ГРАФ КУЛАКОВ

Один из наших великих писателей походя заметил, что колода тасуется причудливо. Гении правы даже в мелочах. Михаил Афанасьевич все сказал верно: жизнь и тасует и сдает непросто. А причудливее всего — в русской литературе. Расскажу о небольшой и, увы, несостоявшейся партии. Пошедший поначалу с пиковой дамы Александр Сергеевич Пушкин собирался, перед тем, как жизнь его трагически оборвалась, выложить на сукно  козырного туза. В смысле, убить Дантеса, и с красавицей Натали поехать в деревню, спокойно написать роман о Петре Первом. А, что? Нет-нет. Конечно, Пушкин вовсе не «шел навстречу гибели», не пытался совершить тайное самоубийство под видом дуэли - как это сделал Лермонтов - из-за того, что его не приняло русское общество. Да, оно его не приняло, но Пушкин, во-первых, все про русское общество знал (с дураков какой спрос?) а, во-вторых, держать удар умел. Поэт был полон сил, планов, и — по свидетельству Вяземского - намеревался написать роман о Петре Первом. Я не знаю, удалась ли бы Пушкину эта книга. По моему мнению, нас бы ждал шедевр, с учетом того, что речь идет о зрелом Пушкине. Но утверждать здесь ничего нельзя, за исключением лишь, что - удавшаяся или неудавшаяся - эта книга стала бы  знаковым событием нашей истории. Только вдумайтесь. 

Основатель русской литературы пишет книгу об основателе русского государства.

… Отступление первое. Да, были, конечно, и до Пушкина у русских литераторы, и до Петра — цари. Ну так и сколотил армию, подчинил Грецию, и дал миру фалангу вовсе не Александр, а Филипп. А славим мы не его. Славим мы Александра Великого…

Увы. Александр Великий русской литературы пал от руки Дантеса. И вместо Пушина историю первого великого русского государя написал современник последнего великого русского государя, Николая Второго. Колода выпала из рук погибшей России, и рассыпалась по ковру. На столе осталась меченая карта. Шестерка. Трижды лауреат Сталинского премии, Алексей Толстой. «Петр Первый».

ХХХ

Сначала немного об авторе. «Немного», потому что о личности А. Толстого долго говорить нечего. Это хрестоматийный подонок, и лишенный даже того шарма, который присущ некоторым негодяям. Как большая лужа грязи, Толстой — куда ни наступи — пачкает. Можно выбрать любой эпизод его жизни навскидку. Вот бывший граф сотрудничает с коммунистами-игиловцами  в Европе. Вот возвращается в СССР, где в роли козла на бойне призывным меканием завлекает в Россию — а точнее, в фантом России — русских, измученных предательством «союзников» и уставших от ада, который им эти «союзники» устроили в эмиграции. 

… Отступление второе. Надо полагать, ад русским эмигрантам, бежавшим в Европу после февральского и октябрьского переворотов 1917 года, организовали в благодарность за наступления в Пруссии, прорывы и прочие жертвоприношения, благодаря которым драгоценной европейской крови пролилось на тысячи литров меньше…

А вот обладатель медали “За доблестный труд во время ВОВ” А. Толстой ожесточенно сражается с Гитлером в Ташкенте, и, порыгивая после сытного — с вином и перепелами — обеда, идет мимо голодного пацана в канаве. Это сын поэта Цветаевой, которая незадолго до того повесилась потому, что Толстые не удовлетворили заявку несчастной на пост посудомойки в столовой СП СССР. А вот Толстой пишет пасквиль на своих коллег, изображая великого поэта Блока дебилом-Пьеро за то, что слишком любил свою Прекрасную Даму. Вот в расчете на пайку и будучи все еще в эмиграции, Толстой, плюет в лицо своему же сословию, продемонстрировавшему ему умение сохранять лицо - сомнительного как бы сына признал без оговорок сыном граф — и пишет пасквиль «Хождение по мукам», в котором несчастные русские офицеры, собравшись в круг, аплодируют речи Дзержинского про ликтрикфикацию (для сравнения - Булгаков в это время, будучи заложником в Халифате, пишет “Белую Гвардию”).  А вот Толстой публикует порнографические дневники от имени совершенно реальной, и живой еще женщины. Наконец, Толстой травит Добычина, который, не выдержав помоев и оскорблений в середине 30-хх, кончает с собой...

… Отступление третье. О сыне Цветаевой и возмездии. Соблазнительно увидеть в судьбе мальчишки, которого коммунисты сначала слегка поморили голодом, а потом отправили в пехоту, умирать в белорусских болотах, перст Божий. Отец ведь Эфрона занимался в Европе тем же, чем Алешка Толстой — в России. Оказывал всякие услуги террористам… Но скажу сразу, что вопрос этот кажется мне дискуссионным, и лично я на него однозначного ответа не нахожу. К сожалению, я примеров воздаяния подлецам в русской истории не вижу. Как и наоборот. Единственное, чем себя может вознаградить порядочный русский человек - осознанием того, что поступал порядочно. Это все.  Правы, скорее, эллины. Можно быть каким угодно и тебе за это ничего не будет. Молох сталинской России сожрал котлету — Эфрона-отца — и муху — Эфрона-сына — по отдельности. А что касается Цветаевой… Никакого преступления эта мученица не совершила. Вся вина Марины в том, что она была русская, т.е. женщина побежденного народа. А какая у них участь? В лучшем случае, просто насилуют. А если один из насильников будет достаточно добр, чтобы взять под крыло - «это моя маруха и я ее крою» - это царский подарок судьбы. Им  - такова биология - надо пользоваться. Цветаева  и воспользовалась....

Вернемся к Толстому. Перед нами гадина, что понятно даже тем, кому гадина симпатична. Тем не менее, нам теперь следует закрыть глаза на все, что написано выше. Судить ведь следует «по делам его», а что есть дела писателя, как не его слова. И потому судить мы будем не А. Толстого, а его тексты. Думаю, это понравится и тем, кому А. Толстой по душе. Ведь один из сильнейших аргументов защиты подлеца - «художник не обязан быть хорошим человеком, главное, что он написал». Вот и отлично.

Что же написал лауреат ордена Ленина, А. Толстой?

ХХХ

Чтобы уравновесить весы слепой Фемиды, мы даем Алексею Толстому фору и кладем на его чашу — сразу же и без оговорок — шедевр.

Роман “Петр Первый”. 

Да, конечно, «Петр Первый» шедевр. С небольшой оговоркой. Это шедевр А. Толстого по отношению к остальным текстам А. Толстого. Ну, не считая порнографического рассказа «Баня». Для тех кто не в курсе, пару слов даже не о цели произведения «Баня» — цель-то как у всякой порнографии одна, «чтоб встал» — а о сюжете (позже я объясню, почему это важно). Дворовую девку ведут в баню к барину на групповуху, где всячески и по-всякому растлевают. По-современному, текст Толстого это МЖЖЖЖМ. Первое М, стало быть, барин, последнее — его кучер, а толстые Ж посередке — девки. Все прописано, как полагается, на всех уровнях: и самого траха — садо, мазо, группа, орал, легкое принуждение, лесбо; и стиля — задницы там непременно “горячие”, “щели” — “сочные” и “чвакают”, “удалец” — “рвется”, “груди” — “трясутся”. 

В общем, откатал программу Алексей Николаевич на отлично.

… Отступление четвертое. Порнография, вопреки представлению о распущенности жанра, очень консервативна. Автор порнопроизведения — текста или фото, видео или рисунка — должен блюсти каноны. И потому произвольного в порно не больше, чем в обязательном катании фигуристов. Человек обязан два раза прыгнуть тулупом, четыре — крутануться, сидя на одной ноге, три — покатиться задом. Свободы, полета, и творчества в этом — примерно как в «направо равняйсь, кругом, шагом марш, ать-два». Шагистика...

Шагнем к «Петру Первому». Собственно, успех этого произведения прост, прям и бесхитростен, как разгоряченный “удалец” из рассказа «Баня». Автор выдал оголодавшей до секса аудитории — ударили сталинские заморозки, от которых яйца дурачков, болтающих о свободной любви коммунаров, зазвенели на Колыме - классическое произведение «для взрослых», пусть и с некоторыми приемами серьезной художественной литературы.

Чего стоит одна только первая фраза толстовского «Петра».

«Санька соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь».

Красноречиво, не правда ли?..

И, подобно пациенту анекдота - «доктор, вам везде бабы мерещатся» - Толстой упражняется в подобном эк-хм красноречии на протяжении всего романа. Все это выглядит так. Человек в плаще прогуливается по парку. Останавливается возле лавочки с прогуливающими десятиклассницами. Для затравки, буквально страниц на десять, несет девушкам про якобы Русь Петра, после чего распахивает плащ. Под которым, понятно, нет ничего. Ах, да, простите, есть. Разгоряченный уд.

Навскидку по тексту...

… С первых страниц мы получаем эпизод с обнищавшим дворянином Тыртовым, попавшим в Москву: сначала идиот пялится на голых баб в - конечно же! - бане (уж будьте уверены, сиськи там трясутся, длевки - дебелые, а жопы - горячие), после чего следует групповуха в борделе, с которой бедняга сбегает в приступе белой горячки, и, наконец, попадает в дом к благодетелю. Тот из милости берет Тыртова в дом, и дает работу — еть за деньги бабу, «из боярынь»...

За Тыртовым, подпрыгивая и потрясаю титьками, несется эпизод с царевной Софьей. Бедняжка сжимает ноги, думая о Василии Голицыне. От этого у горячежопой и дебелой царевны— я цитирую - «необъяснимое желание горячей судорогой растаяло в широком заду»...

Только все у Софьи Алексеевны растаяло и потекло, а уже молодой царь врывается на женскую половину дома покусать немного вспотевшие от жары сиськи царицы через ткань, затем он же — жарко щупает Монсиху.

А вот крестьяне в лесу прячутся от солдат. Мужичок с бабой говорят беженцам, что они новые Иисус и Богородица. Баба кладет на сиськи ягоды, одну - пихает себе между ног. Это причастие, его надо скушать. Само собой, сосок “затвердевает”, между ног “волосато и жарко”, сиськи …. Ну, уже помним. 

Ну и тд и т.п. 

Эпизоды эти служат своего рода кочками, по которым читатель порнопроизведения несется к жаркому финалу, быстро пролистывая длинноты между самым интересным (так юноши пролистывали в “Войне и мире” все, что “про любовь”, а девушки - все, что про “войну”).  

Периодически — все-таки составить текст из порносцен на 100 процентов не позволяла претензия на “исторический роман”— Толстой вставляет между блатными «сеансами», трахом, и прочими прелестями эпизоды разнообразных убийств. Описывает их автор, в принципе, теми же словами, что и секс. Палачи хакают, как засадивший девке кучер, плоть от ударов холодным оружием чмякает, как при совокуплении, мясо, вывернувшись, блестит и там и там... В результате, живописать что обезглавливание, что плотскую любовь у Толстого получается одинаково.

С аппетитом.

Это оптика человека нездорового, который весь мир видит штукой, скроенной специально для какого-то конкретного и не очень приличного - в его извращенном понимании, а чаще всего совершенно естественного  - процесса. В случае Толстого - потребления благ ротом и удом. Так человек озабоченный все, что съедобно, рассматривает в своеобразном фокусе   - «креветки? очень хорошо, потому что для спермы», «ананас? клади! апосля ананаса вафля на вкус сладкая» - а все что несъедобно, воспринимает как часть стимуляции («щеки знаешь почему круглые? потому что жопу напоминают!», «Галатская башня? да, торчит что надо!», “улитка поползла, ишь, след как от манды”).

И это, в свою очередь, приводит А. Толстого к следующему закономерному шагу. Воспринимая мир как источник постоянного раздражения рецепторов — чтобы потекла слюна ну или сами знаете что — он постепенно это раздражение начинает воспринимать как сам мир.

И все, что не порнография, превращается для него в таковую. Вернее, он сам превращает, касанием. Что самое страшное, несчастный Мидас-Толстой оборачивает в порнографию все даже на уровне стиля. Фраза “он пошел в магазин” становится в устах - ишь, две губы, совсем как… - этого автора  весьма Двусмысленной. А чего в магазин? За кефирой, уд мазать? Али там жопница у прилавка сиськой трясе? Чего, просто так? Ну ты и извращенец!

Когда eblea для человека eblea, это нормально.

Когда eble-й становится смерть, это уже звоночек, но, по крайней мере, трагичный. Для художника сойдет.

Когда eble-й становится поход в магазин или «который час, уважаемый», это уже смешно.

Писать о сексе и можно и нужно. Да только если цель этого - писание о сексе - автор проваливается. Потому  «Петр Первый» - не веселое дионисийство Миллера, не священное бесстыдство Хлебникова, не познание себя леди Чаттерлей, не тоска по любви Уэльбека. Это и не «разлагаю себя до частиц атома» де Сада и не прекрасный в своем уродстве гниющий труп у дороги, за которым — ничто. 

Роман «Петр Первый» - это порнорассказ «Баня», растянутый на 200 страниц.

ХХХ

Трагедия А. Толстого — не его личная, а его места в нашей истории — в том, что он занял не свое место. Сверчок сел не на свой шесток. Как оно обычно и бывает в разрушенной стране с отсутствием вменяемой иерархии. 

А каково место А. Толстого?

Вполне почетное. Мог бы даже в Академии русской словесности заседать, будь таковая в России. Во Франции такая есть. Очкарики и ботаники собираются и в пару лет решают, как вся страна - да и весь франкоговорящий мир будет читать, писать и говорить. Буквально, вводят и отменяют слова. И, по щелчку, их все слушают. Но это Франция… В русском аналоге французской Академии А. Толстой занял бы кресло  Мориса Дрюона. Ведь, чем был бы роман Толстого, пройди он нормальную — редакторскую и издательскую — цензуру в своей стране для своих? Типичным романом для юношества, как «Проклятые короли». Немножко эротики — само собой, порносцены бы смягчили, «Алексей Николаевич, батенька, заносит Вас, нам надобно гимназистов увлечь историей» - множко истории. 

Ведь какова роль книг Мориса Дрюона? 

Вводить юношество в мир взрослых. Через три самые увлекательные темы на свете: любовь, история и приключения. Морис Дрюон — классическая «горничная для юноши». Была такая в старой Европе — включая и Россию, когда она еще была Европой, сиречь до 1917 года — практика. Молодому человеку подкладывали веселую “горничную” (которая иногда в самом деле служила горничной). Молодой человек получал все, что требовалось растущему организму, дома. Горничная получала франки/рубли. Всем было хорошо.

И нам было бы хорошо, произойди все в свое время, как оно произошло, например, у французов.

Увы, когда в дом к русскому юноше в пубертатном периоде — русское общество в момент коренных изменений ломало, как подростка, один переход к конституционной монархии чего стоит - заявилась не горничная, а конченный проститут, родителей уже не оказалось. Вернее, они плавали в луже крови в подвале. И особняк обернулся Ипатьевским домом, и в постель к не созревшему еще мальчику легко толстое извращенное чудовище с сифилитическими шанкрами.

Вместо умеренно чувственной исторической прозы для юношества русские получили порнографию в качестве официальной истории и литературы.

ХХХ

Почему  у «Петра Первого» репутация первостатейного романа? О, все просто. Уверяют, что текст написан живым, настоящим, русским языком той самой эпохи. Это, с одной стороны, неудивительно, поскольку Толстой родился и большую часть жизни прожил в стране с этим языком — Российской империи. С другой стороны, удивительно. Ведь насколько русским эпохи окажется язык «Петра», если внимательно изучить его, а не поддаться болтовне про «глоток свежей воды»?

На самом деле в «Петре Первом» Толстой русский язык Выписывает таким, каким он, язык эпохи Петра, автору кажется. Но показывать события эпохи Петра Первого языком — пусть и стилизованным под него - Петра Первого можно лишь…  если ты современник Петра Первого. Но даже Тацит не описывает Ромула языком ранней римской эпохи, сохраняя основателя Рима лишь в прямой речи. Все эти толстовские «творила тесто... саадаки...» - просто не нужны. Толстой же ими текст буквально фарширует.

Ну, или, говоря языком самого Алексея Николаевича, «начиняет, как Аким влажную дырочку Аксенки».

Что касается языка эпохи самого А. Толстого, то Алексей Николаевич владел современным ему русским безупречно. По очень простой причине. Алексей Николаевич был русским. Беда лишь в том, что он все это предал, и, таким образом, предал самого себя. Да, вопрос собственного выживания в краткосрочной перспективе решил, но уничтожил себя и свое потомство в перспективе долгосрочной. Когда тебе предлагают выжить, но при условии подличания и отказа от самого себя, это сделка в духе «живи вечно, но а) в теле собаки б) см. а.».

И вот, нынешний А. Толстой — только взгляните на его потомство в литературе и культуре РФ - в теле собаки и живет.

Ведь, как русские генетические клоны его  не существуют.

ХХХ

О сути и смысле «Петра Первого» мы поговорили. Теперь давайте о декорации, ради которой, якобы — мы уже выяснили, что нет — все и завертелось, как пародия на эротический рассказ Аверченко. 

Сколько истории в романе? 

Или, что точнее, историзма?

Ну, примерно столько же, сколько в романах Чхарташвили-Акунина, документальных фильмах вечно скачущего паяца Парфенова, а то и «киноромане» про Ивана Грозного от писателя Иванова.

Нисколько.

(Вкратце суть перечисленных произведений можно свести к следующему. Инородцам, засевшим в оккупированной Москве, рассказывают «за Россею»)

Какова история Петра? Гениальный сын продолжил дело талантливых отцов и дедов - от полков иноземного строя до флота и возврата к Балтике, куда шли не меньше века, - и передал свое дело последователям. Это, повторюсь, история Александра Великого, как она есть. 

Какова “история Петра” от А. Толстого? Молодой джиги... царь, попал в РДРС....  на Кукуй, экспроприировал пару банк… казну и бояр, посадил на перо лох… несогласных, разрушил старый мир до основанья. Никакой России до Петра А. Толстого не было. Он ее электрифици… то есть коллективи… то есть простите, какая в жопу разница. Это же не главное. А что главное? 

“Жопа была горяча”.