Сначала я хотел выбрать еврейское кладбище.
Ну, у меня в школе всегда было 10 по «Истории румын», так что я легко объяснил Лене причины своего выбора.
− Понимаешь, все они во время Второй Мировой Войны были предателями, — сказал я.
− Стреляли в спину румынской армии и все такое, — сказал я.
− Поэтому их всех поселили в одном месте, чтоб не вредили, — сказал я.
− А там возьми, — сказал я.
− Да и вспыхни эпидемия тифа, — сказал я.
− Они же блядь все нечистоплотные, — сказал я.
− Уж правительство боролось-боролось, — сказал я.
− Да не смогло их спасти, — сказал я.
− В общем, все они умерли, и родни у них не осталось, — сказал я.
− Вывод? — сказал я.
− К ним на могилы никто не приходит, — сказал я.
Мое блестящее знание теории подкреплено практикой. Еврейское кладбище Кишинева и правда стоит заброшенное, оно заросло травой и кустарниками… словно джунгли какие-то. Вьетнам из кино про «Рембо» да и только. Одно время там даже собирались открыть пейнтбольный клуб с баром и кафе! Но передумали — как раз в городе снесли очередной бассейн, и появилась отличная площадка. А кладбище осталось безлюдным…
− Это как раз и проблема, — сказала Лена.
− Ну, если вдуматься, — сказала она ласково, вроде как «мой дурачок».
− Вся фишка в том, что туда никто не ходит и, следовательно, — сказала она.
− Там нечем поживиться, — сказала она.
− А если бы и ходили, то у евреев все равно нет обычая класть еду на могилы, — сказала она.
− Только камушки, — сказала она.
− Жадный народ, — сказала она.
− И что мы, камнями будем питаться? — сказала она.
− Ну и потом, эстетический момент, — сказала она.
− Там все неухоженное и надгробия какие-то корявые, — сказала она.
− Конечно, тебе решать, — сказала она.
− Как хочешь, пупсик, — сказал я.
− Мур, — сказала она.
− Мяу, — сказал я.
И думаю о том, как все-таки здорово, что мы встретились!
… случилось это на Армянском кладбище. Очень старое и дико популярное среди «новых молдаван», местных политиков и бизнесменов. Популярное не в смысле потусоваться, хотя, в каком-то смысле, и потусоваться. Опять у меня каша в голове, как справедливо — и пока еще ласково — говорит Лена. Ладно.
В общем, они хоронят здесь своих, и возводят над их могилами шикарные склепы из базальта, гранита, со скульптурами, колоколами… Нередко даже полудрагоценными камнями все украшено… А так как кладбище старое и места тут нет, и хоронить на нем давно уже нельзя, для этого обычно покупаются старые могилы, века 18-го или 19-го. Кости из них ссыпаются на мусорку в углу кладбище, а освободившееся место занимает очередной счастливчик. Часто он покупает могилу, что называется, «вперед», а кости старожила выбрасывают за много лет до очередных похорон. Ну, «за много», это, как вы понимаете, надежда нового владельца могилы… Да-да.
Обыкновенный рейдерский захват.
Правда, сдается мне, что лет через 100 этот бедняга подвергнется такой же процедуре. Что, впрочем, неважно. Важно только, что из-за всего этого бардака на Армянском кладбище Кишинева очень большая неразбериха и множество пустующих старинных могил и склепов.
В одном из которых и поселился я.
Понятно, что это звучит довольно странно, но именно там, в довольно — кстати — уютном помещении десять на шесть метров, выложенном из кирпича (тепло зимой и прохладно летом), увитом виноградной лозой, такой старой, что из-за зелени кирпича почти не видно… я и смог спастись от депрессии. Вызванной, как водится, кризисом среднего возраста. Мне как раз стукнуло двадцать пять, и это был мой первый кризис среднего возраста, знаете ли. Проявлялся он в том, что мне нечем было платить за квартиру и хозяйка скромненькой «двушки» на Ботанике, где я прозябал последние пару лет, — в ожидании того момента, когда меня Осенит, и я напишу великую книгу, — выгнала меня, чтобы освободить место для арабских студентов Медицинского института.
Ничего не напоминает? Ага-ага.
Прямо рейдерский захват на кладбище.
− За что вы люди так всегда со мной? — хотел я сказать им.
− Ведь я ваш брат, я человек, — хотел сказать я.
И даже собрался было записать эти пару строк в блокнот — я всегда все записываю, чтобы, когда Осенит, оказаться во всеоружии, — да вспомнил, что слышал уже что-то похожее. Так что я с досадой бросил блокнотик в сумку и продолжил сборы на глазах ничего не понимающих арабов.
Они не говорили ни по-русски ни по-румынски.
Они говорили только по арабски и говорили очень громко и гортанно.
Помню, они — их жены и дети — все смотрели на меня своими глупыми, чуть навыкате, большими и черными глазами. Словно ассирийцы какие, которые пали под натиском вавилонян и смотрят сейчас, как захватчики уводят их скот и имущество. В каком-то смысле так и было: собираясь, я прихватил с собой ковер и телевизор хозяйки, которыми бы они пользовались.
Ковер я повесил на стену склепа, и телевизор поставил в углу.
Говорю же, та часть, что наверху, была так плотно увита лозой, что ее и разглядеть-то было практически невозможно. Очень хорошее укрытие, даже в метре от него вам кажется, что вы просто стоите рядом с разросшимся кустарником. Чтобы попасть сюда, надо было скользнуть у самой земли, — под настоящими кустами, — и снять замок с двери. Я, конечно, не о бутафорском, — ржавом и старом, — который повесил маскировки ради.
Потом, тщательно заперев дверь изнутри, я оттаскивал в сторону плиту, и спускался, собственно, в склеп. Там, в тишине и прохладе, — кости корнета Милославского, похороненного здесь убитой горем матерью в 1876 году (как вы понимаете, я цитирую) я тоже вышвырнул на мусорку, — я ложился на раскладушку, заворачивался в одеяло, и отсыпался. У меня был ночник, книги, — электричество я тайком провел от церкви, построенной буквально в сотне метров от склепа, — маленькая электроплитка… Хотя без последней я бы мог и обойтись.
Ведь у молдаван, как справедливо отметила Лена, есть прекрасный обычай.
Они обожают посещать могилы родни с готовой едой, которую оставляют на кладбище. Иногда, в сезон — под ним я подразумеваю религиозные всякие праздники, которых не знаю, но о которых меня всегда возвещал колокольный звон, и которых в Молдавии 300 дней из 365 в году, — я собирал с могил до 15-20 килограммов еды. И какой! Конфеты, сервелат, ветчина, голубцы… С холодильником, как понимаете, проблем у меня не было. Запивал я все это чудесным вином. Которым, как-то, и поперхнулся, когда понял, что я на кладбище не один. Ну, из живых.
Было это, как сейчас помню, примерно в полночь, пару недель после «родительского дня».
Я, наслаждаясь тишиной, читал античного сплетника Плутарха и пил вино.
Как вдруг услышал стук. Который, на минуточку, шел откуда-то… из-под земли.
Конечно, мысли о том, что это кто-то из покойных и тому подобная потусторонняя ерунда, меня ни разу не посетила. Это все сказки для детей дошкольного возраста. Максимум, на что меня хватило: решить, что это по ошибке похоронили человека, впавшего в летаргический сон, и бедняга, очухавшись, пытается как-то кому-то и зачем-то достучаться.
Так что я продолжил чтение — там как раз наступила похвала Александру, ну, Македонскому, — и налил себе еще вина. Но стук не прекращался. Продолжался он, наверное, часа полтора. И уже на исходе этого времени я заметил, что постукивания стали… осмысленными, что ли. Прислушался… так и есть! Человек выстукивал что-то азбукой Морзе! Правда, никакого смысла это не имело, потому что единственный живой человек, слышавший стук, ну, я — да и то, потому что находился под землей, — ни черта не понимал в азбуке Морзе. Как и, уверен, 99 процентов людей Вообще. Поэтому, кстати, я никогда не понимал людей, которые на Всякий Случай учат азбуку Морзе, приемы выживания, — как сшить иголкой и ниткой парус для бригантины, как развести костер, натирая свой член мозолистыми руками, как из соли и сахара сделать порох для охотничьего патрона… — и тому подобную чушь.
Если ты попал, то ты попал.
Вот, как я, например. В склеп. Так что я продолжил читать и пить вино даже и после того, как понял, что кто-то пытается достучаться до меня азбукой Морзе. Я не то, чтобы бесчувственный. Просто у меня не было ни малейшего желания спасти кого-то, чтобы раскрыть свое месторасположение и потерять последний приют. Так сказать, тихую гавань. В нашу гавань заходили корабли и все такое, ну, как поет известный детский писатель Успенский и его супруга, холеная женщина с породистым лицом в телепередаче про песни. Я видел их фото в «Экспресс-газете», которую почитываю тайком. На нее подписан священник, который выбрасывает номер на помойку, чтобы никто его с этой газетой в руках не увидел.
Я подумал об этом, развеселился и тихонько запел.
Это была песня не про гавань, но какая разница. Это, если честно, вообще была единственная песня, которую я знаю. Ее пел нам с братом отец, когда возвращался из командировок сроком в год, а то и два. Он сажал нас на себя — отец всегда был огромным просто, не то, что мы, заморыши, — и пел, глядя куда-то вдаль. И каждый раз, когда я пою сейчас эту песню, я пою ее с ним. Так что это мы оба затянули ее тогда, в склепе:
− Эх, дороги, — пели мы.
− Пыль да туман, — пели мы.
− Холода, тревоги, — пели мы.
− Да степной бурьян, — вдруг донеслось до меня отчетливо.
От неожиданности я даже чуть с постамента для гроба не упал. Чтобы хоть кто-то в Молдавии знал эту песню?! Ну, уж нет. Я, на всякий случай, пропел еще пару строчек.
− Твой дружок в бурьяне не живой лежит? — спел я.
− А дорога дольше мчится, пылится, клубится, — пропел кто-то.
Делать нечего, понял я, придется искать.
По узкому ходу, выложенному кирпичом же, прошел несколько метров влево, и забрался в другой склеп. Да, между ними много ходов, как будто строители рассчитывали, что покойные будут наносить визиты друг другу. Хотя, в каком-то смысле, так оно и получилось. Стук становился все ближе. Проплутав еще минут десять, я, наконец, нашел его источник. Стучали из старой, дышащей на ладан — если бы конечно она Умела дышать — кладки 17 века, которая разграничивала какую-то пустую яму, наверняка, бывший склеп, со свежими захоронениями. 17 век! Раритет! Но делать было нечего, так что я ударил камень несколько раз ногой и он буквально осыпался. Песчаник…
В прореху в кладку посыпался свежий — влажный, не слежавшийся, — песок, а стук стал совсем громким. Так что мои предположения оправдались. Я разбил кладку еще в нескольких местах, разгреб песок и увидел новый гроб. Из которого и доносился стук. Я тоже по нему стукнул, и сказал.
− Потерпите минуточку, — сказал я.
− Мне придется сходить за инструментами, — сказал я.
− Конечно, конечно, — сказал мне гроб.
− Я подожду, — сказал он.
Голос был, хоть и приглушенный досками, но милый и, совершенно очевидно, девичий. Ну, хоть что-то, подумал я, возвращаясь с молотком и долотом, которые украл у строителей часовенки — Армянской кладбище покрывается зданиями культа у нас на глазах, — после чего приступил к вскрытию. Которое превзошло все мои ожидания. Ведь в гробу лежала прекрасная молодая девушка с белом подвенечном платье. Которая сказала мне:
− Очень приятно, Лена, — сказала она.
После чего осмотрела себя, наконец, полностью и сказала:
− Боже, какой ужасный фасон, — сказала она.
− Это свадебное платье, — сказал я.
− В нем хоронят незамужних девушек, — сказал я.
− Да я знаю, — сказала она.
− Ты на длину юбки взгляни! — сказала она.
− Откуда ты знаешь песню про Забайкалье? — спросил я.
− У меня в детстве был песенник, — сказала она.
− Сто песен у костра, — сказала она.
− На передней Стенькая Разин, обнявшись сидит с княжной, — пропела она.
− Ну, и все такое, — сказала она.
Я помог ей выбраться из гроба. Она отряхнула от песка платье — хоть оно ей не нравилось, но ведь другого-то у нее и не было, — и внимательно оглядела меня.
− Что ты здесь делаешь? — сказала она.
− Живу, — сказал я.
− Что это у тебя, — сказала она и я заметил, что все это время таскал Плутарха с собой.
− Я слышала шелест страниц, — сказала она.
− Потому и стала стучать, — сказала она.
− Плутарх, — сказал я, втайне надеясь, что это произведет на нее впечатление.
− Мда… — сказала она.
− «Экспресс-газета» античного мира, — сказала она.
− Тебе-то откуда знать?! — сказал я.
− У меня десять по истории, — сказала она.
− А у меня по «Истории румын», — сказал я.
− Считай, не знаешь ты никакой истории, — сказала она.
− Ты что, русская? — сказал я.
− Нет, цыганка, — сказала она.
− Мохнатый хмель на душистый хмель, — сказала она.
− А цыганская дочь, на любимом прочь, — сказала она.
− Дай позолочу ручку, — сказала она.
− Ну и тому подобная хуйня, — сказала она.
Только тут я понял, кого она мне напоминает замашками.
Вылитый Никита Михалков!
… после того, как я покормил Лену и мы легли, — я на раскладушку на полу, а она на софу — вернее, на пуфики от нее, — девушка рассказала мне свою историю. Все было, как в рассказе про Ромео и Джульету.
− С поправкой на местный колорит, конечно, — сказала она.
Лена, которой исполнилось 15 лет, должна была выйти замуж за парня, которому стукнуло 17. У них так положено. Еще у них положено на утро после свадьбы вывешивать над домом, где играли свадьбу, простыню. Белую. С красным пятном. Ну, вы понимаете.
− Ну, ты понимаешь, — сказала она.
Проблема была в том, что Лена оказалась нетипичной цыганской принцессой — хотя и просила меня так не называть, потому что, по ее словам, настоящие принцессы и баронессы у них ужасно не любят, когда кто-то претендует на этот титул. Короче говоря, у нее тоже был кризис возраста. Подросткового. Она настояла на том, чтобы посещать школу до 11 класса, увлекалась античной историей, большим теннисом, дискотеками и не любила своего жениха. Он вызывал в ней отвращение. По крайней мере, она меня так заверила. В принципе, ничего удивительного. Они все у своих невест вызывают отвращение. Ну, женихи, которых навязывают родители… а вы о чем подумали?!
− И ты… — сказал я.
− Ну, я и решила сделать так, — сказала она.
− … чтобы он от меня отказался, — сказала она.
Сделать это можно было только одним способом. Чтобы на утро в день свадьбы над домом развевалось Исключительно белое полотнище. Но… Еще одна проблема состояла в том, что в их квартале — каждый, кто живет в Кишиневе, знает эту шикарную улицу с позолоченными башнями домом и колючей проволокой по периметру, — ни один человек не осмелился бы оказать Лене требуемую ей услугу.
− Трусы блядь несчастные! — сказала она.
Правда, я не осуждаю парней. Отец Лены был хоть и не король и не принц, и даже не герцог, но по-своему тоже в диаспоре человек уважаемый, и Весьма влиятельный. Настолько, что, когда он узнал от обиженного жениха — а тому, конечно, сказала Лена, — что дочь не в состоянии будет предъявить доказательства своей непорочности, то смог заказать похороны для живой еще Лены. Чтобы избежать позора.
− Со всеми причиндалами, — сказала Лена.
− Справка из морга, место на кладбище, — сказала она.
− Представь себе, лежу я живая и ору через скотч, — сказала она.
− А врач отводит глаза, прячет себе пачку денег в карман, — говорит она.
− И говорит, что, мол, мертвее девчонки не видал, — говорит она.
− Вся медицинская комиссия Минздрава засвидетельствовала, — говорит она.
Глаза отводили все: и оркестр Национальной Филармонии, вызванный за большие деньги в полном составе играть похоронный марш… и Митрополит Молдавии, и главный раввин Молдавии и католический епископ Молдавии, которых за большие деньги позвали отпевать девушку… и могильщики… в общем, все сделали вид, что Лена мертва. И все это за два дня до свадьбы! Так что ее похоронили в подвенечном платье…
− А, собственно, как ты… — сказал я.
− Теннисная ракетка, — сказала она.
− И стакан водки для храбрости, — сказала она.
− Ничего себе, — сказал я.
Глянул в ее сторону с уважением. Мне всегда нравились люди, готовые на жертвы ради идеалов. А главным идеалом Лены, как она мне объяснила, была есть и остается Свобода. Во всех ее проявлениях. После чего предложила мне спеть очень модную, по ее словам, на поверхности песню (сам-то я к тому времени уже больше года жил в склепе). И под землей грянул наш нестройный, но дружный хор:
− Я свободен, — пели мы.
− Словно птица в небесах, — пели мы.
− Я свободен и забыл, что значит страх, — пели мы.
Замолчали. Лена приподнялась на локте, глянула на меня, отбросила одеяло. Сказала:
− Да не куксись ты так, — сказала она.
− Ну и что, что рукоятка от ракетки, — сказала она.
− У нас ведь не только растягивается, — сказала она.
− Но и сужается, — сказала она.
ХХХ
Конечно, испугаться нам все-таки пришлось. Пусть это было всего лишь раз.
Я как раз сидел в углу и читал Лене Светония — по ее словам, в античности это было круче даже, чем «Экспресс-газета», что-то вроде «Лайф-ньюс», — а она готовила нам есть, и я время от времени бросал взгляды на ее бедра. Они раздались, Лена стала более… округлой, что ли, женственной. Можно сказать, расцвела могильной розой. И чувствовала мои взгляды, отчего становилась все больше… раскрасневшейся. Если бы у нас было больше света, я бы видел красные пятна, которыми пошла ее шея и грудь. Ведь Лена оказалась очень легко возбудимой девушкой. Иногда мне казалось, что эксперимент — ну, с ракеткой, — был бы произведен независимо от планов ее папаши выдать дочь замуж за сына уважаемого человека. Но свет был не очень, да мы, если честно, и не мучились по этому поводу. Солнце я лет с 25 не переношу, загорать не могу, чувствую себя гусем в духовке. Лена говорит, что согласна.
Так что мы с ней загорали только по ночам, в лунном свете.
От этого у нас появился настоящий лунный загар.
От солнечного он отличается более… оливковым оттенком и переливами кожи.
Которая у Лены шла пятнами каждый раз, когда я останавливал взгляд на ее приятно потяжелевших бедрах… Правда, в тот раз меня от этого созерцания отвлек стук. Но совсем не такой, какой издавал гроб, в котором я нашел свое семейное счастье. Шум явно издавали лопата и кирка. Ничего удивительного для кладбища, но… все это было ночью. Причем шум раздавался прямо над нашим склепом.
Мы с Леной молча поглядели друг на друга.
Я метнулся к сундуку, и вытащил «Шмайсер», найденный под могилой Второй Мировой. Лена взяла себе шашку кого-то из героев Первой Мировой — имя стерлось и мы не смогли его разобрать. Так, во всеоружии, мы и встретили «черных археологов», как они себя называли. Хотя, конечно, речь шла об обычных мародерах.
Бессовестных грабителях могил.
ХХХ
Общий язык мы нашли, но, конечно, не сразу.
Только после того, как Лена отрубила голову предводителю.
Они не то, чтобы были очень уж крутыми. Напротив. Как и все кишиневские «сатанисты», гробокопатели, рокеры, футбольные фанаты… — короче, как и все в Кишиневе, — они оказались слабыми на передок задротами. Эти, вдобавок, еще и учились в какое-той ученой шараге (высшая антропо…. археоло… в общем, что-то «логическое в конце и «школа»), и, — как они пытались нас убедить, — пытались таким образом накопать себе раритетов на практику. Смех, да и только.
Выглядели они тошнотно. С большими серебряными перстнями, майками «Слэер», банданами, в черных джинсах и сапогах.
Которые моментально потемнели еще больше, когда они обоссались.
Ну, после того, как Лена отрубила голову старшему.
Получилось у нее не очень удачно, так что мне пришлось добивать. Не могу сказать, что получилось у меня легко, но делать было нечего. Труп мы позже снесли в заранее забронированную и пустующую могилу. На табличке было написано:
«Склеп Уважаемой Семьи Тэнасиу. Бронь».
Черный мрамор, сиреневые колокольчики из малахита, золотой крест, и румынский флаг из лазурита, песчаника и гранита… И на всем этом огромные буквы из серебра. «Упокой Господи душу рабов твоих». Еще ниже — «Румыны, переходите Прут!». Наконец, в самом низу — «Русский… словно чума, входит в твой дом незаметно, а потом опустошает его….».
Ряд пустых ям с табличками.
«Представитель семьи… (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) — Председатель Суда Конституции Молдовы»
«Представитель семьи… (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) — Глава Православной церкви Молдовы»
«Представитель семьи …. (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) — Президент Молдовы»
«Представитель семьи …. (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) — Бизнесмен Года Молдовы»
«Представитель семьи …. (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) — Глава Союза Писателей Молдовы»
«Представитель семьи …. (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) — Премьер-министр Молдовы»
Помню, я подумал тогда, что они очень большие оптимисты, эти Тэнасиу.
И над всем этим — три этажа с башенками, кухней и верандой для посиделок на Родительский день.
Как водится, ради этого безвкусного новостроя бульдозером выкопали с десяток старинных гробниц.
Впрочем, мне некогда было об этом задумываться.
Я просто сбросил обезглавленное тело в приготовленную для гроба яму.
Кажется, ему досталось место «Представителя семьи …. (ИМЯ/ФЫАМИЛИЯ) — Главы Союза Писателей Молдовы».
Из студентов какого-то сраного молдавского вуза и «черных археологов» — в воображаемые главы союза писателей страны. Всего за один вечер. Недурно! Ну, хоть после смерти бедняге повезло, подумал я. А когда вернулся, увидел, что Лена, — внимательно изучившая проблематику управления людьми в античный период, — решила прибегнуть ко второму, после кнута, методу.
И сначала ослепила связанных пленных.
А потом устроила с ними грандиозную оргию.
Что мне оставалось делать?
Я отложил Светония и присоединился.
ХХХ
… сегодня, когда я пишу эти строки, 12 июня 2012 года, нас уже три с половиной тысячи человек.
Прорыв под кладбищами города прочные магистрали, мы соединили между собой Польский, Армянский, Центральный погосты, а также кладбище «Дойна». У нас есть хранилища и запасники, оружейные склады и даже центробанк, куда мы складываем ненужные покойным, но так необходимые нам золотые зубы, кольца, серьги и тому подобные украшения. В каком-то смысле вы и правда жертвуете их мертвым!
Мы не строим планов мирового господства, но подумываем о расширении.
Социальное устройство нашего маленького государства очень просто. Это демократия с элементами авторитаризма. Ничего особенного для Молдавии, так что никто, попав к нам, не возмущается. Мы прирастаем народонаселением за счет «черных археологов», бродяг, припозднившихся на Родительский день на кладбище бедолаг, любителей погулять по кладбищу в одиночестве, чтобы почитать эпитафии — так мы пополнили отряд рабов-писцов бывшим президентом Лучинскем, — и парочек, решивших уединиться в старинных склепах.
Как видите, состав у нас пестрый.
Совсем как в многонациональной республике Молдова, чье этническое разнообразие издали похоже на пестрое сельское одеяло.
По крайней мере, так написал в нашей газете — да, мы выпускам ежевечерние «Детей подземелья», — какой-то алкаш, которого мы захватили у памятника Эминеску, и который до сих пор утверждает, что возглавлял Союз Журналистов Молдавии. И не нужно ничего про название. Что поделать, если мы можем украсть только местного журналиста… Ну, какая ни есть, а газета! Кроме нее, у нас есть, — как я говорил, — подобие банка, продуктовые займы, дороги и даже администрация президента.
Так мы с Леной назвали наш склеп.
Самые первые рабы углубили его до 100 метров, и оборудовали там рабочие кабинеты, комнаты отдыха, и даже примитивный лифт на ручной тяге. Мы пользуемся им по ночам, да и вообще, живем в режиме дневного молчания. С 6 утра до 21.00 вечера у нас запрещена любая активность, кроме сексуальной. Мы с Леной этим активно пользуемся.
Если бы вы знали, какие оргии устраивают у нас в городке!!!
Как и везде, где люди днем ничем не заняты — советский НИИ, молдавское госучреждение, общежитие, ну, или Молдавия вообще, — по ночам они по-настоящему сходят с ума. Думаю, у нас тут самая качественная ебля в мире.
Ну, а ночью можно шуметь, сколько душе угодно. И даже выбираться на поверхность, позагорать в свете Луны.
Я, например, принимаю лунные ванные каждую ночь. Глядя в надменное небесное серебро я часто думаю о том, что же будет, когда меня не станет и моя душа уйдет по светящейся дорожке вверх.
И я шепчу себе: живущий внизу уйти может лишь вверх.
Иногда это кажется мне чудесной метафорой.
КОНЕЦ
September 11 2012, 06:58:49 UTC 6 years ago
September 11 2012, 07:16:42 UTC 6 years ago
но, коенчно, спасибо
September 11 2012, 08:33:49 UTC 6 years ago
September 11 2012, 10:58:48 UTC 6 years ago
- ду ю спик инглиш?
На что мужчина отвечает:
- йес, ай ду, май инглиш из флюент (да, у меня свободный английский)
подумав, добавляет:
- да только хули толку?
-----------------------------
мораль басни проста. да, я пишу лучше всех, да только х..и толку? все равно сопки, беленькая, и колючая проволока.
вот такая минорная нота.
September 11 2012, 14:46:30 UTC 6 years ago
погода менялась - всегда в депрессию вгоняет.
вот, посветлело и попустило. бод и весел. я, конечно,
всех еще переживу.
а получилось как с Герингом - ну, когда он под Дюнкерком
облажался, то сел за стол обхватил руками голову и сказал
"я в отчаянии фюрер меня не верит". фишка писателя в том
что он сам себе Геринг сам себе Гитлер и сам себе Дюнкерк.
вообще, у меня как видите по истории на каждую фразу, вполне уже классик