Отменить крепостное право было возможно не раньше, чем был создан достаточно многочисленный государственный аппарат, способный полностью заменить административные, судебные и фискальные функции помещика в отношении его крестьян. А таковой в России появился только к 30-м годам ХIХ в. (в этом вопросе Россия на несколько десятилетий отставала). Но и «вольность» дворянства не могла быть провозглашена намного позже, чем была. Следует также иметь в виду, что если крепостное право было достаточно обычным явлением и существовало в Центральной и Восточной Европе до начала ХIХ в., то обязательной службы дворян в сопоставимую историческую эпоху и тем более в такой форме, какую она приняла при Петре и сохраняла в первой половине XVIII в.) ни в одном европейском государстве никогда не было, это очень специфическая российская реалия.
Екатерина, как известно, крайне негативно относилась к «манифесту о вольности» и, хотя в силу энтузиазма, с каким он был воспринят дворянством (и с учетом обстоятельств своего восшествия на престол), отменить его не могла рискнуть, сделала все, чтобы путем ряда указов затормозить и ослабить его действие. Но слишком долго тянуть с этой мерой и она бы не смогла, и к середине ее царствования аналогичный акт, несомненно, был бы принят (думаю, едва ли позже начала 80-х годов).
Надо иметь в виду, что положение рядовой массы дворянства относительно службы было хуже рекрутского: если вероятность для каждого отдельного человека попасть в рекруты была крайне невелика, то дворяне должны были служить до смерти или полной утраты дееспособности поголовно, причем абсолютное большинство их всю жизнь, как и рекруты, служило рядовыми и унтер-офицерами, так никогда и не выслуживая офицерского или классного чина.
Именно последнее обстоятельство находилось в вопиющем противоречии с генеральной тенденцией трансформации европейской элиты в эпоху «нового времени»: постепенным превращением дворян из членов землевладельческого сословия в членов новых элитных групп: офицерства, рангового чиновничества и лиц свободных профессий. Ситуация, когда большинство дворян проводило всю жизнь на положении нижних воинских чинов наравне с рекрутами из крестьян, вступало в очевидное противоречие и с тенденцией превращения этого сословия в главное привилегированное, которая в России хоть с опозданием, но к середине XVIII в. вполне обозначилась (положения 1746 и 1754 гг. окончательно отделили дворян от представителей других сословий: они получили исключительное право на владение населенными имениями, которым ранее пользовались также однодворцы, мещане, купцы и фабриканты).
Причем ситуация эта постоянно обострялась. В период петровского царствования и к 1725 г. на 25-30 тыс. мужчин-дворян дееспособного возраста имелось лишь 8 тыс. офицерских и равных им гражданских должностей (от четверти до трети которых было к тому же занято лицами недворянского происхождения), т.е. численность служилого дворянства в 3 раза превышала число мест в элитных группах (при том, что других элитных групп вне службы тогда не было, да и права уклониться от нее они не имели). К 1755 г. она превышала их уже в 5 раз: на примерно 50-55 тыс. взрослых мужчин-дворян - не более 10 тыс. офицерских и классных должностей, к 1795 г. – в 6 раз: на как минимум 180 тыс. дворян менее 30 тыс. таких должностей (а к концу 10-х годов ХIХ в. - даже в 7 раз).
То есть при сохранении обязательности службы со временем все большее число дворян (и все большая их доля, и без того преобладающая) вынуждено было бы служить в качестве солдат и матросов, что явно диссонировало бы с тенденцией все большей привилегированности этого сословия. Кроме того, с 70-х годов рост численности дворянства происходил главным образом за счет дворян присоединяемых территорий, которые подобных порядков никогда не знали, и в отношении которых ввести таковые не представлялось возможным (даже при Петре обязательность службы не распространялась на остзейское рыцарство и смоленскую шляхту), поскольку это сделало бы геополитические успехи империи крайне затруднительными («цена вопроса» неизмеримо выросла бы). Так что отдалять дворянскую «вольность» (т.е. привести этот вопрос в соответствии с тем, как обстояло дело в остальной Европе) едва ли можно было бы больше, чем на пару десятилетий.
