Михаил Ленин в роли Александра Чацкого.
Пьеса Грибоедова «Горе от ума» вызвала у Пушкина живейший отклик, и он в одном из писем написал, пожалуй, до сих пор лучшую рецензию на это произведение. Отрывок оттуда:
«Теперь вопрос. В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Всё, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он всё это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и т.п.».
Но «знакомый Грибоедова» это очень расплывчатое определение, и к тому же определение негативное. Между тем персонажи «Горе от ума» очень определены, прорисованы. Это или яркие типажи, совершенно узнаваемые, или просто реальные люди, узнаваемые (современниками) ещё больше. Например, Толстой-Американец.
Однажды Грибоедов, будучи в театре, щёлкнул кого-то по лысине. Молодого человека отвели в участок. Там он сказал, что щелбан дал потому, что не любит лысых. Потом посмотрел на курносого полицейского и добавил: «И курносых». Грибоедов был внебрачным ребёнком, родившимся до замужества матери, причём её девичья фамилия была тоже Грибоедова. Грибоедов-муж был однофамильцем, ранее не знакомым, нищим и сильно пьющим. Потом дату рождения изменили на пять лет, так что оказалось, что Александр кончил университет подростком. Потом он сам отодвинул дату рождения назад, что не имело никаких последствий. Учитывая, что никаких внятных сведений о его подлинном отце нет, и то, что при сомнительных анкетных данных и наглом поведении, Грибоедов, тем не менее, пользовался личным расположением Николая, можно предположить, что его настоящим отцом мог быть очень высокопоставленный человек.
В этих обстоятельствах именно главный герой должен быть максимально отчётлив. И Пушкин, столь живо отреагировавший на пьесу, это понял.
Последующие поколения это понимание утратили, так что в начале 70-х Гончаров недоумевал:
«Вся пьеса представляется каким-то кругом знакомых читателю лиц, и притом таким определенным и замкнутым, как колода карт. Лица Фамусова, Молчалина, Скалозуба и другие врезались в память так же твердо, как короли, валеты и дамы в картах, и у всех сложилось более или менее согласное понятие о всех лицах, кроме одного - Чацкого. Так все они начертаны верно и строго и так примелькались всем. Только о Чацком многие недоумевают: что он такое? Он как будто пятьдесят третья какая-то загадочная карта в колоде. Если было мало разногласия в понимании других лиц, то о Чацком, напротив, разноречия не кончились до сих пор и, может быть, не кончатся еще долго».
Чем занимается Чацкий? Лупит остротами и эпиграммами направо и налево. Всё очень метко и всё правда. Причина «социальной активности» - личное раздражение из-за отказа женщины, и общий культурный фон, способный вывести из себя и человека гораздо более уравновешенного.
Александр Сергеевич Грибоедов был дипломатом, который дал себя убить. Вообще, первое правило дипломата, как и врача, личная безопасность. Исключения – понятны, но их в случае Грибоедова не было. Другой Александр Сергеевич погиб тоже на «дипломатическом поприще», оскорбив дипломата Геккерна.
Дуэль Грибоедова, в результате которой он выжил только по милости стрелявшего, есть ослабленный вариант последней дуэли Пушкина.
Чацкий это конечно сам Грибоедов, но, в ещё большей степени, Пушкин. И тот и другой обогнали своё время. Время русской литературы это 40-е годы. Тогда сформировалась среда, критика, читательская масса. Да и тип отношений между писателем и обществом.
Любопытно, что попытки отождествить Чацкого с автором пьесы встречаются довольно часто, но никому не пришло в голову сыграть Чацкого-Пушкина, хотя сценический опыт у «Горе от ума» колоссальный.
О ложной параллели Чацкий-Чаадаев, я скажу отдельно (в статье «Что достаточно знать о Чаадаеве»), а сейчас остановлюсь на полемике между Пушкиным и Чаадаевым в 1836 году.
Существует масса определений философии, все они хромают. Вероятно, решить эту задачу невозможно из-за самопротиворечивости. Иначе Мартин Хайдеггер через 300 лет крайне интенсивного философствования немцев не стал бы читать лекцию «Что такое философия», к тому же начинающуюся так: «Философия — с точки зрения здравого человеческого рассудка — есть, по Гегелю, «перевернутый мир»».
Вместе с тем, интуитивно что такое философия понятно. С точки зрения культуры это называние вещей своими именами. И только. Но культура не называет вещи своими именами, она начинается с умолчания. Человеческая культура возникает, когда появляется набедренная повязка.
«Называние вещей» это или докультурное состояние – хамство, или сверхкультурное состояние – философия. Философия как элемент культуры это история философии, её можно преподавать с университетских кафедр, она не опасна. Но вырванная профессорами из культурного контекста, она перестает быть философией.
Философ это человек, обладающий крайне высоким уровнем интеллекта, но также по тем или иным причинам игнорирующий культурный контекст эпохи. Что человек с высоким IQ делает редко.
С чего должна начинаться национальная философия? Она не может, как это происходит в случае литературы, опираться на национальную традицию других народов. Это будет «история философии». В начале должен быть индивидуальный экзистенциальный опыт (предусматривающий уже высокий уровень развития индивидуализма) или «философическая» констатация национального убожества. Внутри культуры первокласснику говорят, что он замечательный мальчик, отменно хорошо учащийся в школе; вне культуры говорят, что это слабоумная личинка хомо сапиенса, который в смысле развития интеллекта проходит три-четыре фазы полного превращения – как у насекомых. Нужно ли это выслушивать зареванному первокласснику – большой вопрос. Отсюда трагикомическая история любой национальной философии. Датская философия началась с сентенций молодого сифилитика, без объяснения подлинных причин отказавшегося жениться на любимой и влюблённой в него девушке. Французская философия зародилась в печке, куда залез погреться уродливый офицер. И т.д. и т.п.
В книге, которую держит Декарт, написано «mundus est fаbula», то есть «мир выдуман».
Русская философия началась с того, что сорокалетний идиот сел на землю и стал щелкать пальцем об щеку: чпокк-чпокк. Но в отличие от пушкинского «блям-блям», на котором была построена затем отечественная литература, на чаадаевском «чпокк» никакой традиции не получилось.
В 1836 году Пётр Яковлевич Чаадаев опубликовал в журнале «Телескоп» свое «Философическое письмо».
Чтобы не утомлять читателя, изложу коленца «телескопической мысли» адекватным языком:
Любезная сударыня! Получая эпистолы от вас сколь благостные, сколь и печальные, уверяюсь токмо в том, что одному Богу, проливающиму на нас свои попечительные благодеяния, обязаны мы порядку и смыслу жизни насущной. Но сия истина, обычная народам культурным, придерживающимся умственной диэты, ещё недоступна нашим соотечественникам.
В самом деле, что есть Россия? Мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку. Мы живем как бы вне времени, и всемирное просвещение не коснулось нас.
Сия мысль почитается у нас новостью, но давно известна во всех прочих странах, в том числе и ещё менее образованных, чем наше общество. Печальное зрелище!
Вы пишете в эпистолах, что больны душою, но болезнь драгоценного и преисполненного всяческими достоинствами сердца вашего разве не проистекает из того, что нас нельзя назвать даже кочевниками! Оглянитесь окрест. И дикие племена номадов привязаны к своим пустыням, а жители русских городов не имеют ни семейного очага, ни прочных установлений, ни, наконец, самого строя мыслей, благоприличного представителям рода людского. О, пагуба вселенной!
Мы явились в мир как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, нам предшествующими. Наши умы не браздятся неизгладимыми следами последовательного движения идей, потому что мы заимствуем идеи уже развитые и тут же их вытесняем идеями еще новыми. Что есть сии идеи в наших руках? Гремушка ребенка!
Народы существа нравственные, как и люди. Они образуются веками, как люди годами. Но мы народ исключительный, принадлежа к нациям, которые не составляют еще необходимой части человечества, а существуют для того, чтобы преподать какой-то урок миру. Бедные!
Но нельзя сравнить русских и с народами первобытными. У древних германцев, кельтов, скандинавов были друиды, барды, скальды. А посмотрите на народы Северной Америки, коих сейчас истребляет материальное просвещение Соединенных Штатов: между ними есть люди дивного глубокомыслия. Что же у нас? Никогда и ничего. Что в русских от человека? Только лицо.
Идеи Запада это идеи долга, закона, правды, порядка. Это не история или психология, а физиологические отправления жизни европейца. Есть ли оные отправления у русских? Ни мало нет, ибо почитать сей народ можно не зверями даже, а токмо растениями.
Даже в нашей физиогномии я нахожу что-то неподвижное, бездумное, холодное, как у низшей расы, не способный ни к силлогизмам, ни даже к спасительному обычаю, предохраняющему неспособного человека от отсутствия ума.
Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми Византии. А в это же время все народы Европы находились под животворящим началом единства, даваемой им истинной верой. Чуждые этому великому началу мы сделались добычею завоевателей. Несмотря на название христиан, мы не тронулись с места, тогда как лучезарный Запад гордо шёл по пути, начертанному его Божественным Основателем. Мир пересоздался, а мы прозябали в наших лачугах из бревен и глины.
Вы возразите, но разве мы не христиане? Без сомнения: разве абиссинцы не христиане же?
Но я уже утомил вас столь сложными и пространными рассуждениями. Оправдание мое в том, что предмет, мною затронутый, требует многих томов, и было бы опрометчиво написать всё в одном письме, даже и столь обширном. То, что написано, лишь часть истины, и о многом пришлось мне умолчать, ещё щадя чувства соотечественников.
Вот практически всё, что написал Чаадаев, и именно таким стилем и на таком уровне.
Является ли это философией? Несомненно. Более того, это начало философского умозрения нации и начало удивительно оригинальное.
Как я уже сказал выше, национальная философия начинается с художественных опытов или схоластических интуиций. До уровня философии русская литература дошла в 60-70-х годах, и русские поняли, что это философия ещё через двадцать-тридцать лет. Русское «когито эрго сум» случилось (учитывая общий уровень развития цивилизации), очень рано – в 1836 году. И тут же погибло, не имея никаких последствий.
По двум причинам. Во-первых, из-за своей фантастической грубости. Признание собственной интеллектуальной недостаточности дело нехитрое, об этом в истории национальных философий писано немало. Но никто, говоря о своем народе, не доходил до такой степени ксенофобии, причём ксенофобии безнадёжной и беспросветной. Формула Чаадаева: «Русские тупые звери, их вообще нет, скоро они сдохнут в назидание прочим народам, но это я ещё смягчаю». Хочется дальше, но дальше уже некуда. Рекорд!
Допустим, Гете писал о своем народе так:
«Германия ничто, хотя каждый немец в отдельности значит многое. Впрочем, они внушают себе как раз обратное. Подобно евреям, немцы должны быть рассеяны по всему свету. Только тогда сможет полностью развиться тьма хороших свойств, заложенных в них, и при этом на благо всем другим народам. «Сколько голов, столько умов» - вот настоящий девиз нашей нации… Немцами владеет порок, заставляющий их уничтожать все, что достигнуто. Их требования всегда преувеличены, но выживают они только за счет своей умеренности…»
Это написано человеком, достигшим общеевропейской известности, и самые горькие слова здесь всё же уравновешиваются признанием несомненных достоинств германской нации. Наконец, всё написано достаточно художественно.
Чаадаев для европейцев пустое место, он ничего не написал, и его мысли абсолютно плоские. Это Брежнев, который поднялся и прочитал доклад о ничтожестве СССР. С украинским геканьем и старческим чмоканьем. «Чпокк».
При этом в зале сидела точно такая же брежневская публика.
Русские научились говорить прозой к середине 19 века, русская философия это конец этого века. Всё развивалось очень быстрыми, сказочными темпами, но именно поэтому каждое десятилетие назад это другая эпоха. Когда в 1826 году в Михайловское приехал фельдъегерь и повёз Пушкина к царю (небритого, в мятом костюме, в пуху), власти не удосужились предупредить, что везут опального поэта не на расправу, а вовсе даже наоборот. Дубоголовым жандармам такие «тонкости» не пришли в голову. Арина Родионовна решила принять меры, и чтобы спасти своего хозяина, выбросила в отхожую яму дорогой французский сыр с плесенью, который, по её мнению, компрометировал барина в глазах властей. Между Ариной Родионовной и Николаем I здесь разница небольшая. Почему Пушкин и написал свою знаменитую фразу: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!».
Истинный масштаб идиотизма постигается в контексте – где и когда это было сказано. Полностью фраза звучит так:
«У меня душа в пятки уходит, как вспомню, что я стал выпускать журнал («Современник» - Д.Г.). Будучи еще порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры и мне говорили: «вы обманщик», и тому подобное. Что же теперь со мной будет? Мордвинов (управляющий тайной полицией Д.Г.) будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона: черт догадал меня родиться в России с душою и талантом! Весело, нечего сказать».
Более того, эти слова были адресованы жене… потому что письма перлюстрировались. Натали было «всё равно», а жандармы бы прочитали, и доложили Беннендорфу его охи и ахи по поводу цензуры. То есть это косвенный протест. Записка в собственном портмоне: «положи лопатник на место!» Диалог с властями через личную переписку, которую они вскрывают! «Весело, нечего сказать».
Гомерический Кюхельбекер, устами младенца сказал замечательную фразу о том, что Пушкин похож на свою Татьяну из восьмой главы «Евгения Онегина»: он полон любви к свободе, но скрывает свои чувства, так как «вышел замуж за Николая» (выражение Набокова).
Здесь всё прекрасно. И то, что совершенно и демонстративно аполитичную вещь Кюхельбекер всё равно трактует в духе политического догматизма, и то, что написано это в тюрьме, куда он попал, сам не понимая, в каких событиях участвовал и кому это было нужно (русские этого не понимают и сейчас, поймут к 2025 году, то есть через 200 лет), а главное то, что аллегория лицейского изгоя «Кюхли» имеет глубокий смысл, если представить, что компромисс Пушкина с Николаем был компромиссом с уровнем тогдашнего российского общества.
Этому уровню Николай соответствовал идеально.
Петр Чаадаев.
На «Философическое письмо» Чаадаева Пушкин написал развёрнутый ответ. Я его приведу полностью, не столько из-за содержания, вполне тривиального, сколько для сравнения способа и характера аргументации. (Для облегчения чтения я пронумеровал аргументы.)
«1. Я далеко не во всем согласен с Вами. Нет сомнения, что (православие) отъединило нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали; но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех.
2. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. То есть оно не принадлежит к «хорошему обществу».
3. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы - разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие - печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, - как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите Вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?»
Далее идет риторический антитезис:
«4. Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - меня раздражают, как человек с предрассудками - я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».
И синтез, переходящий в сочувственное предупреждение:
«5. Вышло предлинное письмо. Поспорив с Вами, я должен Вам сказать, что многое в Вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения Вам не повредили...»
Пушкин смягчил свой вердикт и исключил из пятого пункта письма следующую фразу:
«Вам надо было бы прибавить (не в качестве уступки цензуре, но как правду), что правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, только от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания».
Комизм ситуации в том, что это разговор француза с русским, хотя человеком западной культуры тут себя считает Чаадаев. Петр Яковлевич полагал свои опыты философскими размышлениями. Но философ видит предмет со всех сторон, учитывает «за» и «против», и излагает свои мысли, предвидя и упреждая возможные возражения. У Чаадаева никакого диалога нет совсем. Это ученическое сочинение по риторике, и даже хуже. Сочинение по риторике автоматически предполагает кручение шарманки в другую сторону. Тема «О ничтожестве России» должна на завтра дополняться темой «О величии России», и учитель должен ставить за риторический диптих единую оценку. В этом смысл риторики. Уловки типа «О теперешнем ничтожестве и будущем величии» не принимаются – это уход от темы.
В сущности, Пушкин говорит с Чаадаевым как с ребёнком, просто выставляя риторические контраргументы. И при этом прекрасно понимая, что синтеза у собеседника нет, и не будет.
Но и подобного диалога не состоялось, письмо осталось неотправленным. Николай рассыпал бисер Пушкина: закрыл «Телескоп», сослал его главного редактора в провинцию, а Чаадаева повелел объявить сумасшедшим.
Произошёл недолёт и перелёт. Философский дебют Чаадаева был настолько туп, что исключил любую полемику. Таким образом, Чаадаев был и причиной и следствием собственных деклараций. О посмотрел в зеркало и увидел Бенкендорфа, который в ответ на его мнение выдвинул мнение другое:
«А я так полагаю, что прошедшее России удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение».
Александр Бенкендорф. Тоже философ.
В самом деле, что мы можем сказать о любом человеке? Прежде всего, то, что его жизнь заурядна и бессмысленна, и прежде всего, то, что эта же жизнь удивительна и преисполнена высшего смысла. Ошибка здесь невозможна - оперируя таким масштабом, вы не ошибетесь никогда. И глупец Чаадаев и его трусливый товарищ Бенкендорф, испугавшийся царского гнева, оказались одинаково правы. Последующая история России это чудовищный урок миру и эта же история - грандиозный прорыв в будущее.
Как с этой хтоникой мог общаться зрелый и ироничный ум Пушкина? Никак. Он и не общался. Полемики между Пушкиным и Чаадаевым не должно было быть. Её и не было.
Вот такое «горе от ума». Следующая попытка самостоятельных рассуждений была предпринята в России через 25 лет и с успехом едва ли не худшим.
Русские создали странную цивилизацию. Её основа – художественная литература. Великая литература - русских до поры до времени спасала. (Иногда мне кажется, что ещё и спасёт). Всё остальное, за исключением музыки, и нескольких учёных-одиночек было из рук вон плохо. Уже в литературной критике – страшный провал. Это Балканы. Что, конечно, плохо, но художественная литература дает совершенную иллюзию культуры, на её основании всё равно можно было строить независимую цивилизацию (целый мир). Получилось очень хрупко, с провалом ряда сегментов, но тем не менее…
Можно ли написать историю румынской или боливийской культуры? Это будет набор вторичных штампов, интересных разве что в сравнении. С Россией в общем то же самое. Но если написать историю русской литературы, то получится история Великой Культуры, сопоставимой с культурой Франции или Италии. Вероятно, это единственный способ написания истории русской мысли.
Современником Пушкина был французский историк и культуролог Жюль Мишле. Мишле при жизни пользовался необыкновенной популярностью, имея репутацию не только академического учёного, но и вдохновенного романтика, певца человеческой свободы. Ипполит Тэн назвал его одним из величайших поэтов Франции, написавших «лирическую эпопею своей родины». Ещё Мишле был очень жалостливым и всё время писал о бедняжках-трудящихся.
Этот человек писал также, что русские это зловонная азиатская мразь, само общение с которой позор для европейца; что у чистокровных русских нет ничего общего с Европой, а во многом и с Азией; что это самая отвратительная раса на земле, а в общем - вообще не люди, потому что, если приглядеться, у них взгляд ящерицы. (В подтверждение своих слов он, кстати, не преминул пару раз сослаться на Чаадаева.)
Жюль Мишле: «В лагерную пыль тебя, ящерица русская. В глаза смотреть!»
В это же время ящерица Лев Толстой писал свои севастопольские рассказы, суть которых раскрывается в сопоставлении с литературной продукцией другой стороны, то есть крымскими корреспонденциями французов, англичан и турок. Корреспонденция тюркоевропейцев отличалась от Мишле часто в худшую сторону, ибо борец с русскими рептилоидами был всё-таки профессором, а не пехотным офицером.
Толстой не написал о противниках ни одного плохого слова. Патриотический понос с другой стороны изобиловал вот такими красотами:
«Сержант Бонд, преследуя противника, получил удар штыком от пленника: тот сделал вид, что сдается, а затем нанес ему рану самым подлым образом. Бонд хотел было зарубить его на месте, но подоспевший офицер велел ему пощадить негодяя. В этот момент показался отряд казаков, и наши ребята были вынуждены отступить, так что этот русский успел удрать. Удивительно, что Бонд стал единственным пострадавшим кавалеристом с нашей стороны. Мы даже ни одной лошади не потеряли. И это при том, что мы трижды подвергались орудийному обстрелу и один раз — ружейному».
Можно конечно сказать, что Толстой был графом, а Мишле сыном вонючего крестьянина, и да, великого писателя по ту сторону севастопольских баррикад не случилось, но думаю, это мало что объясняет.
Суть в другом. Говоря о трагической дуэли Пушкина, я заметил, что это было дело, в котором участвовали три француза и один русский. Пушкин сидел на пенечке, тупо смотрел перед собой, а французы снег утаптывали, чтобы ему стреляться удобно было. Заботились.
То, что они все вместе «убили нашего Пушкина» – это националистическая ерунда. Ничего подобного у секундантов и в мыслях не было. И положа руку на сердце, конечно русские в два раза глупее и в пять раз жёстче французов.
Просто мы для французов чужие. Совсем. Прилетели инопланетяне с Альфы Центавра - умные, тонкие, хорошие. И случайно оторвали вам кисть руки. Просто у них на корабле ровный салатовый цвет означает то же, что на земле - красный мигающий. Вы облокотились на какую-то зелёную штуковину и потеряли сознание от боли. Инопланетяне не подумали. Обо всём не подумаешь, всё не предусмотришь. Подумаешь о близком - о своих детях, например. Тут и думать не надо - инстинкт сработает. Вот этого инстинкта любви, «вшитого предохранителя», у Европы по отношению к России не было никогда. Чужая религия, чужие обычаи, чужая природа, чужой народ.
Европа давила нас, просто потому, что была чужой. Ломала, коверкала ДРУГУЮ культуру. А у русских не было иммунитета, так как для них Европа была родная и русская культура всегда мыслилась как элемент культуры европейцев. Эта «однонаправленная любовь» многое объясняет.
Европейская цивилизация была русским очень близка. Настолько, чтобы давить своей равнодушной колоссальной тушей, уже своим объёмом снимающей любые обвинения в персональной ответственности.
Европейский индивидуализм для русского глаза всегда имел оттенок безличный, мертвенный. Европа была коммунистична: анонимна, гладка (не зацепишь) и могущественна. Во взаимодействии культур Европы и России мы видим проявление законов даже не животной, а растительной жизни: большое дерево, чахнувшее в тени старшего гиганта. И это гораздо страшнее и безнадёжнее чьего-то злого умысла, заговора. Тут природа. Даже не природа, а “физика”. Виновата ли Европа в несчастиях России? На 100%. Кто виноват персонально? Никто.
Французский броненосный крейсер «Жюль Мишле» 1904 года выпуска. Водоизмещение 13 тысяч тонн, мощность 30 тысяч лошадиных сил, экипаж около 800 человек. Основной калибр: 4 башенных орудия 194 мм, 12 орудий 164 мм. 24 вспомогательных орудия в 47 мм. 2 торпедных аппарата.
«Люди забыли эту истину, — сказал Лис. — Но ты не должен ее забывать. Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили».
