Мантисса (новый рассказ) : blackabbat

Я решила отказаться от Лорченкова. Последние пару лет он сдал - пошел под откос фашистским бронепоездом, подорванным партизанами. Только сирена ревела, да искры летели. Пил да скандалил, скандалил да пил. И ладно бы еще не мешал. Но он блядь только и делал, что запивал коньяк — хороший, десятилетней выдержки, - дешевым пивом. Или, наоборот, брал пару «Гиннеса», но потом портил все простенькой водкой. Он называл это эклектикой. Мне бы ничего, в конце-то концов, печень его, да только голова у него трещала с похмелья вместе с моей. Потому что, собственно, его голова и была моей. На время. Ну, а когда он не бухал и не скандалил, то играл в сумасшедшего в Бедламе каком-то: все сидел в углу на табуретке, глядел на штукатурку, да пошатывался. Взад-вперед, взад-вперед. Совсем не похож на себя в молодости. Правда наш бизнес, он такой. Выжимает. Помню, Пушкин из мотылька превратился в обремененную заботами о собственном величии жабу за каких-то десять лет. Мой держался двенадцать. И оба, кстати, начинали — ну, Пушкин по-настоящему, - в Бессарабии. Проклятый город Кишинев, или как оно там? Я оглянулась. Лорченков, сидя в углу на табуретке, бормотал как раз:

− Проклятый город Кишинев, - бормотал он.
− Тебя я ненавижу, - бормотал он.
− Угораздило же родиться с талантом, - бормотал он.
− Да и здесь, - бормотал он.
− Кто вы такие, - бормотал он.
− Я вас не знаю, - бормотал он.
− Идите все на хуй, - бормотал он.

Он не то, чтобы не понимал, что говорит уже что-то где-то слышанное. Просто сейчас у них это модно списывать на постмодернизм. Раньше им казалось, что все дело в «идеях, которые витают в воздухе». А на самом -то деле все куда проще. Пишут не они, а мы, а так как нас, на самом деле немного, то... Все понятно, да. А если не очень, поясню: это не писатель всю жизнь пишет одну и ту же книгу. Это одна и та же книга всю жизнь пишет себя разными писателями. Включая этого вот придурка. Нет, писать он еще успевал, но я прекрасно видела, к чему все идет.

Когда ты сдаешь, то ты сдаешь окончательно.

Всех нас по-настоящему губит рецессия. Ты гибнешь, не когда впадаешь в запой. Настоящие проблемы начинаются, когда ты бросил пить, пошел в зал, подкачал мускулы, купил машину, помирился с бывшей женой и стал катать детишек в лунапарк по выходным. И вот в этот-то момент ты начинаешь пить, и делаешь это по-настоящему. Мало кто переживает рецессию. Когда тебе кажется что ты выкарабкался — и когда ты почти выкарабкался, - ты наиболее уязвим.

Мой Лорченков был весь — живая рана.

А мне это ни к чему. К тому же, меня всегда бесила его самоуверенность. Странно, что они все такие. Хотя со времен «Одиссеи» можно же было разобраться, что к чему? Но мужчины, а особенно мужчины-писатели, слепы. Начиная с Гомера каждый из них думал, что он у меня единственный. Мужчины, мужчины. Если не первый, так хоть единственный.

Ну, конечно, я старалась заверить каждого из них, что так оно и есть.

Этот, переполненный фобиями, яростью, страстями и тестостероном, - который пытался разбавить алкоголем по совету невыносимого еврейчика Мейлера, от которого я тоже ушла, но, признаю, он продержался дольше нынешнего, - не исключение. И, опять же, слишком много алкоголя. Ту мач. Настолько мач, что большую часть времени мы тратили не на то, чтобы писать мои гениальные книги, а на то, чтобы вселять уверенность в тело, которое это делало. Капитан корабля должен был уверять кочегаров, что ход судна определяют они. Алкоголь! Это все моя доверчивость! Предупреждали меня с самого начала.

− Правило номер один, - сказали мне.
− Не верить русской литературной критике, - сказали мне.
− Никогда, - сказали мне.

Да я и сама знала. Что ни русский литературный критик, то задрот.

Так уж с задрота Чернышевского повелось.

Ну, и я, дура, повелась. Поверила какому-то из критиков, что, мол, «Лорченков, кстати, не пьет». И два раза чуть не загремела к Овидию и Петрарке. НАСТОЯЩИМ, я имею в виду, - которые оказались в теле на момент смерти, да не успели вовремя сдрызнуть. А в нашем деле чутье, оно ведь важно. Мы как водители танковых караванов через пустыню Афганистана. Неприятности должны чувствовать задницей. Да еще и писать в это время что-то на крышке люка. В общем, куда ни кинь, всюду клин. Ну, или Лорченков. По правилам игры, если смерть тела застает тебя в теле, ты умираешь вместе с ним. Никакого намерения умереть в алкоголике и скандалисте у меня не было. Еще он постоянно теребил свои блядь усы, и по десять раз возвращался проверить, закрыл ли дверь. А последней каплей — которых на самом деле в бутылке сорок штук, ха-ха, видите, до чего доходишь, когда живешь в Таком, - стал медосмотр. Его сердце. Пора было сваливать. Так что я вышла в одно прекрасное утро из него, - усталый, бормочущий что-то, он застыл в углу, умора, ну, чисто Спанч Боб, у которого вынули мозг, - и зашла в соседнюю комнату. Так как раз проводилась уценка и переучет.

− Сливаю Лорченкова, - сказала я.
− А чего? - сказал приемщик.
− Он же молодой еще, - сказал он.
− Лет 10 протянет, - сказал он.
− Если не застрелят, как Пушкина, - сказал он.
− Ха-ха, - сказала я.

Ебанные канцелярские крысы! Видно, то что я подумала, у меня на лице написалось. Так что он кашлянул смущенно, и стал снова какие-то бумажки заполнять.

− Ну вот и хули ты тут делаешь вид, - сказала я.
− Что тебя нет, - сказала я.
− В углу, - сказал он.
− Что в углу? - сказала я.
− Пополнение, - сказал он.
− Вообще, их еще в опись не ввели, - сказал он.
− Так что я отвернусь, - сказал он.

В углу, в ящике из-под артиллерийских снарядов, - это у службы снабжения маскировка такая, - и правда что-то копошилось. Я открыла. Увиденное не вызвало у меня большого интереса. С самого верху лежал какой-то тщедушный мужик, похожий на фигурку Мики Мауса, которую молдаване-водители вешают на зеркало заднего вида. Весь в фенечках, иконках, крестиках и других амулетах.

− Это еще что за хуйня, - сказала я.
− Э? - сказал приемщик.
− А, Лави... - сказал он, роясь в документах.
− Нет, Прилепин, - сказал он.
− А кто это? - сказал я.
− Да мент какой-то, - сказал он.
− Ну и на хуй он здесь? - сказала я.
− Да вроде, можно что-то сделать, - сказал он.
− Как-то раскрутить, - сказал он.
− Как? - сказала я, глядя на мумию в фенечках.
− Ну, вроде у парня есть легенда, - сказал он.
− Какая? - сказала я.
− Что-то ментовское... сейчас уточню, - сказал он.
− А, вот... ОМОН, - сказал он.
− Вроде он в ОМОНЕ служил, - сказал он.
− Чувак, какой ОМОН, - сказала я.
− ОМОН блядь в весе «пера»? - сказала я.
− Да даже у моего алкаша плечи в три раза шире, - сказал я.
− Так твой качается! - сказал он.
− А этот почему не качается?! - сказала я.
− … - молча посмотрел он на меня.
− Слушай, а он хоть писать-то умеет? - сказала я.
− Ну, конечно! - сказал он.
− В самом прямом, правда, смысле, - сказал он.
− Ну, только буквы, - сказал он, и захихикал.
− … - молча посмотрела я на него.

Но протестовать было бесполезно. Последнее время нам поставляют материал низкого качества. А если и попадется что-то стоящее, - вроде того же Лорченкова, - так обязательно с червоточинкой. То запьет, то всю жизнь вспоминать будет, как соседскую девочку утопил...

От этих печальных мыслей меня отвлек приемщик. Покряхтев, он отложил Прилепина, умеющего писать только буквы, - так он шел по описи, - и вытащил на свет божий какого-то простачка. С лицом то ли спившегося пту-шника, то ли королевы Виктории на последнем году жизни - тридцатилетний геморрой, плохой цвет лица, и смутные, в преддверии смерти, подозрения в том, что жизнь была пройдена не совсем верно, и вообще пиратствовать и воровать нехорошо, - да еще и дебильной прической под горшок. Вот дебил! - подумала я. Но вслух не сказала. Из жалости.

− Что у него с волосами? - сказала я.
− Так... Гера... - сверился с бумагами приемщик.
− Гера Садулаев, - сказал он.
− Это имеет какое-то отношение к его волосам? - сказала я.
− Нет, и к зубам тоже, - сказал он.
− … - молча присмотрелась я к его, почему-то, отсутствующим зубам.
− Легенда? - сказала я.
− Чечен, братство волка, все дела, - сказал он.
− А по факту? - сказала я.
− По факту придется все делать самой, - сказал приемщик.
− Только буквы? - сказала я.
− Нет, этот даже и буквы не может, - сказал приемщик.
− Ладно, ладно, - сказал он.
− Убираю, - сказал он.

Следующим мне был показан какой-то дерганый паяц в дорогущем свитере. Шаркунов? Из-за свитера-то я его и не взяла. Чтобы раздобыть бабло на такие дорогие шмотки, то и дело придется выходить на панель, - объяснила я приемщику, - и времени на книги совсем не останется. Унылый советский инженер с оттянутыми на коленях брюками — Сенчин? - не пошел по совершенно другой причине. Свитер у него был ровесник Чернобыля, - а ведь это, мать вашу, случилось 25 лет назад! - и весь потраханный молью. А я со своими гениями трахаюсь исключительно сама. Тщедушный очкарик с нарочито толстыми линзами — при минус пяти он носит линзы минус двенадцать, чтобы будить жалость в женщинах и потерять, наконец, девственность, - по фамилии... что-то связанное с ольхой. Ольшанский! Тот вообще должен был идти по распределению в стукачи, а в партию болванок для писателей попал по блату, как мне сказал по секрету приемщик.

Наконец, толстяк в, почему-то, тирольских шортах, - Быков? - тоже не подошел.

Хотя, признаю, из всех них он выглядел самым живчиком.

− Он блядь как машинистка из анекдота, - сказал приемщик.
− Знаешь такой, - сказал он.
− Ну еще бы, - сказала я.
− Печатаю миллион слов в минуту, только хуйня получается, - сказал он.
− Я же сказала, что знаю, - сказала я.
− Ха-ха, - сказала я.
− Строчит как пулемет, - сказал приемщик.
− Правда, пока без толку, - сказал он.
− Ну еще бы, ведь в нем до сих пор нет меня, - сказала я.
− Или какого-то из тех, кто как я, - сказала я.
− Ну так дай шанс парню! - сказал приемщик.
− Авось и из говна пуля получится! - сказал он.
− И у меня хоть как-то склад разгрузишь, - сказал он.

Я с сомнением поглядела на толстяка. Вроде, ничего. Конечно, неопрятный с виду, пятна под мышками, крошки на груди, одет как бомжила, — мой алкаш хоть насчет внешности-то щегловат, - но ведь всякого мужчины можно в этом смысле переделать. Подошла поближе. Услышала шепот.

− Ну вот вы знаете, в каком-то смысле сервантес, - шептал он.
− Когда написал этого своего кихота, - шептал он.
− Он же буквально предвосхитил мой рассказ, - шептал он.
− Шикарный рассказ «анаид анаидолыч на углу партриаршьих» - шептал он.
− Номинированный на премию бронзовая улитка... - шептал он.
− Вот литература, а не то что хуйня этого сумасшедшего Лорченко... - шептал он.
− Настоящая Фантасти.. - шептал он.

Ебанный бездарный советский фантаст! Да я этого говна еще с бездарными братьями «стругацкими» наелась! И выбирать было не из чего, те были еще самые лучшие — ведь, после того как Булгаков умер, вселяться здесь на протяжении 50 лет попросту было не в кого. О, Господи!

Приемщик чуть под землю не провалился.

− Господи, вот хуйня! - сказала я.
− Попробуй еще раз сунуть мне подделку, - сказала я.
− Тебе не угодишь! - заныл он.
− Блядь, что происходит?! - сказала я.
− Мейлер, Хеллер, Адайк, Стейнбек, - перечислила я своих бывших.
− Доктороу, Воннегут, Хереро, - сказала я.
− Даже блядь сраный Амаду, - сказала я.
− Настоящие мужчины в литературе, - сказала я.
− Настоящие писатели, - сказала я.
− Куда они блядь все подевались, - сказала я.
− Куда блядь запропастились, - сказала я.
− Где они, - сказала я.
− В соседней комнате, - сказал он.
− Но ты ведь хочешь его бросить, - сказал он.

… Лорченков сидел в углу так же, как я его и оставила. Разве что, раздобыл где-то бутылку вина, пройдоха, и потягивал его. Лилось по подбородку, прямо на новый батник. Блядь, но хотя бы на новый! И на батник! От 2010 года всего! Можно сказать, этот мой мужчина был воплощением современной моды в сравнении со всем тем ужасом, который я увидела. Глаза у него были... В общем, он выглядел, как человек, который уже получил анестезию, но она еще не начала действовать в полную силу. Но ему уже было легче. Чуть-чуть, но легче. Господи ты боже мой, подумала я. Да мы и так с тобой наебали систему: на великих русских писателей с 1950 года разнарядки не было, и пару шедевров мы с тобой тиснули контрабандой. Ну, сколько тебя еще хватит? Десять лет еще. Да пусть пьет себе на здоровье. Да успею я, успею. И потом, а что... Что, если это судьба и любовь? Умереть в один день?

Мы с приемщиком переглянулись.

Мужчина в углу сказал:

− Каждый, у кого есть хотя бы чуть-чуть вкуса и здравого смысла, - сказал он.
− … понимает, что вся советская литература после конца 40-х, - сказал он.
− … после того, как вымерли реликты великой русской культуры, её последнего взрыва, Серебряного века, - сказал он.
− … все это сраная ложь, и фэнтэзи самого плохого качества, - сказал он.
− … как и наследующая ей современная «проза рф», - сказал он.
− … и если бы не отдельные герои русского культурного сопротивления , - сказал он.
− .. Набоковы там всякие, несшие на обожжённых руках ещё горячие угольки растоптанного костра, - сказал он.
− … наша литература погасла бы навсегда, - сказал он.
− .. но они, герои, слава Богу, были, и есть, - сказал он.
− … Сейчас, например, уголёк несу я, - сказал он.
− … и хотя бы уже только этим, а не за счёт какой-то несуществующей и неочевидной гениальности, - сказал он.
− … я и определяю развитие русской литературы, - сказал он.
− … в первую очередь, её языка, и, значит, её самой, - сказал он.
− Как видите, постмодерн — как и его герои, — вполне трагичен, - сказал он.

Мы с приемщиком еще раз переглянулись.

− Ну и блядь, чем ты недовольна? - сказал он.

Мне нечем было крыть. Вино в бутылке почти кончилось. Ох, что будет завтра с головой подумала я.

− Он у тебя умный, - сказал приемщик.
− Есть такое, - сказала я.
− Лучше бы достался талантливый, но дурак - сказала я.
− Ну там, как Сорокин, или Лимонов, - сказала я.
− Да брось, мать, - сказал он.
− Хули ты кокетничаешь? - сказал он.
− .. да и те уже лет 20 как в режиме автопилота, - сказал он.
− А этот еще Может, - сказал он.
− У этого еще Стоит! - сказал он.
− Тьфу блядь, и еще как — сказал он.
− … ений, гений, еб вашу мать, гений! - забормотал мужчина в углу, приосанившись, и, почему-то, решил подрочить.
− Хотя, разве это сейчас хоть кто-то поймет? - сказал приемщик.
− … кто вы такие, я вас не знаю, идите все на ху... - сник в углу Лорченков и застегнулся.

Мы снова вышли в соседнюю комнату.

− Слушай, - сказала я приемщику.
− А почему так, - сказала я.
− Что, - сказал он.
− Ну, пигмеи на смену титанам, - сказала я.
− Что случилось-то? - сказала я.

Он уселся за стол и стал заполнять формуляры. Но я не уходила.

− А? - сказал он.
− Ну.. . это обычная хуйня, - сказал он.
− Как в Первую мировую, - сказал он.
− Убыль от элиты, - сказал он.
− Сначала двухметровые гвардейцы гибли в 14 году, - сказал он.
− Потом рослые гренадеры в 15-м, - сказал он.
− Обычные солдаты в 16-м, - сказал он.
− И грязная, завшивленная, бестолковая мелочь в 17-м, - сказал он, кивнув на ящик с новым пополнением.
− Причем завшивленная мелочь-то как раз и не погибла, - сказал он с сожалением.

Сплюнул на ящик. Я подумала, и плюнула тоже.

− А ты, блядь, дура, - сказал он.
− … в 18 году перешла замерзший Финский залив, - сказал он.
− … со случайно уцелевшим великим князем, - сказал он.
− Причем нес он тебя на руках, - сказал он.
− Чтобы вывезти в Чили, где все забыть и плодиться, - сказал он.
− По большой, между прочим, любви, - сказал он.
− Так ты блядь еще носом крутишь, - сказал он.
− … - промолчала я виновато.
− Что-то еще? - сказал он.
− Ну, ты меня тоже пойми, - сказала я виновато.
− … я же немножко еще и женщина, - сказала я.
− Да и работа.. нервная, - сказала я.
− Ну, ладно, - сказал он.
− Думаешь, мне приятно тут петей листерманом с вами работать? - сказал он.
− Мне всю эту хуйню еще инвентаризировать, - сказал он, показав на ящик
− Муз к ним подселять, - сказал он.
− Слушай, неужели кто-то позарится? - сказала я.
− Конечно, - сказал он.
− В мире же сотни вымирающих малых народов, - сказал он.
− Тысячи малых литератур, - сказал он.
− Последний каяк, предпоследний зулус, - сказал он.
− Они-то уходят, а литературы-то остается, - сказал он.
− Неприкаянные, - сказал он.
− Девчонки на все согласны, - сказал он.
− Бедняги, - сказала я.
− Да это блядь хуже чем с зулусами, - сказала я.
− А у них есть выбор? - сказал он.

И стал еще больше похож на «петю листермана». Все верно. Выбора у них не было. Да и у меня.

Так что я вернулась в соседнюю комнату. К Лорченкову. А потом мы открыли глаза и увидели белую штукатурку стены. Выглянули в окно. Уже началась осень и небо было ослепительно синим, а листья — ослепительно желтыми. Белой была только штукатурка. И лист, белый лист на столе. И мы опять начали все сначала.

КОНЕЦ

annarchia

September 24 2012, 05:05:02 UTC 6 years ago

Угораздило же родиться с талантом)))

blackabbat

September 24 2012, 06:02:18 UTC 6 years ago

Вы совершенно правы, Анна. Это В ЦЕЛОМ - проблема.

dyadya_yasha

September 24 2012, 05:43:51 UTC 6 years ago

годный текст ))

September 24 2012, 06:02:43 UTC 6 years ago

Вы совершенно правы, Дядя Яша. Это В ЦЕЛОМ -хороший текст. )

September 24 2012, 06:56:33 UTC 6 years ago

да ладно вам, Владимир
это ОТЛИЧНЫЙ текст - и в целом, и в частности

nagels_bat

September 24 2012, 06:19:32 UTC 6 years ago

гибут рецессия или ыбет ремиссия ?

ну можно сказать, что это речевая характеристика - герой нах, этих ученых слов не знат, нах.

September 24 2012, 06:25:36 UTC 6 years ago

герой вообще ни слова не сказал, это все она, к ней и претензии

September 24 2012, 06:27:56 UTC 6 years ago

Ну героиня. Какая хуй разница. Ответили правильно, чо.

veron_k

September 24 2012, 06:23:21 UTC 6 years ago

Признания в любви принимаются еще?
Если, да, то примите!
А вот от писателей Вам еще достанется на орехи...

September 24 2012, 06:26:16 UTC 6 years ago

конечно - от женщин всегда принимаются. они же все как одна Мантиссы.

September 24 2012, 06:28:10 UTC 6 years ago

"от писателей" - да нет нынче писателей, перевелись сплошь. те, от кого я мог бы получить на орехи, давно уже призраками бегают - с Петраркой.

ps. перечитал реплику и понял, что вот за такое мне и достается обычно на орехи...

September 24 2012, 06:24:24 UTC 6 years ago

Да, про Быкова в самую точку, браво. (Он и в реальной жизни именно такой).

September 24 2012, 06:26:39 UTC 6 years ago

большое спасибо, но я бы не хотел, чтобы меня не так поняли - разумеется, все совпадения СЛУЧАЙНЫ.

September 24 2012, 06:36:04 UTC 6 years ago

Ну разумеется.
Напоминает раннего Яркевича (позднего не читал, да и не знаю бывает ли). Что никак не умаляет достоинств (и пр).

September 24 2012, 06:39:13 UTC 6 years ago

я предпочитаю американскую прозу - полагая ее прямой наследницей русской 19-го века - но, конечно, все равно спасибо.

September 24 2012, 06:39:56 UTC 6 years ago

потому что советская 20-го и ее прямая наследница - рф-ская конца 20-го и начала 21-го, выродилась в... в... в общем во все совпадения, которые Случайны.

September 24 2012, 06:52:39 UTC 6 years ago

Да, тоже предпо_читаю англоязычную, где-то на три четверти, если не больше. Но в контексте русского ЖЖ это довольно бесполезный багаж, и пользоваться им контрпродуктиво в основном. В лучшем случае обзовут пижоном.

Например, как-то недавно спросил одного популярного блоггера, написавшего пост про Оруэлла, считает ли он О большим писателем, стоящим в ряду с Конрадом и Джеймсом. Он ответил, что О, конечно же, самый из них большой писатель, тк никаких Конрада и Джеймса он просто не знает. Оставалось только с позором ретироваться..

September 24 2012, 07:14:54 UTC 6 years ago

ну, я не пишу для жж:-) правильнее сказать, что я просто пишу тексты, которые выкладываю где придется. чаще всего это жж.