Совершенно очевидно, что уже к середине 2000-х гг. в социальном плане «постсоветский» режим, наконец, устоялся. Действительно, с этого времени основные показатели социальной структуры (в т.ч. и занятости по отраслям и видам деятельности) остаются практически неизменными, и можно вполне согласиться, что «процесс формирования новой модели социальной структуры российского общества практически завершился», а социальная мобильность снизилась.
Как видно из исследования, «тектонические сдвиги в статусных позициях десятков миллионов людей» касались в основном сферы их занятости и профессий, а восходящая мобильность (происходившая прежде всего за счет предпринимательства) среди лиц, принадлежавших к нижним двум третям советского общества, встречалась лишь в порядке исключения, причем и их уделом был, как правило, малый, в исключительных случаях средний бизнес, тогда как крупный оставался «вотчиной» выходцев из высокоресурсных групп советского общества.
Это все так, но не очень интересно, потому что «верхняя треть» – это очень много: вдвое-втрое больше, чем составляют все группы, которых сколько-то можно отнести к элитным (недоставало еще, чтобы из нижних 60-70% были массовые перемещения: это встречается крайне редко и в таких случаях, что не дай Бог…). Интересно – в каких масштабах из каких конкретно групп этой трети шла вертикальная мобильность и была ли нисходящая из верхних 2-3%. Но на это ответа там нет.
Структура-то (она везде в книге представлена в виде 10 страт в зависимости только от уровня благосостояния) устоялась, но что это за структура? К «нормальным» (свойственным большинству стран) ее чертам следует отнести, во-первых, долю принадлежащих к высшим стратам (это в данном случае страты 1-4, при том, что самые богатые в выборку вообще не попадали) - она в 1992-2013 колебалась от 8 до 12%, т.е. не выходила из «положенного».
Во-вторых, то, что «на первом месте по значимости среди факторов стратификации оказался статус родительской семьи, причем чем выше статусное положение человека, тем большее значение имеют показатели, относящиеся к родительской семье». Хотя в книге это подается как нечто «неправильное» («если в конце 1990-х гг. любой, кто по своим личным качествам мог найти работу в частном секторе, выигрывал уже в силу этого, то сейчас независимо от сектора занятости доступ к качественным рабочим местам получают прежде всего выходцы из наиболее статусных и высокообразованных семей»), но такое положение (а равно как и то, что новые статусные позиции не просто перестали образовываться в массовом масштабе, но и образовавшиеся ранее позиции уже заполнились) свойственно любому устоявшемуся обществу.
Из «ненормальных» черт прежде всего бросается в глаза внутренняя перемешанность почти всех страт и малая связь принадлежности к ним с квалификацией и образованием (автору книги, кстати, приходится констатировать непригодность для анализа общества РФ распространенных в зарубежной социологии подходов). По приводимым данным можно заключить, что «советский народ», хотя и заметно расслоился по доходам, в основном фактически остался единой массой (в том, смысле, что не возникло устойчивых групп, чей род занятий уверенно бы коррелировал с принадлежностью к той или иной страте по благосостоянию).
Причем этот фактор за десятилетие еще усилился. Во всяком случае, если еще на рубеже ХХI в. зависимость принадлежности к стратам от наличия высшего образования была линейной, то теперь проявляется весьма мало: самые высокие и самые низкие страты отличаются по этому показателю только примерно вдвое, а ряд более низких образованнее стоящих непосредственно выше них (зато зависимость от образования родителей хотя и не столь значительна, но – линейная). Это, несомненно, результат гипертрофии системы вузов, характерной именно для прошлого десятилетия.
Вообще, надо сказать, что выделение страт только по благосостоянию изрядно карикатуризирует картину. Профессор с тремя детьми будет относиться к страте на 4-5 ступеней ниже профессора одинокого, но, понятно, что в общесоциальном плане все равно они будут ближе друг к другу, чем первый - к относящемуся к одной с ним страте неквалифицированному рабочему, а второй – к владельцу киоска. (Почему обычно страты везде выделяются по совокупности признаков, каковые друг с другом в основном коррелируют, но у нас все слишком перемешано).
Особенно наглядно «специфика» РФ-ной структуры проявляется в таком факте. Доля «в развитой форме обладающих культурным и квалификационным ресурсами» (выросших в семьях с высоким уровнем образования родителей, в условиях развитой городской культуры и при этом имеющих высокие показатели собственного квалификационного ресурса) в 2003-2013 устойчиво составляла 7-8%. При этом, как утверждается в книге, «более половины этой группы относятся к стратам, которые входят в верхние 20% россиян». Но это на самом деле означает весьма «экзотическую» ситуацию: то есть около половины таких лиц, не входят ДАЖЕ в 20%, тогда как в любой нормальной стране практически все лица с наивысшим в обществе квалификационным ресурсом входят в верхние 10% (это т.н. «профессионалы», всегда относимые статистикой к одному слою с собственниками, высшими менеджерами и чиновниками).
Ну, отмечу и еще два любопытных момента: доля предпринимателей в РФ (неск. лет назад 2,8, а теперь и 1,4%) – минимальна: в 3-4 раза ниже, чем в европейских странах и в 6-7 раз – чем в Китае или Бразилии. А вот в общественном сознании тяга к «уравниловке» не столь всеобща, как принято считать: при выборе из 4 графических моделей соцструктуры 60% все же предпочли общества с глубокой степенью неравенства.
