Все кричат, все мокрые, у всех красные лица, выпученные глаза и все, нет-нет, да поглядывают в сторону зеркала. Ну, или камеры. Единственное отличие: в зале люди трахают сами себя.
Как это не похоже на плавание!
Плавание - единственный спорт в мире, преисполненный достоинства.
Я часто размышлял об этом, когда заходил утром в свой зал.
Полузаброшенный, плохо освещенный зал с тремя потрескавшимися зеркалами на стенах. Назывался «Динамо». Когда-то здесь на стенах были прикреплены специальные тренажеры для пловцов. Со временем, когда ветры осени, времени и независимости, сдули с «Динамо» весь антураж, куда-то запропастились и тренажеры. А на стенах остались дыры. Окна были немытые, и держались на гвоздях и изоляционной ленте. Дерматин на скамьях давно потрескался, «шведская стенка» напоминала Пизанскую башню — опасным наклоном, - а часть снарядов была сварена вручную. Гантели выдавали под расписку. Но их все равно воровали. В плохую погоду осенью с потолка капала вода, и тогда сотрудники бассейна ставили на пол ведра.
Я не сказал?
Конечно, это был бассейн. Вернее, бывший бассейн. Дело в том, что воду на «Динамо» слили, всего год спустя после моего здесь появления.
Мне никогда не везет, да.
И в немытые, но все-таки пропускавшие свет, окна зала, можно было увидеть пустую чашу бассейна.
Бывшего бассейна.
ХХХ
Так или иначе, а выбора у меня не было.
Я вернулся на «Динамо», когда почувствовал, что так дальше продолжаться не может. Я плохо себя чувствовал, плохо выглядел, и от меня ушла жена. Как раз после рождения нашего сына. Кажется, она что-то говорила мне в тот момент, когда собирала вещи, но я, если честно, не очень хорошо соображал. В то время я работал в газете, и пили мы там не то, чтобы очень много.
А очень-очень-очень много.
Так что, проснувшись после ухода жены, я поползал немного по квартире — тошнило, кружилась голова, и четыре раза я падал в обмороки, приноровившись заваливаться головой вперед, чтобы не удариться затылком, - и решил навсегда изменить свою жизнь. Звучит обнадеживающе и самоутверждающе. Проблема была лишь в том, что менять ее, жизнь, мне больше было не для кого.
Предвосхищая — нет, она никогда больше ко мне не вернулась, я потерял ее навсегда.
Совсем как российские литературные критики — совесть.
Да, разумеется, как и всякий журналист я мечтал написать Книгу, и постоянно ныл про «российских литературных критиков, потерявших совесть».
И собирался сделать это каждый божий день, да все было как-то некогда. Ну что же, подумал я, когда подполз к ванной и, собравшись с силами, блеванул прямо возле нее, а не в коридоре — уже прогресс! - сама жизнь дает тебе шанс, малыш. Теперь ничто не отвлечет тебя. Единственное, подумал я, стоило бы заняться каким-нибудь спортом. Ну, чтоб совсем плохо не было. Каким, правда, я не очень понимал. Единственное, чем мне довелось заняться в юности, было плавание. Благородный, аристократический спорт.
Наш тренер так и говорил:
− Благородный блядь на хуй, - говорил он.
− Аристократический в пизду, - говорит он.
− Спорт, ебанный в рот, - говорил он.
− Вот что такое плавание, - говорил он.
− Самураи в древней Японии, - говорил он.
− То есть блядь ебанные самураи в ебанной в ее рот Японии, - говорил он.
− Приравнивали в пизду плавание к ебаному владению сраным мечом, - говорил он.
− В Средние на хуй века, - говорил он.
− Ебливые рыцари считались неполноценными мандавошками, - говорил он.
− Если не умели блядь на хуй плавать, - говорил он.
− Понятно теперь, животные, - говорил он.
− Чем именно мы занимаемся? - говорил он, и добавлял.
− Блядь на хуй, - добавлял для профилактики он.
Честно говоря, я до сих пор не понял, почему он так страшно ругался. Версий было несколько. Поговаривали, что он был выходец из еврейской интеллигентной семьи, а все евреи-интеллигенты пытаются быть «ближе к народу», не знают его, и поэтому думают, что им надо ругаться пострашнее. Но какое отношение к народу имели мы: группа подростков лет 14, половину из которых должны были отсеять за бесперспективностью в следующем году? Мы плавали по 12 километров в день, кое-кто среди нас начал курить — как обычно, это были самые талантливые, - и нас тошнило от воды. В прямом смысле. Так что я даже не очень расстроился, когда не прошел отбор. Хотя определенных успехов достиг. Выполнил норматив кандидата в мастера спорта. 200 метров спиной. Господи боже, поглядели бы вы при этом на моего тренера! Он, бедняга, с ума от радости чуть не сошел.
− Умеешь же блядь на хуй! - кричал он.
− Первое место чемпионата республики! - кричал он.
− Лоринков, боец!!! - кричал он.
− Я всегда знал что ты блядь на хуй с характером, - кричал он.
Парни одобрительно похлопывали меня по плечу, а из группы девочек одобрительно поглядывала Лена, дочка тренера, брассистка. Я смущенно улыбался. Я единственный знал, что я вовсе не с характером.
Конечно, я был самозванец.
Почему-то все думали, что я боец. Это все из-за фигуры. Я с детства был коренастым, плотным, живым мальчиком. Меня постоянно пытались переманить в секцию тяжелой атлетики. У меня был превосходный аппетит и я был силен, в 11 лет жал 60 килограммов. Если я не мог выжать, то не скулил, а кричал и все равно жал.
Такому Положено быть бойцом.
От меня всегда ждали этого, так что я всячески выебывался и придуривался, разыгрывая из себя неукротимого спартанца. Тем более, что и книжку про «Советских командиров» я купил, и все про этих ебаных в жопу спартанцев знал. Нет, я вовсе не из интеллигенции, а если словосочетание «ебаные в жопу спартанцы» вызывает у вас недоумение, вы, значит, совсем незнакомы с историей древней Греции. В отличие от меня. Впрочем, неважно.
Важно, что у меня была репутация бойца.
А я-то на самом деле, ну, или как говорят - в глубине души, - вовсе им не был.
Мне всегда казалось, что если я взгляну в зеркало, то увижу там не бельгийского тяжеловоза, как в шутку окрестил меня рослый и тонкокостный брат, - для него единственного я никакой загадки не представлял, - а изящного, грустного, задумчивого эльфа. С крылышками на ножках. Это был диссонанс внешности и внутреннего образа. Он преследовал меня с детства, и я прекрасно знал, что я вовсе не такой, каким меня представляют. Я был задумчивый, грустный, меланхоличный мальчик, которому насрать было на Мяч, на Команду, на Соперничество, на Успехи. Все, чего я хотел, так это писать в свою зеленую тетрадочку в клеточку очередную главу приключенческого романа про индейцев сиу - «вождь Каминола приподнялся над прериями и горделиво распрямил спину под палящим солнцем пампас» - и дружить с девочками. Побольше дружить с девочками. Изящные, красивые, с удивительной кожей — иногда мне казалось, что она у них просвечивает, в колготках, платьицах, джинсах, юбках... Они были с другой планеты, они ничего общего с людьми не имели. Особенно с тошнотворными, нудными, скучными, с вечными потугами на лидерство или юмор, сраными недомерками мужчинами.
О, девочки.
Я только о них со своих шести лет и думал.
… Помню, к нам в класс пришли вожатые. Так было принято в СССР. Старшеклассникам давали поручение «заниматься» детьми из первых классов. В чем это заключалось, хоть убейте, не помню. Помню только, что старшеклассницы приходили к нам на перемене, выбирали самых симпатичных и тормошили их. Мне всегда доставалась львиная доля внимания, потому что мальчик я был смазливый, и ресницы у меня были — да и остаются — очень длинными. Я также очень рано понял, что если ими хлопнуть пару раз, якобы нечаянно, то девчонки будут в восторге.
− Какой карапуз, - говорили они.
− Какой симпатяга, - говорили они.
А я просто прижимался к их коленям, делая вид, что все это мне не нравится, и мечтал поскорее вырасти, чтобы на них всех жениться.
Ну, и трахнуть, само собой.
… я со смущением понял, что у меня что-то вроде эрекции, и прикрыл ее доской для плавания. Оглядел товарищей по спортивному классу. Все они были старше меня на год, выше на голову, и все они прикрывались досочками. На бортике разминалась Лена, дочь тренера. Купальник у нее был маленький, еще на девочку, а она уже такой быть перестала. Так что он в нее местами Врезался. Лена была единственная одного со мной возраста. Я никогда не понимал, какого хрена они на нее пялятся. Ведь с нами учились — и занимались — их ровесницы. А в нашем возрасте год за три. Все это были шикарные, сочные, спелые, умопомрачительные — я прикрылся досочкой Еще больше, - девицы. Но парни пялились, почему-то, на Лену. Когда я подрос, то все понял.
Обращать внимание на тех, кто моложе, тренд у мужчин.
Но я всегда шел против течения. Мой тренер, правда, говорил, что это оттого, что я спинист, и не вижу, куда плыву. Мне хотелось верить в более романтичные версии. Так что я считал себя не таким, как все. Хотя всячески старался соответствовать внешним представлениям о себе.
Например, корчил из себя чемпиона.
− Блядь на хуй Лоринков! - говорил тренер.
− Кандидат в четырнадцать ебана в рот! - говорил он.
− Так держать на хуй, - говорил он.
Мы стояли на бортике бассейна «Юность».
Сейчас его уже нет: молдаване срыли его под бравурную болтовню об успехах молдавского плавания, за что на них просрались в интернете уехавшие евреи, которые это самое плавание и создавали. При молчаливом попустительстве русских, которые этим самым плаванием занимались. Гребанная Молдавия!
… Как раз в бассейне занимались несколько групп.
50-метровый, покрытый туманом из-за разницы температур воды и воздуха — дело было в ноябре, - бассейн напоминал мне Атлантический океан. По которому плыли, старательно выполняя повороты, штук 40 маленьких «титаников». В смысле, нас. Каждый со своей маленькой еще, но такой непохожей на другие, судьбой. Со своим экипажем. Оркестром. Капитаном.
Но у всех нас было кое-что общее.
Каждого ждало впереди крушение.
ХХХ
Моим айсбергом стало спиртное.
Я не то, чтобы очень любил его вкус, или то ощущение полета, и тому подобную ерунду, о которой любят болтать юные наркоманы, алкоголики и курильщики, которым попросту силы воли не хватает не бухать, не курить и не колоться. Чего-чего, а у меня силы воли было хоть отбавляй. Так что, когда ко мне пришла Лена и сказала, что ужасно меня любит, и что странно что я не обращаю на нее внимание, и предложила мне «гулять и дружить», я проявил себя с самой лучшей стороны. Думаю, весь спорткласс бы мной восхищался.
Он, кстати, позже и восхитился.
Но я слишком презирал их — в глубине души, конечно, попробуйте-ка попрезирайте Вслух кучу отмороженных качков с полутораметровым размахом плеч, - чтобы делиться. Так что это осталось нашей с Леной тайной.
Ну, до тех пор, пока она не залетела.
Я сказал ей, что девчонка должна доказать свою любовь пацану.
И что над нами будут мои смеяться одноклассники, и что она сама знает, что это правда.
И что я готов снизойти к ее любви, если, конечно, и мне за это Что-то будет.
И, что, конечно, я совершенно опытный в таких делах мужчина, так что нам ничего не грозит.
И что она мне не очень интересна — это кстати было правдой, - но я так и быть, постараюсь ее Полюбить.
На самом деле, конечно, я бы куда охотнее переспал с одной из этих грудастых пятнадцатилетних коров, что плавали со мной в одной группе и были старше меня на год, и у которых ляжки из-под купальников перли, как тесто. Но я знал, что обращать внимание на тех, кто моложе — не тренд для 15-летних девушек.
И я безумно хотел трахаться.
Лена грустно посмотрела на меня, распустила свой русый — у нее были красивые волосы, которые она собирала в шапочку, - хвост, и забралась ко мне под одеяло. Это были сборы, мы выехали в Тирасполь, участвовать в очередной олимпиаде во имя мира. Как рез недавно отгремела приднестровская война, и эти долбоебы — что с правого, что с левого, берегов, - решили, что чем чаще они будут проводить спартакиады, тем быстрее помирятся.
Само собой, мы постоянно дрались с левобережными и наоборот.
Ну, а в свободное от драк и соревнований время мы развлекались, как и положено половозрелым дебилам. Все, за исключением одного. Меня. Потому что мне дала Лена, и каждую ночь, в течение всех сборов — три недели и четыре дня, - я старательно ее дефлорировал. Заодно и себя. Пожалуй, это единственное, что мне нравилось. На остальное мне было плевать, включая Великие Победы, Прекрасное Будущее, и Перспективы Обучения в Школе Плавания Самого Сальников. Сальников...
Вот срань Господня.
Послушать тренера, так будто свидетель Иеговы про самого Иегову говорил. Глаза у него выпячивались, в уголке рта появлялась слюна, и вообще он заводился. Сальников то, Сальников сё. Господи, что такого он сделал, этот ваш Сальников, из-за чего вы ему яйца готовы языком перебрать, все хотел спросить я. Проплыл разок лучше всех?.. Но молчал, потому что ловил взгляд Лены. Совершенно очевидно, влюбленный. Все уже знали, что мы «гуляем». Как и ее папаша. Бедолага думал, что это лучше всего, потому что я младше всех в группе, и не стану претендовать на невинность его дочери. Он очень заблуждался. С любым из этих парней она была в куда большей безопасности, чем со мной. Я с детства озабоченный, я же говорил. Но он этого не знал. Он вообще ничего не знал. Кроме своего «сальникова» и «перспектив уехать из ебанной молдавии».
Если ты блядь, так ее ненавидишь, так хули не уедешь, морда ты жидовская, хотел спросить я его.
Мне, в принципе, было все равно. У меня даже молдаван в семье не было. Но это постоянное нытье, которое меня буквально Окружало в то время — про тупых молдаван, про то, какие они неудачники и лохи, ни хера не могут и все просрали, - действовало на нервы. Хотя, конечно, все это — и про лохов и про просрать, - было чистейшей правдой.
… Я ловил взгляд Лены. И замолкал. Как я и предполагал с детства, оказалось, что трахаться — это самое лучшее в мире. И так как трахался я с Леной, и других вариантов у меня пока не наклевывалось, самым лучшим, что было в мире, для меня оказалась Лена. Чего уж там.
Я в нее влюбился.
Первые несколько раз были не очень, прямо скажем. Я просто прокладывал нам путь. Но уже через неделю все пошло как по маслу, что бы вы по поводу этого выражения не думали. Я мог трахнуть ее по два-три раза подряд. Я наврал ей, что уже трахался с проститутками, так что она делала все, что я скажу, потому что я же был Опытнее. Она тоже стала кончать, и еще как. Мы трахались и так и этак. Единственное, чего она мне не позволила, так это трахнуть ее в задницу. А я, дурак, не настоял. И это оказалось огромной ошибкой с нашей стороны. Потому что я кончал в естественный тоннель. Мы были не то, чтобы молоды, мы были дети, и могли делать это часами, как кролики сраные. Чтобы утром выйти на бортик, и тренироваться еще два часа. А круги под глазами списать на следы от плавательных очков. Хотя мы просто не высыпались. Она приходила и я заваливал ее на кровать. Трахал и трахал.
Кончал в нее, ждал минуту-другую, и начинал по новой.
И Лена, конечно, залетела.
ХХХ
Разумеется, все мои блестящие перспективы пошли прахом.
Развеялись, как прах Индиры Ганди над Индийским океаном, или где эта обезьяна велела себя похоронить. Помню, я был совсем маленький, когда ее убили. Сидел на коленях отца и говорил:
− Индила Ганди... - говорил я.
− А это сто обезьяна такая, - говорил я.
Отец смеялся — он вообще был немногословен, - и подкидывал меня на колене. Чтобы пропасть потом еще на год-два. Он вечно пропадал. То в Афганистане, то в Чернобыле, а потом в каких-то сраных африканских странах, куда он ездил продавать оружие, доставшееся молдаванам в наследство от Совка. Нам с братом его не хватало, и в раннем детстве мы плакали. Нет, не Совка, отца. А потом привыкли. На хуй ему это надо было, я никогда не понимал. Сейчас тоже не понимаю. Хотя, если честно, все я понимаю, потому что умудрился-таки стать писателем, несмотря на то, что упорно отворачивался от себя.
А писатели — умные люди.
Ну, если они настоящие писатели, как я.
Он просто бежал от нас все время.
Я готов был осудить его за это, когда понял, да только к тому времени у меня у самого уже родился сын.
И я сам сделал все, чтобы от него сбежать.
Ну так вот, отец. Он в спортинтернат приехал вторым. Первым был дядя, бандит. Наверное, только из-за него меня не прибил на хер тренер и вся его компашка друзей-спортсменов. Дядя приехал на БМВ, в компании мужчин в меховых шапках и с толстыми золотыми цепями. Они Переговорили. Тренер поостыл. Ну, в смысле убить. Но насчет исключения все было решено.
− Дело молодое, - сказал мне дядя.
− Поживешь немножко с родителями, - сказал мне дядя.
− То се, год-два, а там и институт, - сказал он.
− Тогда и женитесь со своей девчонкой, - сказал он.
− Терпение, - сказал он.
Спутники дяди смотрели на меня с восхищением. «Хулиган и отличница». Для полноты картины мне не хватало лишь быть сыном прокурора, который, не зная об этом, осудил бы меня на расстрел, а потом повесился.
И о нас сочинил бы песню певец Круг.
… Дядя поговорил со мной немножко, разыгрывая из себя дона Карлеоне.
И уехал куда-то, чтобы всплыть через 5 лет в Босфоре с 10 пулевыми ранами в грудной клетке.
Ведь, как и всякий славянин, он мечтал покорить Константинополь.
… Следующим был отец. Когда он приехал забирать меня из спортинтерната, он не проронил ни слова. Просто помог мне нести сумку с вещами до машины, и молча смотрел, как я сходил за еще одной сумкой, поменьше. Двор был весь выстлан палой листвой.
Я глянул вверх, и мне показалось, что заметил в одном из окон лицо Лены.
Отец молча открыл мне дверь, я уселся — на переднее сидение — и мы поехали. Я смотрел в боковое стекло все время, что мы разворачивались и уезжали, смотрел очень внимательно, но так и не увидел больше ее лица. Потом поглядел тайком на отца, который сосредоточенно рулил, выезжая из города. Съежился. Я ожидал неприятностей.
Но он так и ничего не сказал.
ХХХ
Так вот, алкоголь.
Не испытывая к нему никакого пристрастия я, тем не менее, с удовольствием воспользовался такой его опцией как «отключи память». А чтобы это не выглядело совсем уж асоциально — моя проблема с детства, как я уже говорил, - я изображал из себя компанейского парня, любителя Общения, и Компаний. С учетом того что я, - как и все люди, не учившие в школе ничего, кроме физкультуры, - поступил на факультет журналистики, это далось мне легко. Ну и, как и положено всякому студенту факультета журналистики, я не только пил, но и, время от времени, пытался написать книгу. Началось все с рассказов, один из которых напечатали в России. Местных это с ума свело: в интернете я только и делал, что читал про «бездарного блядь на хуй писаку Лоринкова». Чего вы так ругаетесь, все время хотел я сказать им, разве вы еврейские интеллигенты? Конечно, нет. Из Молдавии все евреи уехали. И русские. И молдаване.
Даже тренер с Леной уехали.
Ее, конечно, попотрошили как следует. Никакого намека на мое присутствие в ее влагалище, матке, трубах, и что там еще есть в их женской требухе, не оставили. Вычистили, как трубочист Андерсена — трубу в Копенгагене. Или где там прозябал Андерсен. Я все пытался понять — в те редкие минуты, когда оставался один и мог не изображаться из себя весельчака, сангвиника, порывистого парня, Бойца и тому подобную хрень, - видел ли я ее в самом деле в день, когда меня выгнали из спортинтерната. Иногда я убеждал себя в том, что видел. Иногда мне хотелось верить, что нет. Мы с тех пор не перекинулись с Леной ни словечком: когда я подрос достаточно доля того, чтобы набраться смелости и позвонить им домой, оказалось, что они уехали. Действительность превзошла все мои ожидания.
Тренер оказался немцем, и они репатриировались в Германию.
Я не стал искать их немецкий адрес, о чем еще несколько лет очень жалел. Так или иначе, жизнь шла — как пишут мои коллеги в своих сраных романах... да, как и все писатели, я терпеть не могу других писателей, - и я запил. Довольно рано. Мне как раз исполнилось 16, и я поступил в университет. Дальнейшие десять лет я помню очень смутно. Наверняка, я обладал недюжинным здоровьем — ведь я успел выполнить и норматив мастера спорта, - потому что выдержал десятилетие напряженного алкогольного марафона. Если бы я не был в юности спортсменом, то не выжил бы. Это напоминало прыжок в бассейн. Сначала вас обжигает чересчур холодная вода, - вы же еще не разогрелись как следует, - потом вы видите все искаженным, в завихрениях пузырьков, запотевших очках.
Таким я все и видел десять лет.
И по прошествии их, став отцом, и потеряв жену и ребенка, я словно вынырнул на поверхность.
Чтобы увидеть, что все очень изменилось.
Что все ушли, а я остался. Кто-то умер, кого-то убили в так называемые «лихие девяностые», лихого в которых лишь столько, сколько придумали мои бездарные коллеги-журналисты - большинство моих одноклассников подались, как спортсменам полагается, в рэкет, - кто-то уехал. Еще я увидел, что даже полуразрушенная Молдавия начала 90-хх была, в сравнении с нынешней Молдавией, чем-то сугубо городским, культурным и бесконечно потерянным. Мне даже пришла в голову мысль написать книгу «Молдавия которую мы потеряли».
Но какой-то русский долбоеб умудрился снять фильм с таким названием задолго до меня.
Так что я даже и пробовать не стал.
Просто понял, что, пока Рим поджигали и разрушали, я, - последний римлянин, - валялся пьяный у подножия Капитолия. И проспал, и просрал, все, очнувшись уже на развалинах. Где варвары пасут коз. Что мне оставалось делать?
Я замкнулся в себе еще больше.
ХХХ
Вернувшись на бассейн «Динамо» - «Юности» к тому времени уже не было, потому что молдаване построили на ее месте шикарный дворец для крестин, похорон и свадеб, - я плавал год, и вернул себе форму. Даже написал об этом рассказ, за который получил литературную премию. Что-то вроде «За мужество в Литературе» или «России верные сыны». Не очень помню название. Помню, что получал ее вместе со мной какой-то придурковатый чеченец, которого наградили за книгу о том, что он чеченец. Это было так же странно, как если мне вручили премию за книгу «Я русский». Что, еб вашу мать, в этом такого, думал я. Но взял грамоту, деньги в конверте, и откланялся. Вернулся в Кишинев.
Плавать серии 20 по 100 вольным стилем в режиме 1 минута.
И которые, после того, как воду на бассейне «Динамо» слили, стали для меня совершенно недоступными. Но бросать спорт я не стал: это автоматически означало бы начало нового продолжительного запоя. Так что мне пришлось переключиться на зал. Благодаря плаванию, упорству, склонности к меланхолии и одиночеству, я сумел и в этом деле достичь некоторых успехов.
Толкал 180 килограммов без страховки.
Пить — из-за тренировок — у меня получалось всего раз-другой в неделю, так что я даже стал, как сказала моя жена, несколько похож на человека. Так что она разрешила мне видеться с сыном. Мальчишку назвали Тимофеем. В честь моего прадеда-директора гимназии, которого хотели расстрелять в Могилеве большевики за то, что он русский, и которого расстреляли в Туркестане враги большевиков, басмачи за то, что он русский.
Ебанный Советский Союз!
Люди в этом месте ни чему на хуй не учатся, сказал бы по этому поводу мой тренер.
Или еще что-нибудь в этом роде.
Так или иначе, а мальчишка был вылитый прапрадед, и мне нравилось проводить с ним время. Я его даже в секцию плавания устроил, когда оказалось, что в городе чудом сохранился один бассейн, и там преподает один из моих еще одним чудом не спившихся и не погибших одноклассников.
Сделал я это, признаю, с дальним прицелом.
Мальчишка был очень способным, и наверняка проявит недюжинные способности, знал я. Как только закроют и последний бассейн, моя жена вынуждена будет эмигрировать, чтобы мальчик смог продолжать плавать, потому что у него перспективы, знал я. И он не пропадет в Молдавии, этом странном заколдованном месте, где люди превращаются в свиней безо всякой Цирцеи.
Так оно, кстати и случилось.
Они сейчас в Москве, вышла замуж за какого-то долбоеба из среднего звена партии ЛДПР. Водит машину, открыла три цветочных магазина и не изменяет мужу. Ну да, конечно, я подбивал клинья, а как же.
Тимофей плавает в школе олимпийского резерва.
Имени Сальникова.
Как видите, для пьяницы я неплохо все рассчитал.
ХХХ
По прошествии семи лет в зале я раздулся.
Как корова на стероидах. Безо всяких стероидов. Куриная грудка, творог, и жесткая отключка со спиртным всего раз в неделю-две. Конечно, ничего хорошего в этом не было. Ну, кроме внешности. С виду-то я был ничего. Широкие плечи, крутой бицепс. Мощная спина, надутый верхний пресс, накачанные грудные мышцы, которые я, извращенец гребанный, все время подружек просил облизывать. В общем, внешне я был совершенной машиной.
Да только внутри все это прогнило.
И дело даже не в бурной молодости, сказал врач. Чрезмерно большая мышечная масса, сказал врач. Масса тела увеличивается, а вот сердце остается прежним. И оно уже совсем — ни хуя, говоря языком моего тренера, которого я, почему-то, вспоминаю все чаще, - не справляется. Так он мне сказал и, хитро подмигивая, предложил мне полечиться.
Я глянул на него внимательно.
Шел 2012 год. В Молдавии уже не осталось никакой системы здравоохранения. Больницы напоминали феодальные замки. Главврач был царь и бог. Одна беда — он не был врач. Как и все остальные «врачи». Химиотерапию в стране отменили, а операции сложнее чем вырезать аппендицит проводили за границей. Туберкулезников было больше, чем после войны. Чуваки с открытой формой харкали в автобусах кровью. Инвалиды ползали, обоссанные, по улицам. Эпидемии гриппа всерьез угрожали выкосить страну, инсульт означал приговор, а про рак и тому подобные штуки я даже вспоминать не хочу. Аллергию лечили наговорами.
Простите, я все сбиваюсь на репортаж.
Как ни странно, мне казалось, что я пережил бы и это, окажись со мной рядом Лена. Странно. Девочка, даже лицо которой я помнил смутно... Золотая цепь врача блеснула, - как воспоминание из детства, - и я вежливо отказался. Он с сожалением проводил меня взглядом. Как крокодил на африканском водопое, крокодил, к которому так и не подошла антилопа. Нырнул на глубину и стал ждать следующую жертву.
А я прикрыл дверь поликлиники, зашел домой, взял спортивную сумку и поехал в зал.
Где, переодеваясь, понял, что пришел сюда в последний раз.
Было немного грустно, ведь я ходил сюда почти десять лет. Обзавелся приятелями. Конечно, я их презирал, но двойное дно, это уж моя черта, я же говорил, да? Я всегда был не тот, за кого себя выдаю — с самых моих шести лет — так что я ведь и не должен был делать исключений для себя и в зрелом возрасте, правда?
В любом случае, я мимикрировал и под среду зала.
Я научился трепаться обо всем этом, - девках, жиме лежа, тачках, какие все политики пидарасы, жиды хитрые, русские ленивые, а мы, молдаване, работяги, но недалекие, Румыния или Россия, кто сосет лучше, замужние или разведенки, - с таким видом, как будто мне все это интересно. Я болтал, стонал и кряхтел. Потому что мне надо было быть, как они.
Они болтали, они стонали, они кряхтали.
Порностудия, только трахаем мы сами себя, понял я.
И понял, что мне пора прикрыть дверь с другой стороны.
Что и сделал.
И, выходя, потер левую грудную мышцу. Она щемила все сильнее. Врач, дебила кусок, ничего не понял. Я-то знал, в чем дело. Просто боль поселилась во мне.
Боль, знал я.
И эта боль поселилась во мне восемнадцать лет назад.
Когда я глядел в окно на третьем этаже.
И вот уже восемнадцать лет пытаюсь понять, видел ли что-то там.
И боль, моя вечная спутница, сука проклятая, она умеет путешествовать во времени. Она знала, что мы встретимся и она подселилась ко мне, еще в самом раннем моем детстве. Как рак, который только ждет щелчка, команды, чтобы начать расти. И команда прозвучала, и боль пожрала меня, подточила, работая без остановки, как колония маленьких жучков — гигантское дерево. Что вот-вот упадет. И никаких сил и возможностей предотвратить это падение у меня не было. Все, что я мог сделать — лишь принять меры к тому, чтобы дерево упало, куда следует.
В воду.
ХХХ
Две недели у меня ушло на то, чтобы продать квартиру.
Конечно, я не доставил своей жене, суке проклятой, удовольствия, я не дал денег ей. Хотя, конечно, это сраные 70 тысяч для нее были каплей в море. Ну, или льдинкой, с учетом того, куда я собирался вернуться.
Домой, в воды любви.
Я открыл счет на имя сына, и мне оставалось лишь надеяться, что он, когда ему исполнится 16, он окажется более удачливым парнем, чем его отец. И что у него в детстве не будет никаких неприятных потрясений, из-за которых ему захочется забывать себя, и кто он есть, каждый вечер. Я позвонил брату в США, и ничего ему не сказал, - он бы бросил все и приехал, а я не хотел его огорчать, - и мы посмеялись, вспоминая детство. Он порадовался тому, что я не пью. Ну, по моим меркам, не пью.
− Все такой же битюг, - сказал он.
− А как же, - сказал я.
− Должен же хоть кто-то среди современных литераторов, - сказал я.
− Выглядеть как человек, а не говна кусок, - сказал я.
Мы снова посмеялись. Поговорили еще немножко, и я сказал ему все пароли своей электронной почты, в которой хранил пару книг. Он ничего не заподозрил, потому что я с детства боялся самолетов и высоты. Но я поехал поездом: чтобы исключить малейшие случайности. Сначала приехал в Санкт-Петербург, а оттуда поездом добрался до Мурманска. Следующим пунктом был город Заполярный, оттуда я на попутках добрался до Печенги, и от нее вверх, к морю, меня довез грузовик из местного гарнизона. Где мы когда-то с братом, - маленькие — плакали, потому что снова остались одни.
Был июль, и по-местным меркам, стояла жара. Аж пятнадцать градусов. Так что я в своем свитере почти не мерз, стоя на берегу Ледовитого океана.
Почему туда?
Я хотел вернуться домой.
Перестать отворачиваться от мира. Оглянуться и увидеть, где я. Вернуться. В место, где я вновь чувствовал себя в безопасности. Где мое тело не рвало бы это омерзительное притяжение. В утробу человечества. В пизду миру. Очень долго мне казалось, что это Молдавия. На самом деле, я ошибался. Океан. Вот откуда мы все вышли и куда мне следовало бы вернуться. Ощутить невесомость, ощутить себя в матери. Но не мучиться слишком долго. А мышцы отказывают сразу лишь в ледяной воде. Она дает вам фору только в 3-4 минуты. Этого как раз достаточно для человека моей подготовки, чтобы проплыть метров 200. Но - ледяная, лишь ледяная...
Так что у Красного моря или, там, Средиземного, не было шансов.
Уплыть далеко, чтобы не вернуться, в этих морях... это все равно, что перерезать себе вены на постели с двумя шикарными рабынями, и посреди цветущего сада. Слишком хорошо, слишком красиво, слишком уютно и слишком неправдоподобно. Обязательно захочется сдать назад. Наверняка, этот Петроний вырывался и кричал и вообще вел себя недостойно. Просто вторую часть прощания не записали.
.. я оглянулся, - в мои планы не входило, что меня начнет спасать какой-нибудь русский долбоеб из тех, что на кой-то хуй приехали сюда, строить ебнутым аборигенам вроде чуди и ижоре города и поселки, - и разделся, дрожа. Глубоко вдохнул и перестал думать, потому что уж если разделся, - как говорят охочие на советы тренера, - то думать поздно, иди в воду, не раздумывая. Ну, я и пошел, не раздумывая.
И, знаете, они оказались правы.
Холодно было лишь первые несколько метров. Потом я проплыл сто-сто пятьдесят метров, да и то лишь на технике и силе воли, буквально не чувствуя рук. Я торопился, чтобы заплыть как можно дальше. Но берег был еще виден, когда я уже не смог двигаться и пошел на дно. Надо мной сомкнулись воды любви, воды Океана. И я оказался дома.
И раскрыл, наконец, глаза.
КОНЕЦ
November 5 2012, 20:07:29 UTC 6 years ago
блядь на хуй ...
P.S.
а на финский не пробовал перевести ? (шутка, блядь на хуй .... )
November 6 2012, 08:37:42 UTC 6 years ago
в данном случае мат - выражение экзистенциального отчаяния