Прежде всего, коммунистический эксперимент начался с России, причем первоначальный вариант - немедленной мировой революции имел в виду превращение в СССР всего мира в виде «земшарной республики советов», что, в свою очередь предполагало ликвидацию России в качестве единого территориального государства с раздроблением ее на «советские социалистические республики» - как в виде образца (в такие же должны были превратиться Венгрия, Германия, Франция и т.д.), так и потому, что главным оппонентом на этом пути была идея «Великой Единой и Неделимой» России, за которую воевали «белые».
Поэтому наиболее ненавистной для большевистской власти была именно идея российского великодержавия, которая и составляла единственную альтернативу коммунистической идее на территории страны. Боролись прежде всего с ней («великорусским шовинизмом»), чему мы обязаны и территориальным устройством СССР-РСФСР, и идеологическими установками, и социальной политике в виде стратоцида и прочими чертами, большинство из которых сохранились в том или ином виде и после того, как стратегия мировой революции претерпела радикальные изменения.
Китай же подпал под коммунистическую власть уже на другом этапе «эксперимента». Когда к середине 20-х стало очевидным, что мировой пожар внутренними силами пролетариата европейских стран не состоялся, а к середине 30-х эта идея окончательно потерпела крах, стратегию пришлось менять, и главным орудием торжества коммунистической идеи в мировом масштабе стало мыслиться советское государство (коему пришлось обзавестись атрибутами «обычной» государственности), по возможности насаждающее коммунистические режимы в других странах. Но международная обстановка после ВМВ (ООН, борьба за ликвидацию колоний прежних великих держав и др.), делала предпочтительным уже не включение новых коммунистических стран в СССР, а существование их в формально самостоятельном качестве – как «мировой системы социализма» (которая наряду с СССР и «международным комдвижением» мыслилась по «учению» одним из столпов продвижения коммунизма в мире).
Поэтому Китай, ставший, как и восточноевропейские страны, коммунистическим в результате военно-административных усилий СССР, уже не нуждался с точки зрения ни советского руководства, ни, тем более, самого китайского, в территориальном раздроблении, и национальные окраины стали там не «суверенными республиками» с правом на отделение, а всего лишь «национальными районами». Хотя разница между северными и южными китайцами несравненно больше, чем между великороссами-малороссами-белорусами, искусственного идеологического и административного разрушения этого многовекового дуализма тоже не предпринималось.
Широкомасштабных кампаний по борьбе с «великоханьским шовинизмом» не велось, «тюрьмой народов» традиционный Китай не объявлялся, а интересы нацменьшинств интересам собственно китайцев (ханьцев) не противопоставлялись. Даже наибольший подъем «левизны» времен «культурной революции» (соответствующий нашим 1928-1933 гг.), доходивший до отмены знаков различия в армии и поношения конфуцианства, не носил «антиханьского» и «антикитайского» характера, подобного антирусскому и антироссийскому в СССР.
Таким образом, Китай и идеологически, и территориально в полной мере сохранил внутреннее единство, которого не обрела даже РФ после распада СССР. Никакого «федерализма», могущего служить реальной опорой распада, там нет, борьба с сепаратистскими и националистическими проявлениями нацменьшинств ведется крайне жестко и без какой-либо оглядки на мнение каких-либо зарубежных наблюдателей. Поэтому фактических препятствий для традиционного понимания и ощущения китайской великодержавности не существует, и оно вполне себе наличествует.
Наконец, в Китае коммунистическая власть установилась на 30 лет позже, а с «реальным социализмом» решено было покончить на полтора десятилетия раньше, т.е. полномасштабный маразм длился не 70 лет, а всего четверть века. Это как бы в СССР решено было переходить к свободной экономике в середине 40-х, когда еще были не только живы, но и во вполне в дееспособном возрасте люди, помнящие, как это делается. Почему и не приходится удивляться, что в Китае экономика гораздо более свободная, а предпринимательский слой более «настоящий», чем в РФ (которая в этом смысле где-то между Китаем и КНДР). А сочетание достаточно свободной экономики и традиционного великодержавия и обеспечивают реальную преемственность и неизбежность проведения соответствующей международной политики.
Поэтому при существенно более заметном сохранении коммунистической символики, риторики и формы правления, чем в РФ, Китай по существу гораздо более близок к традиционной имперской государственности. При иных исторических обстоятельствах, переход к нормальной экономике мог бы и там сопровождаться прямым правопреемством с конкретной докоммунистической государственностью, как в Восточной Европе. Но китайцам в этом смысле «возвращаться» было особо некуда: непосредственный предшественник – до сих пор существует за проливом и представляет проблему, цинский период - это все-таки не просто «иностранная династия», а вполне себе «маньчжурское владычество», а «чисто китайские» Мины – так XVII век - это слишком давно.
В силу этих причин преемство носит достаточно абстрактный характер наследования идеи китайской государственности как центра мира (сопровождающейся, впрочем и апелляцией к отдельным характерным чертам: то экзамен для чиновников, подобный традиционным, вводили, то конфуцианство вывели из-под критики, официально сняв с него статус религии и т.п.). Тем не менее, такое преемство в смысле понимания целей и осуществления соответствующей политики вполне реально действующее. В отличие от ситуации с РФ, где, несмотря на избыточную риторику о преемстве с исторической Россией, возможность чего-то такого намертво блокирована реальными результатами советского наследия (в виде как признания результатов 1991 г. и устройства РФ, так и в смысле сознания невозможности от этого наследия отойти).
