он может пытаться какое-то время противостоять воле Бога, однако это противостояние всегда оканчивается поражением человека. Всегда в конце концов выясняется, что Бог предусмотрел и самое это противостояние, и все-таки привел дело к тому концу, который был Ему угоден. Что это значит? Это значит, что человек может противиться духовным законам только мечтательно, в намерении своем. Однако все, чего ему удается достичь в своем противлении Богу, Бог в действительности изначально предвидел. Таким образом, грех совершается человеком именно в намерении; именно в безумной попытке противиться Богу и заключается грех.

Принимая это во внимание, мы должны вновь задаться вопросом: так ли уж безобидно самое желание автора сказки поместить своих героев в волшебный мир, законы которого отличаются от законов нашего мира, Автором которого является Сам Бог?

Возможен такой взгляд на проблему: волшебная сказка греховна по сути своей, в самом намерении своем. Греховна как отказ от мира Божия и попытка заменить законы этого мира законами сказочными, прелестными. Если так, то оказывается, что, погружаясь в мир сказки, мы совершаем каждый раз небольшое отречение от Бога, предпочитая Богу, автору нашего мира – человека, автора сказки. Предпочитая – пусть только в желании своем – некоторое жить в фантастическом мире, вместо того, чтобы "в поте лица есть хлеб свой" на этой земле.

Надо заметить, что крайний ригоризм такого анализа, будучи по-своему последовательным, все-таки не является безупречным. Ведь мы не заставляем детей своих "в поте лица есть хлеб", но напротив, ограждаем их от невзгод этого мира, создавая для молодых растений тепличные условия, в которых они могли бы окрепнуть, чтобы понести тяготы этого века не сломившись.

С другой стороны, доводя все выводы до последнего предела, мы должны признать, что не только волшебная сказка, но и всякая художественная литература всегда в какой-то мере ставит на место Бога-Творца – автора-человека. И сколько бы реалистическая литература ни стремилась рабски подражать реалиям жизни, она все-таки не может не отдавать на произвол автора конкретные условия и ситуации, в которые попадают герои. Таким образом, волшебная сказка оказывается в этом отношении не исключением, но просто таким жанром, в котором эта общая закономерность художественного творчества выпячивается с особенной силой.

Таким образом, "запрещая" волшебную сказку, мы вынуждены будет запретить и художественную литературу (и искусство) вообще.

Выходит, что единственным направление искусства может быть только строго научный и достоверный документ – то есть, НЕ искусство.

Но такой ригоризм не может не ударить и по церковному искусству, не может не обернуться в большей или меньшей степени иконоборчеством. Не пускаясь сейчас в детальный анализ этого важнейшего аспекта дела, отметим лишь общий вывод, что крайний ригоризм такого рода, как и любая крайность, плохо сочетается с церковной практикой Православной Церкви – не только последнего времени, но и ранней эпохи христианства.

Церковь не отрицает искусства, но воцерковляет его. Иконописец создает образ не только (не столько даже) по документу, сколько по канону. Задача иконописца – изобразить святого таким, каким он является в Вечности, увидев Вечность сквозь документ.

Потому что мир этот и его законы – не есть конечное откровение воли Бога. Мы знаем, что мир изменится, и что изменится человек. Мы видим этого нового человека во Христе Боге и во святых Христовых, которые уподобились Богу. В своих самых ярких представителях святые предстают нам стоящими выше законов природы этого временного мира.

И потому стремление максимально приземлить ребенка натуралистическим документом – неверный путь к тому, чтобы сделать его христианином. Ибо христианин должен верить в чудеса, иначе он не сможет поверить в Евангелие.

Потому Церковь не отрицает искусства так же, как она не отрицает чуда. Церковь лишь учит нас различать – различать Божии чудеса от демонических "чудес" (которые по сути естественны – для духов; "чудесны" они лишь для нас, порабощенных плоти).

Так же точно мы должны различать и в художественном вымысле – что там от Бога и что от лукавого. Собственно, это и есть предмет духовного анализа волшебной сказки.

Сразу возникает новый недоуменный вопрос. На каком основании мы ограничиваем анализ художественного вымысла лишь двумя пунктами – от Бога либо от лукавого? Разве сам автор, творец сказки, не является совершенно очевидной "третьей силой", силой человеческой? Не он ли, собственно, и определяет правила и ход игры? Таким образом, необходимо ввести в рассмотрение источников художественного творчества помимо силы Божественной и силы демонский – и силу человеческую.

Рассматривая вопрос об иконе мы не должны были допускать к рассмотрению этот вариант, ибо икона есть духовный документ. Всякий вымысел, исходящий от иконописца, есть в жанре иконы ложь. Икона имеет два источника – документ и Божественное вдохновение, которое иконописец на практике черпает из канона – то есть, из работ его великих предшественников, рукой которых двигал Святой Дух. В этом смысл канона. В рамках жанра иконописи, как и агиографии, мы должны признавать, что то, что привнесено самим иконописцем (и не является внушенным от Духа Божия) – заведомо от лукавого, так как это нарушает саму задачу иконы. Ибо икона не может позволить себе превратиться в просто художественное произведение, так как её задача – свидетельство.

Но ведь задача художественного произведения отличается от задачи иконы. В рамках художественного произведения "третья сила" – воля художника – является чем-то законным, по меньшей мере по законам самого жанра.

Таким образом, "закрывшись" иконой от ригористов, которые хотели бы запретить художественное творчество вообще, мы возвращаемся на новом уровне к той же проблеме: а что, собственно, заставляет автора уходить от документальной реальности мира сего в область фантазии? Не погрешаем ли мы, следуя туда за ним, отворачиваясь от сего падшего мира и желая лучшего?

А ведь если бы мы не находили там, в сказке, ничего лучшего для себя, то мир сей был бы в наших глазах предпочтительнее сказки – и тогда возникала бы новая проблема для анализа: почему мы все-таки погружаемся в этот худший мир, чего мы там ищем? Эта проблема очень остро стоит в случае страшной, "готической" сказки, когда речь идет о вампирах и проч. ужасах. Но пока ограничимся вопросом о сказке "доброй", позитивной, красивой и привлекательной, оставив вопрос о "готике" на потом.

Итак, не погрешает ли автор (и мы с ним), оставляя мир сей ради мира вымышленного? Ответ на этот вопрос напрямую вытекает из вышеприведенных рассуждений: если сказка повествует нам о том высшем состоянии человеческой природы, в котором пребывают Христос и Его святые, о том состоянии, к которому все мы должны стремиться, не порабощаясь долу – то в намерении автора нет ничего противного Богу. Ибо мир сей – мир временный, и на нем не кончается Промысел Бога о нас. В том же случае, когда автор увлекается тем, что вовсе не есть замысел Бога о нас – его фантазии приходится признать небезобидными для нас, христиан.

Так разрешается вопрос о "третьей силе", о воле человеческой, о воле автора сказки. Все определяется тем, на чью сторону преклоняется эта воля. Мечтает ли автор о том, что уготовано верным в жизни вечной, в Вечной реальности – или его фантазия просто уводит нас от реальности, от воли Бога, во мрак пустых иллюзий, по сути всегда противных Богу.

Итак, подведем первый итог. Мы отбросили идею, будто "безличные законы", действующие в сказке, являются сами по себе нейтральными в нравственном смысле. Мы осознали, что эти законы не безличны, но являются выражением воли автора сказки. Мы отбросили ригористическое требование рабского следования документальности и нашли законные основания для художественной фантазии. Но одновременно с этим мы получили и критерий, по которому должны будем различать вымысел Богоугодный от вымысла небогоугодного.

Проблема свободы воли героя.

Казалось бы, из всего вышесказанного вытекает довольно-таки безумный вывод: хорошая сказка – это сказка исключительно "иконная" повествующая о райском бытии человека. Конечно, речь идет не о розовых соплях и елейности. Мы ведь никоим образом не исключаем из "хорошей сказки" элементы реализма и документальности. Ведь если уже мы выдвинули критерий "богоугодности", мы должны считать "хорошим" в сказке то, что так или иначе соответствует воле Бога. А что соответствует воле Бога?

Во-первых, вот этот реальный мир, о котором Бог промышляет, так что ничто в этом мире не может совершиться без Его промысла.

Во-вторых, открытое нам Церковью намерение о Бога о будущем веке, когда человек уже не будет рабом законов природы, но будет сыном Божьим по благодати, уподобившись Сыну Божию.

Таким образом, оказывается, что неплохим кандидатом на роль "правильной", православной волшебной сказки являются "Посмертные приключения" Юлии Вознесенской – конечно, лишь в той мере, в какой образы, созданные автором этого произведения, отображают

1)         реалии нашей действительности,

2)         учение Церкви о рае.

Конечно, и то, и другое может быть в той или иной мере оспорено в отношении "Посмертных приключений". Но во всяком случае, эта книга (как и некоторые другие книги той же писательницы) лежат вполне в русле наших рассуждений. Применить к ним те критерии, которые указаны здесь – это вполне адекватная духовная оценка этих книг и подобных произведений этого жанра, которые когда-либо будут созданы православными писателями.

Реализм исторический плюс реализм иконный – на стыке этих, с первого взгляда трудно совместимых видов реализма рано или поздно будут созданы шедевры православной литературы в том жанре, который наметила Вознесенская.

Соединение правды жизни и правды иконописи в одном образе – вот чего ждет православный читатель от создателей художественного вымысла...

Однако нам предстоит сделать следующий шаг – ввести в рассмотрение помимо автора сказки еще и её героев, без чего не бывает литературы. Ибо на взаимодействии (и порой противоборстве) героя и автора строится вся эстетика любого жанра литературы, как открыл нам великий М.М. Бахтин.

Мы знаем, что "Бог зла не сотворил", зло в мире сем есть лишь попытка твари противиться воле Творца. Эта попытка бессмысленна и бесплодна, ибо Бог заранее предвидит все наши ходы и от века ведет судьбы мира к угодному Ему результату. Но так или иначе – благодаря наличию у нас (и у демонов) свободной воли в мире этом нам приходится иметь дело со злом. И зло является, конечно, предметом литературного исследования.

Но вот какая штука. Мы ведь понимаем, что вымышленный герой на самом деле не обладает свободной волей. И потому, когда он творит зло, можем ли мы оправдать автора таким же образом, каким мы оправдываем Бога? Увы, не можем! Если полагать, что именно писатель является единственным автором своего произведения, то на совесть автора, увы, ложатся все злодеяния, которые творят его герои.

Этот обескураживающий вывод, если довести его до логического завершения, является столь же разрушительным для искусства, как и ригористическое требование абсолютной документальности произведения. Выходит, что "хорошее" произведение с необходимостью предполагает только положительных героев?

Не будем спешить с выводами. Во-первых, художественное произведение, как мы помним, имеет право (и использование этого права всячески поощряется!) быть реалистическим, быть отражением действительности. А в действительности злодеяния имеют место. Таким образом, автор никоим образом не погрешает, когда вводит в действие "типического" героя, заимствованного из реальной жизни. Героя, который грешит потому, что грешит его прототип – а вовсе не по злой воле автора.

Но, если разобраться, это слабое утешение для исследователя волшебной сказки. Ибо хотя реалистическая литература (особенно XIX) века много промышляла типическими героями, нам трудно найти в реальной жизни типическую "злую ведьму", "страшного дракона" или что-либо в этом роде. Если эти персонажи и типичны, то они типичны отнюдь не для реальной жизни и потому требованием реализма автор не может оправдать претензий со стороны мрачного ригориста, который желает возложить на него ответственность за все, что ни делается в его книге.

Как уйти автору от этого жестокого бремени ответственности, связывающего его по рукам и ногам?

А сделать это в рамках именно православного мировоззрения оказывается весьма легко! Достаточно внимательнее рассмотреть психологию творчества. Действительно ли автор полностью отвечает за все поступки своего героя? Любой человек, которому случалось более-менее удачно заниматься художественным творчеством, с полной уверенностью может засвидетельствовать, что это совсем не так. Герои очень часто ведут себя странно, совершенно неожиданно для автора, порой совершенно разрушая его планы и мешая привести произведение к задуманному финалу. Конечно, это своего рода иллюзия, возникающая в процессе творчества. Автор просто чувствует, что он солжет, разрушит живой образ, если он заставит своего героя поступить не так, как тот "желает". Какова природа этого чувства?

Этот момент очень важен для нашей темы. Не рассмотрев этого аспекта художественного творчества, нечего и думать о сколько-нибудь серьезном анализе волшебной сказки (да и вообще литературы).

На самом деле, что означает, когда автор говорит, что герой повел себя неожиданно, непредсказуемо? Де-факто это означает всего лишь, что автору пришла в голову мысль – или, говоря языком православной аскетики – пришел помысел, что герой должен поступить вот так, а не иначе. И если автор не послушается этого помысла и заставит героя поступить по-другому, то – как он чувствует – в нем оборвется какая-то важная интимная ниточка, которая протянулась между ним и созданным им образом.

Но мы знаем природу приходящих к нам помыслов. Они могут быть от Бога, могут быть от лукавого, а могут быть и от порождением собственного естества человека. Приходящие в голову мысли являются важнейшим источником творчества. Без помыслов извне творчество было бы пресным, неинтересным для самого автора – и как оно могло бы быть интересным для читателя? В том-то и соль, самая соль творчества, что в нем происходит взаимодействие человека с духовными силами, значительно превосходящими его собственный ум. И именно поэтому нежелание автора послушаться пришедшей в голову мысли может послужить причиной серьезного кризиса, творческого тупика. Впрочем, порой бывает и наоборот – бесхребетное доверие к "музе" разрушает не только ткань произведения, но и самую жизнь писателя...

Итак, за поступок героя может отвечать и кто-то другой, а не автор. Кто-то, кто берет на себя ответственность тайно "советовать", вкладывать в мысль автора новые, неожиданные для него самого ходы. Только поэтому и возможен такой феномен, когда герои оказываются в нравственном плане значительно выше или ниже, чем их автор. Порой они совершают такие поступки, на который автор, окажись он в таких же точно условиях, ни за что бы ни решился. И – не имей он вдохновения – если бы он дерзнул писать о том, чего сам не знает и не способен испытать, он позорно обнажил бы перед читателем свою несостоятельность. Только благодаря вдохновению он и способен описывать то, чего сам не пережил – да и не способен пережить.

Естественно, наш ригорист поспешит выдвинуть очередное жестокое требование: автор де не должен принимать помыслы ни от каких "муз", так как природа этих самых "муз" нам, православным, хорошо известна.

Таким образом, ткань произведения должна быть очищена от негативных поступков и от отрицательных героев – очищена в любом случае. Возложит ли автор бремя ответственности за их злодеяния на себя или же попытается кивать на "музу", вывод в обоих случаях один. А значит, герои наши должны быть исключительно мальчиши-кибальчиши, но ни в коем случае не мальчиши-плохиши!

Однако если неосторожный ригорист дерзнет выдвинуть подобное требование, мы тут же поставим его на место, использовав против него его же собственное оружие. А как же Сам Бог, спросим мы? Разве Сам Творец – образец всякого творчества – не допускает в Его мире действовать разнообразным существам, наделенным свободной волей – не только доброй волей, но и злой волей?

В данном случае наш ригорист неприметно для самого себя впал в умоисступление, позабыв о столь любимом им реализме! Неужели же человек-творец не имеет права дать в своем художественном мире место действию (да, падших!) духов – в то время как Творец всяческих (к слову, сотворивший этих духов способными произвольно пасть!) дает им известное право действовать в Его мире?

Внимательный читатель уже, наверное, заметил, что наша мысль движется по некоторой спирали, на все новом и новом уровне проходя снова те же этапы. Это и есть этапы духовного анализа. Я стремлюсь не просто абстрактно объяснить, как совершается такой анализ, но одновременно и дать наглядную иллюстрацию, как это делается, чтобы уважаемый читатель мог в дальнейшем, если только захочет, совершать эту работу самостоятельно – ибо один я не успею сделать всю ту массу работы, которая необходима, чтобы очистить авгиевы конюшни современной культуры.

Да, поскольку Бог попускает демонам действовать в этом мире, то и автор-христианин, стремящийся к духовному реализму, должен действовать в созданном им мире по мере сил уподобляясь Богу. В этом нет ничего принципиально невозможного, ибо Бог стал человеком – и нам открыто, что Он стал человеком именно для того, чтобы мы уподобились Ему, Богу.

Вот настолько серьезно и настолько глубоко обоснование настоящего художественного творчества. И по-другому быть не может, потому что настоящее творчество обнимает реальность и в ширину, и в глубину, и в высоту.

Итак, решившись ступить на этот страшный и ответственный путь, мы не должны пугливо бежать от муз. Но мы обязаны осознавать, что происходит. Бог попускает демонам действовать, но Он держит их в узде. Потому и наше творчество не имеет право быть разнузданным. Мы должны использовать музу в своих целях, не позволяя ей использовать нас в её целях. Таков идеал художественного творчества – которому в реальности, конечно, очень мало кто из авторов соответствует хотя бы в малой мере. Надо признать, что в большинстве случаев музы вертят авторами как хотят.

Но ведь именно в этом и заключается поставленная нами задача: научиться видеть динамику этого взаимодействия. Видеть, где именно муза побеждает автора, а где ему удается одержать верх, что и является целью светского искусства. Однако анализ искусства православного (или хотя бы стремящегося быть православным) этим ограничиваться не может. Ведь православное искусство с необходимостью имеет два различных источника вдохновения. Не только "муза" подсказывает автору, но и Бог – Сам ли или через ангела хранителя. Если искусство посвящено Богу, какие основания сомневаться, что Бог хотя бы чуть-чуть прикоснется к сердцу автора, возымевшего такое благое намерение?

И это очень важный аспект дела. Потому что для человека нелегко (а пожалуй, и невозможно) противостоять "музе", которая (как мы знаем из православной аскетики) превосходит его и умом, и опытом. А для Бога это весьма легко.

Вместе с тем, мы не можем "лишить" вдохновения свыше, от Бога, и произведения, написанные неправославными авторами, ибо "Бог дождит на праведных и неправедных". Человечество бы давно погибло, если бы оно было вполне оставлено  Промыслом.

Потому перед нами стоит важная проблема: предложить критерий, который позволил бы нам различать вдохновение от Бога и вдохновение от "музы", свыше и "сниже".

Чтобы сделать это вспомним логику предыдущего изложения. Мы говорили  свободе воли у героев. Чтобы избавить автора от тяжкого и несправедливого бремени ответственности за плохие поступки его героев, мы вспомнили о "музе", которая является, в сущности, первоисточником всякого зла – как в искусстве, так и в жизни. Мы отметили определяющую роль воли самого автора, ибо только от него зависит, принять ли совет "музы" или отвергнуть. Однако мы отвергли ригористическое требование отвергать всякое действие музы как несправедливое и небогоподобное. Мы подчеркнули важность Божественного действия в творчестве вообще, а особенно в христианском творчестве.

Окинув взором всё это, мы без труда находим искомый критерий! Очевидно, что все то, что является злом в нашем мире, то является злом и в мире вымышленном. Также и добро. Ибо если вымышленный мир имеет даже и иные законы физики, он все же подчинен тому же духовно-нравственному закону.

То есть?

Все очень просто. Когда герой ведет себя плохо – это

1)         либо проявление действия "музы"

2)         либо типичное поведение героя такого типа, заимствованного автором из жизни

3)         либо типичное поведение героя такого типа, заимствованного автором из предшествующей литературной традиции.

Однако (3) сводится к либо к (2), либо к (1), так как любая традиция имеет начало.

Когда же герой ведет себя хорошо – это

1)  либо проявление действия некоторой доброй силы,

2)         либо это типичное поведение героя такого типа, заимствованного автором из жизни,

3)         либо типичное поведение героя такого типа, заимствованного автором из предшествующей литературной традиции.

Однако (3) сводится к либо к (2), либо к (1), так как любая традиция имеет начало.

Частным случаем (2) является такой вариант, когда автор сам управляет действиями своего героя, основываясь на личном опыте поступков, становясь сам прототипом для своего героя.

Конечно, в по-настоящему вдохновенной литературе преобладает (1).

Естественно, один и тот же герой может поступать то так, то эдак, в зависимости от того, какой фактор возобладал в тот момент.

Вопрос теперь лишь в том, кто как понимает "хорошо" и "плохо". Но это уже во многом зависит от второго вопроса: кто как представляет себе "добрую силу".

Эта проблема заслуживает особого внимания.

Но пока мы рассмотрим другой важный аспект дела: "промышление" автора о своих героях. Естественно, когда герои попадают в трагические или просто трудные обстоятельства, наш воображаемый ригорист должен возложить ответственность за их беды на автора.

В этом смысле оказывается, что главным виновником если не убийства старухи (тут можно скинуть вину на Раскольникова), то бедствий Сонечки и её семьи был все-таки Достоевский. Ну, что ему стоило распорядиться обстоятельствами иначе.

Далее совершаем движение по нашей "спирали". Во-первых, обстоятельства могут быть типическими, заимствованными из жизни, а значит – от Самого Бога.

Во-вторых (что важнее всего для волшебной сказки, которая не может ссылаться на требования реализма), малоприятные повороты судьбы героев могут быть так же точно заимствованы автором у "музы", как и их поступки. Ведь не только герои, но и их обстоятельства обнаруживают порой прихотливость и неподатливость к воле автора. Здесь как и там автор должен порой уступать приходящему помыслу, чтобы не потерять вдохновение.

Наконец, те или иные повороты сюжета могут быть следствием и Божественного вдохновения – особенно если дело касается того финального спасительного чуда, которое Толкиен считал главным источником катарсиса волшебной сказки...

Но мы должны быть, конечно, максимально бдительны, чтобы не принять невзначай действие "музы" за прикосновение Божества. Эта - главная для православной аскетики - проблема неизбежно возникает всякий раз при духовном анализе волшебной сказки.

Нетрудно указать и критерии, которыми нужно руководствоваться в таком различении: то, что в жизни было бы воспринято нами при здравом размышлении как лукавое, то и в художественном произведении лукаво, ибо нравственность в жизни и литературе – одна.

То, что в жизни воспринимается нами как обычное, типическое, и в литературе объясняется принципом реализма.

То же, что нами – при всей трезвости нашего анализа – было бы расценено как несомненно Божественное вмешательство, то должно и в литературе приниматься как проявление Божественного вдохновения, которое посетило автора.

Этот последний тезис может показаться кому-то сомнительным и недостаточно строгим. И верно. В моем уме он основывается не столько на логике, сколько на личном опыте художественного творчества. Я уверен в том, что человек не в силах не только сотворить, но даже ПРИДУМАТЬ Божественное чудо. Как правило, плодом таких попыток является "чудо", у которого из головы торчат едва приметные рожки...

Потому я убежден: если автор смог придумать чудо, которое действительно ПОХОЖЕ на Божественное чудо, если это впечатление не разрушается вопреки самому придирчивому и трезвому анализу – можно уверенно заключить, что автора коснулся Бог.

А это и есть высшая цель православного творчества.

Таковы самые основные принципы духовного анализа, который может быть применен к любой волшебной сказке – да и вообще к любому произведению литературы.