Очень дельные рассуждения:
Существует мнение, что все правила-законы, "общественный договор" (когда жизнь идет более-менее нормально), что науки-философия и пр. существуют лишь до тех пор, пока люди не начинают врать? Согласны Вы с этим, или нет?
Ложь вообще-то, это нормальное состояние человека (как ни странно). Хотя чего странного. Как будто кто-то не знает, что даже домашние животные умеют лгать. Чаще в виде притворства, но иногда совершенно хамски. Насчет рыбок не знаю, а коты вот и собаки - да. Собственно, все законы и призваны как-то стабилизировать общество, сделав поток лжи управляемым. Кстати то же относится и к так называемым гуманитарным наукам, как то философия и история.
Так же существует точка зрения, что вранье - это просто неумелость, когда не удалось так соврать, чтоб поверили. Что сказать правду в принципе невозможно - мешает несовершенство языка, технологические проблемы, этические, эстетические, корпоративные и пр. Согласны Вы с этим, или нет?
Да нет, почему? Сказать правду можно всегда. Вопрос в том, кому она нужна, эта правда. Людей, которые говорили только правду, мы знаем чуть ли не поименно: у иудеев это ветхозаветные пророки, у нас - святые. Кстати, чаще всего проходящие по категории страстотерпцев и священномучеников. Это к слову о пользе произнесения правдивых речей.
Опять же, что отличает правду от лжи? Несовершенство человека в умении видеть объективную картину мира неизбежно ведет к ее искажению. Соответственно, рождается ложь, как стремление приспособить свой необъективный взгляд к объективным условия и тем самым затушевать некоторые несообразности в выражении своих взглядов.
<...>
Бывало у Вас чувство, что художники-писатели Вас обманывают (журналисты, политики и пр. медиа-фигуры)?
Когда мне было лет четырнадцать, я сделала первый шаг в самостоятельность, написав плакатик и прикрепив его к двери своей комнаты. Там было написано: «Максимум правды». Это был бунт против ежедневного вранья мира взрослых и первый пункт жизненной программы. Я следовала ему и продолжаю следовать. Но… Чем дальше я следую по этому пути, тем яснее вижу, что самой интересной правды (как устроено мироздание, откуда мы взялись и за какой горизонт исчезаем) не знает ни один человек на Земле. При этом множество людей верят, что знают - последователи всевозможных религий, но не только: есть те, кто убежден, что Гитлер вероломно напал на Советский Союз. И те, кто не сомневается, что Сталин готовил нападение на Германию, Гитлер же лишь его упредил. Те, кто видел инопланетные корабли и общался с инопланетянами. И те, кто официально заявляют, что инопланетян на Земле отродясь не было. Очевидцы одного и того же события описывают его столь по-разному, будто они не очевидцы вовсе.
Да и один-единственный может быть уверен в том, что видел, только если это был знакомый предмет. Пару месяцев назад поздно вечером я вышла на балкон и увидела в небе нечто странное – нло. Тут же написала об этом в жж. Пошли комментарии: это, дескать, китайские летающие фонарики. Может, и фонарики (я лишь точно знала, что это был не самолет). Другие стали писать, что тоже видели, и что это таки неведомый летательный аппарат. На следующий день я вообще не могла вспомнить точных деталей увиденного. Неизвестное должно уложиться в ячейку памяти как известное, ответ подсказывают имевшиеся прежде убеждения, они же знания (что инопланетяне прилетают или нет, что военные изготовляют такие секретные аппараты, что их-то мы и принимаем за нло, ну и китайские фонарики тоже).
К. С.: Я, кстати, тоже несколько раз видел НЛО, правда. А один раз - даже наблюдал неопознанный ползающий объект (было и такое). Но поскольку я верю в ангелов и в бесов, то считаю, что видел соответствующие дела. А кто-то верит в инопланетян – и поэтому он видел пришельцев с рожками, а не бесов. А кто-то ни во что не верит, и поэтому он ничего вообще не видел, только «китайские фонарики» (ну, или какие-то «результаты секретных разработок военных ученых»). Это я к тому, что, может быть, вообще, мы прежде верим, а потом видим?
Т. Щ.: Правда есть, но мы не в состоянии ее воспринять – не хватает рецепторов. Мы воспринимаем «кое-что», и поскольку не знаем, кое оно что, то облачаем в доступные нам образы, схемы, видим видения, слышим голоса, получаем озарения, высчитываем математически, домысливаем логически. Для меня правдой является то, в чем я убедилась на собственном, хотя бы и внутреннем, опыте. А он складывается из массы факторов и сопоставлений. Противоположный подход – вера (учениям и авторитетам).
Искусство и литература – как телескоп, микроскоп и коллайдр для ученого, фиксация последовательности событий для историка – восполнение тех самых недостающих рецепторов для художника. И для читателя-зрителя. Это язык, позволяющий осваивать не известный, но явно существующий Божественный Замысел. То есть, для меня это явно, а для кого-то и нет. Готические соборы – не выдумка архитекторов, а реализация Замысла (или плана). Потому они казались и продолжают казаться прекрасными. Там, где разгадывать план даже и не собирались, появились хрущобы, которые стыдливо сносят спустя несколько десятилетий, чтоб заменить их «башенками»: вроде как башенки всегда строили, пирамиды ли, соборы – давай и мы налепим сверху колпачок. От этого башенки «правдой» не становятся, списывать у отличника помогает лишь одноразово, всю жизнь не спишешь.
<...>
К. С.: Тут у нас в результате опроса родилась такая мысль, что вранье – это когда тебе врут «свои», в том смысле, что ложь своих мы лучше замечаем (т.к., как минимум говорим на одном языке, чувствуем нюансы). И болезненнее к ней относимся. В то время, как вранье чужих – не так заметно, хотя бы потому, что не сильно беспокоит, т.к. это даже не вранье, а обычная идеологическая компания. Согласны Вы с этим или нет?
Т. Щ.: Не вранье чужих, а вообще про чужое – оно совершенно не колышет, более того, постороннего эмоциональные излияния людей из незнакомого контекста раздражают. Например, на какой бы поэтический фестиваль я ни приехала, везде будет африканский поэт, который с жаром взывает к аудитории, что белый мир пользуется африканскими богатствами, а сама Африка живет в нищете, что никому нет дела до того, что… Поддерживать этот диалог для меня затруднительно: я не была в черной Африке, знаю, что там все плохо, нищета, коррупция, взаимоистребеление, но у меня нет чувства причастности.
В годы перестройки я подружилась с некоторыми западными корреспондентами, помню, как приставала к корреспонденту газеты «Индепендент»: что ж ты про такое-то ужасное событие не пишешь (ну не помню уж: Тбилиси, Вильнюс, голод – про что я там приставала, про все, наверное), а он: «Ну мы тут аккредитованы, есть определенные ограничения, мы не про все можем говорить итд». Для него этот мой напор звучал, как для меня стенания африканцев. У него тут работа, он знает, как ее делать, а я рву на себе волосы. Катастрофа – это ведь то, что происходит с тобой (даже если на сторонний взгляд это и заурядная драма), с близкими, или то, что грозит произойти с тобой и с твоим миром. Весь мир пока не вмещается в одного, но мы уже гораздо вместительнее прежних жителей.
http://www.polit.ru/analytics/2008/10/09/rus_vopros_3.html
Вспомнилась мне сразу давняя, заклеймённая и оболганная огоньковцами, великолепная статья Вадима Кожинова "Правда и истина" (сейчас, в ретроспективе, статья читается с ещё большим интересом, чем тогда; к тому же, после обнародования учеником Кожинова - Д. Е. Галковским - взглядов, надо полагать, если и не совсем самого Кожинова, то сформировавшихся под его непосредственным влиянием, многое звучит чуть иначе):
В сегодняшних суждениях о литературе слово «правда» употребляется, вероятно, чаще, чем какое-либо иное. И главная цель литератора многим представляется совершенно ясной: сказать наконец обо всем том, о чем ранее молчали. Читая сегодняшние журналы и газеты, мы нередко оказываемся наблюдателями своего рода соревнования писателей, публицистов, критиков: каждый из них стремится высказать как можно более острую и полную «правду». И это невольно смущает душу: не слишком ли легкое занятие — «говорить правду»? Выходит, вполне достаточно получить соответствующее «разрешение», и даже совершенно «неопытный» в деле высказывания «правды» литератор способен достичь в нем самых больших успехов... Между тем вопрос о правде неизмеримо более сложен и противоречив, чем может показаться с первого взгляда. В 1947 году Михаил Пришвин записал размышление, в которое стоит самым внимательным образом вглядеться: «Правда требует стойкости: за правду надо стоять или висеть на кресте, к истине человек движется. Правды надо держаться — истину надо искать». Правда — это вещь более или менее очевидная и однозначная. Нельзя лишать свободы и губить неповинных в тяжких преступлениях людей. Недопустимо ради достижения сегодняшней ограниченной задачи наносить ущерб основам человеческого и природного бытия. Непростительно подавление мысли, творчества, трудовой самодеятельности народа. И для того чтобы осознать правду, не требуется напряженной и масштабной работы мысли. Правда — это не столько «познавательное», сколько нравственное явление. Высказать правду — значит прежде всего совершить мужественный поступок, в пределе — подвиг. И ценность правды — это, по сути дела, нравственная
ценность. Поэтому в условиях, когда «правду» способен высказать любой и каждый, она, строго говоря, теряет свою основную — этическую — ценность, становясь простой констатацией факта.
Совсем иное дело — истина, которая как раз не бывает и не может быть очевидной и однозначной и для открытия которой необходимы и трудные усилия познающего и размышляющего духа, и особенно мужество — уже не мужество поступка, но мужество мысли, — и, наконец, достаточно высокая культура самого мышления. Еще раз повторю: правда может обладать безусловной и даже беспредельной ценностью, но только в определенных условиях, когда высказать ее — значит совершить благородный и мужественный поступок. В таких условиях однозначность и даже откровенная прямолинейность не только не снижают ценность правды, но, напротив, могут придать ей дополнительную силу. Так, безоглядное нравственное требование: не следует убивать людей, кто бы они ни были, могло иметь громадное значение в те годы, когда расстрелы становились повседневным явлением. Маяковский, побывав на месте расстрела Николая II и его семьи, написал:
Спросите: руку твою протяни —
казнить или нет человечьи дни?
Не встать мне на повороте.
Я сразу вскину две пятерни:
я голосую против!..
Мы повернули истории бег.
Старье навсегда провожайте.
Коммунист и человек
не может быть кровожаден.
Но эта правда осталась в записной книжке; напечатал Маяковский совсем иное. Еще четверть века назад были опубликованы очень выразительные фрагменты из переписки видного прозаика Евгения Замятина и не менее видного критика Александра Веронского. Уместно сообщить, что они были ровесниками (год рождения 1884-й) и почти земляками (первый — из-под Липецка, второй — из-под Тамбова). В канун 1905 года оба стали большевиками, а позднее почти одновременно посвятили себя литературе. Пути их разошлись только после Октября. Все же они достаточно высоко ценили друг друга. Тем не менее Замятин написал Воронскому в 1922 году: «Что хотите — не могу принять убийства связанного человека». Воронский в своем ответном письме возразил Замятину: «Вы вот пишете — нельзя связанного человека убивать, а я этого не понимаю. Как, почему нельзя? Иногда нельзя, иногда можно». Через пятнадцать лет, в 1937 году, арестованный Воронений, по всей вероятности, осознал, сколь опасно было это его «непонимание», но осознал слишком поздно... Из этого легко сделать вывод, что в споре был целиком прав Замятин. Однако даже и тут истина оказывается более сложной.
http://www.stihi-poezia.narod.ru/P.I.01.htm
Коли уж речь зашла о Галковском, не могу не отметить созвучия вступительной части его последнего поста (во всём остальном, на мой взгляд, безобразного) всем вышеприведённым мыслям:
К началу прошлого века все функции человеческого организма были изучены, оставались сущие пустяки – всякого рода мелкие органы, вроде лимфатических сосудов или щитовидки. Но эти мелкие и малопрощупываемые органы являлись физиологическими УЗЛАМИ. Для понимания их устройства требовался совсем иной масштаб охвата материала и иной уровень знаний. В отличие от изучения функционирования печени, почек или желудка, для физиологии того времени это было недоступно. Люди честно и писали: так, мол, и так, есть в такой-то области человеческого организма пимпочка, называется таким-то латинским словом. Предназначение пимпочки непонятно.
История наука нестрогая, исторические события имеют проекцию на бытовую жизнь человека. Поэтому услышать от историка про непонятную пимпочку дело редкое. Историк все науки превзошёл, всё знает. Если кто-то имеет глупость признаться в собственной некомпетентности, его тут же именуют конспирологом. Всевозможные «тайны» и «загадки» это элемент заглавий не научных монографий, а литературы лёгонькой – с картинками и бульварными тиражами.
Но в исторической науке сплошь и рядом оказывается, что как раз сурьёзные монографии оборачиваются бредом. Вроде написано складно, а если посмотреть целиком – абсурд.
http://galkovsky.livejournal.com/132419.html
Ну и закончу платоновской притчей о пещере:
… посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная… невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.
… за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.
- Странный ты рисуешь образ и странных узников!
- Подобных нам. Прежде всего, разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?
- Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?
- А предметы, которые проносят там, за стеной; не то же ли самое происходит и с ними?.. Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?
Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?.. Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов…
Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.
Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх - в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да еще если станут указывать на ту или иную мелькающую перед ним вещь и задавать вопрос, что это такое, и вдобавок заставят его отвечать! Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит, и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?…
А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза, и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?…
Если же кто станет насильно тащить его по крутизне вверх, в гору и не отпустит, пока не извлечет его на солнечный свет, разве он не будет страдать и не возмутится таким насилием? А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят… Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем - на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом - на самые вещи; при этом то, что на небе, и самое небо ему легче было бы видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и его свет.
И, наконец, думаю я, этот человек был бы в состоянии смотреть уже на самое Солнце, находящееся в его собственной области, и усматривать его свойства, не ограничиваясь наблюдением его обманчивого отражения в воде или в других, ему чуждых средах.
И тогда уж он сделает вывод, что от Солнца зависят и времена года, и течение лет, и что оно ведает всем в видимом пространстве, и оно же каким-то образом есть причина всего того, что этот человек и другие узники видели раньше в пещере.
Вспомнив свое прежнее жилище, тамошнюю премудрость и сотоварищей по заключению, разве не сочтет он блаженством перемену своего положения и разве не пожалеет своих друзей?
А если они воздавали там какие-нибудь почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появлялось сперва, что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее, то, как ты думаешь, жаждал бы всего этого тот, кто уже освободился от уз, и разве завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто среди них влиятелен?…
Обдумай еще и вот что: если бы такой человек опять спустился туда и сел бы на то же самое место, разве не были бы его глаза охвачены мраком при таком внезапном уходе от света Солнца?…А если бы ему снова пришлось состязаться с этими вечными узниками, разбирая значение тех теней? Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут - а на это потребовалось бы немалое время, - разве не казался бы он смешон? О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь. А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки?…
Так вот, дорогой мой Главкон, это уподобление следует применить ко всему, что было сказано ранее: область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца. Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, - это подъем души в область умопостигаемого. Если ты все это допустишь, то постигнешь мою заветную мысль - коль скоро ты стремишься ее узнать, - а уж Богу ведомо, верна ли она. Итак, вот что мне видится: в том, что познаваемо, идея Блага - это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она - причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама - владычица, от которой зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни.
http://www.newacropol.ru/Alexandria/philosophy/Philosofs/Plato/Uchenie_Plato/Plato3/
