Среди потребных условий для этого видятся, как минимум, наличие реальных и хотя бы квазиюридических привилегий, если не сознательно поощряемое, то хотя бы благожелательное отношение к этому власти, некоторое единство слоя (неделимость его на несколько слоев с трудно переходимыми границами) и определенные гарантии личной безопасности. Нет этого сочетания – нет «сословной» идеологии. Какие-то отдельные лица, разумеется, всегда могут чрезвычайно гордиться тем, что являются носителями какой-то сущности или традиции (равно как другие отдельные - не находить в этом «ничего такого»), но разница между ситуациями, когда в одном случае имеются «отдельные не гордящиеся», а в другом - лишь «отдельные гордящиеся» – полярная: в первом случае сословная идеология есть, во втором – ее нет. Когда какие-то условия исчезают - постепенно умирает и корпоративное сознание.
Следует также различать представления о «чести и достоинстве» собственного клана, рода, семьи как чего-то отдельного и – как части некоего целого. В последнем случае «достоинство» осознается как происходящее именно от принадлежности к этому целому, и только это и позволяет слою выступать на политической сцене как что-то хотя бы относительно целое, тогда как обычно «клановое» сознание препятствует формированию корпоративного.
Поскольку из общения с аудиторией я вынес впечатление, что хуже всего воспринимается как раз разница между объективным положением слоя и его самосознанием, а также представление о том, что честь «семейная» и «корпоративная» – вещи абсолютно разные, напомню вкратце некоторые реалии отечественной истории.
В XVII в. понятия «дворянского сословия» не существовало, но круг лиц, относимых к тому, что позже так называлось, очерчивался абсолютно четко: это были служилые люди «по отечеству»; формальная принадлежность к этому слою выражалась в наделении человека поместным окладом, выдача ему грамоты на земельное владение и занесении его в разрядные списки. Государство, исходя из необходимости поддержания нужного ему соотношения между потребностями фиска и службы, последовательно проводило политику, направленную на максимальную обособленность всех вообще сословных групп, но прежде всего - именно этой. Обязанность службы «дворян и детей боярских» была наследственной, и они, в отличие от низших служилых людей «по прибору» (пушкарей, стрельцов, городовых казаков и др., которые набирались из вольных людей, посадских, крестьян, если имели землю, обрабатывали ее сами, не были обязаны службой по рождению и могли свободно переходить в состав других групп), законных возможностей изменить свое социальное положение не имели.
В случае необходимости государство, разумеется, могло поверстать поместным окладом кого угодно (после Смуты и гибели большинства дворян это пришлось сделать в массовом порядке), но никакого регулярного пути перехода в эту группу не существовало, и грань между служилым человеком «по отечеству» и «по прибору» была непроходима. Более того, по общему правилу пополнение ее со стороны в обычных условиях считалось недопустимым. При верстании в службу окладчикам предписывалось верстать исключительно потомственных детей боярских: «от отцов детей, от брата братьев, от дядь племянников» и под крестным целованием категорически запрещалось верстать «поповых и мужичьих детей, холопей боярских и слуг монастырских», и вообще под угрозой «всякого разорения без пощады» запрещалось верстать «детей неслужилых отцов». Причем со временем ограничения ужесточались.
Так что формально единый слой (все высшие по отношению к рядовым «дворянам и детям боярским» чины равно служили на том же праве) существовал. Более того, аристократическое начало, свойственное всему периоду Московской Руси, наиболее очевидно проявлялось не только в монополизации высших чинов и должностей ограниченным числом родов, но и в гипертрофированных понятиях родовой чести, выражавшихся в т.н. «местничестве», которое к середине XVI в. приобрело уже самостоятельное значение, неподвластное и монархам, даже самые решительные из которых, как Иван Грозный, вынуждены были терпеливо сносить нарушающее интересы службы неповиновение, основанное на местнических претензиях. Речь шла при этом не о происхождении и древности рода, а именно о служебном положении его по отношению к другим родам (множество княжеских родов рюриковичей считались на московской службе в числе второстепенных и даже третьестепенных). Занятое однажды положение при совместной службе двумя лицами, передавалось по наследству их потомству и боковым родственникам, никто из которых не согласился бы принять на совместной службе более низкую должность, чем человек, предок которого в том же колене занимал должность ниже его собственного предка.
Со временем это приводило к установлению общего взаимоотношения между целыми родами. Этот порядок не допускал доступ в высший круг новым людям и родам; по формуле «неродословным людям с родословными и счету нет» такой человек не мог заявлять претензий на место в нем. Ряд родов стоял настолько высоко, что в принципе не допускалось сравнения его с заметно более низкими родами. Личные заслуги также не имели при этом никакого значения (спаситель России князь Дмитрий Пожарский обычно проигрывал местнические споры). Понятие родовой чести было центральным в психологии служилого человека, и он готов был терпеть опалы и унижения, лишь бы своей уступкой не нанести ущерба роду, своим родственникам и потомкам.
И вот на фоне такой гипертрофии понятий о родовой чести, в Московский период совершенно отсутствуют понятия о чести корпоративной – представления о дворянском достоинстве, дворянской сословной чести. Соответственно отсутствовало и понятие о личной чести служилого человека как представителя своего сословия. Государственная власть не только не способствовала развитию подобных представлений, но объективно ее политика этому препятствовала. Пожалование чинов в соответствии с происхождением, когда человек в большинстве случаев оставался на том же уровне, что его предки, фактически разбивало сословие на относительно замкнутые разряды и препятствовало осознанию дворянами своего корпоративного единства, а полная и пожизненная зависимость от государства, не меньшая, чем любого другого подданного, не позволяла развиться чувству собственного достоинства.
Поэтому дворянам в то время была чужда, например, забота о «чистоте» своих рядов и понятие о достоинстве своего социального положения. Более того, был вполне обычным добровольный переход дворян и детей боярских в холопы к богатым землевладельцам, то есть из наиболее высокой в наиболее низкую в правовом отношении социальную группу. Тяготясь службой, человек предпочитал более спокойную или сытную жизнь в униженном состоянии более опасной жизни в качестве служилого человека «по отечеству». Поэтому законодательство XVI-XVII вв. пронизано запретами на такие переходы. Еще Судебник 1550 г. требовал «детей боярских служилых и их детей, которые не служивали, в холопи не принимати никому, опричь тех, которых государь от службы отставит». Приходилось предпринимать «розыски»: «Которые дворяне, не хотя государевой службы служити, воровством из службы побежали, и иные, покиня поместные и вотчинные земли, били челом в дворы к боярам и всяких чинов людям и кабалы служилые на себя дали и в дворах поженились на крепостных девках: и тех всех… из боярских дворов взяти в службу и написати с городы по поместью и по вотчине». По Уложению 1649 г. дворяне оставлялись в холопах только в том случае, если, будучи однажды возвращены на службу, вновь поступали в холопы к другому владельцу.
«Переформатирование» дворянства в первые два десятилетия XVIII в., когда, с одной стороны, множество беднейших дворян, чье фактическое положение и образ жизни не соответствовали представлениям о члене высшего сословия, было положено в подушный оклад и исключено из числа дворян, а с другой - в его состав вошли на основе выслуги представители податных сословий, хотя и способствовало представлению о престиже сословия и сделало его более однородным, но не могло еще привести к формированию тех представлений, которые хорошо известны для второй половины XVIII – первой половины XIX вв.
Во-первых, положение большинства дворян было еще не таково, чтобы особенно им дорожить. Тяготы службы резко возросли (если ранее рядовой дворянин практически всю жизнь проводил в своем поместье, призываясь только в случае походов и реально служил в среднем не более двух-трех месяцев в году, то с созданием регулярной армии служба неизбежно приобрела ежедневный характер, так что теперь он мог попасть в свое имение лишь увечным или в глубокой старости), при том, что 80-90% дворян тогда всю жизнь служили нижними чинами, а не офицерами (когда после указа 1736 г. появилась возможность выйти после 25 лет службы в отставку, даже относительно молодые и беднейшие дворяне предпочитали собственноручно пахать землю, а не служить в армии). Поэтому многие стремились уклониться от службы вплоть до перехода в податное состояние – записи в однодворцы (при ревизии 1719 г. часть переходила в подушный оклад добровольно). И позже часть дворян записывались в другие сословия, в частности в купечество.
Во-вторых, политика власти была объективно противоречива. С одной стороны, очень много делалось для поднятия престижа государственной службы, на базе которой, собственно, и основывался статус дворянина как члена высшего сословия, с другой - представления о несовместимости дворянского статуса с рядом занятий, несмотря на пример ряда европейских стран, в это время не поощрялись. Петром не только не ставилась цель обособления дворянского сословия как чисто служилого элемента, но, напротив, оно поощрялось к развитию торговли и промышленности, а указом о единонаследии младшие сыновья дворян прямо подталкивались к переходу в другие сословия: «Когда кто из кадетов дворянских фамилий захочет идти в чин купеческий, или какое знатное художество, также за сорок лет в белые священники, то тем не ставить ни в какое бесчестие им и их фамилиям ни словесно, ни письменно».
Наконец, дворянство тогда не имело прав, резко выделяющих его из остального населения, прежде всего того основного, которое определяло его положение в дальнейшем – исключительного права владения населенными имениями. Лишь в 1746 г. покупать такие имения и владеть ими было запрещено купцам и мещанам, а еще позже этого права лишились еще сохранявшие его однодворцы и фабриканты. Поэтому лишь после «вольности» 1762 г. и приобретения прав корпоративного представительства сословная идеология могла сформироваться в полной мере.
В течение же жизни одного поколения, без устойчивого существования слоя на протяжении хотя бы нескольких десятилетий и передачи соответствующих представлений потомству подлинное корпоративное самосознание едва ли представимо. Так что не надо набрасывать на современные реалии почерпнутые из истории представления о сословно-корпоративных группах и их идеологии, хотя бы сами современники и желали каким-то из них уподобиться.
