Культура карнавала, это старая культура, перегруженная ассоциациями, культура осени.
Лицей Пушкина был создан по образу французского Лицея, основанного в конце правления Людовика XVI. Это была «светская Сорбонна» для детей аристократов. Душой французского Лицея являлся профессор литературы Жан-Франсуа де Лагарп (не путать со швейцарцем Лагарпом, воспитателем Александра I). Де Лагарп был другом Вольтера и написал прекрасный учебник по литературе, который тоже назывался «Лицеем». По этому «Лицею» и велось преподавание в лицее Пушкина, совершенно литературоцентричном учебном заведении.
То есть в совершенстве знающий французский Пушкин был вдобавок перемещен на шесть лет в кусочек Франции (кстати, французский там преподавал младший брат Марата).
В сущности пушкинский лицей был ещё одним «Арзамасом» - «антигетто». Пушкин это сознавал совершенно ясно:
«Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село».
Речь шла о союзе как тайной организации. Все лицеисты носили одинаковые чугунные кольца, - в знак того, что связаны узами братства в единую цепь. 19 октября они каждый год собирались на лицейскую годовщину. Те, кто не могли присоединиться, праздновали в одиночку. Празднование проходило в виде торжественного заседания – с речами и протоколами, а также с обильной трапезой и возлияниями. Лицеисты первого выпуска именовали себя не «гусями», а «скотобратцами», у них были свои прозвища и особые номера по номерам келий.
Праздник лицея был осенним праздником, а Пушкин, как известно, поэт осени. Осень это сожаление о потерянной молодости, но также плодородная зрелость, подведение итогов и предчувствие будущих невзгод. К которым осенью надо загодя готовиться.
Об этом и знаменитое лицейское стихотворение Пушкина, написанное в 1825 году, в период смены эпох:
Оно начинается с описания осени:
«Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор».
И заканчивается предвидением смерти последнего лицеиста:
«Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему…
Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…»
Последним «скотобратцем» оказался князь Горчаков. Он встретил в одиночестве 19 октября 1882 года. Это была 65 годовщина Лицея.
Горчаков был канцлером, это высший гражданский чин Российской империи. Всего в России кацлеров было 12 человек, после Горчакова чин никому не присуждался 50 лет, вплоть до 1917 года.
Одним из последних писем Пушкина перед смертью было письмо о сохранении в неприкосновенности лицейских правил:
«Я согласен с мнением №39. Нечего для двадцатипятилетнего юбилея изменять старинные обычаи Лицея. Это было бы худое предзнаменование. Сказано, что и последний лицеист ОДИН будет праздновать 19 октября. Об этом не худо напомнить. №14».
Для Пушкина это было очень важно. Я думаю, что это своеобразное литературное завещание поэта: «Скотобратцы, миленькие, держитесь без меня».
Без Пушкина конечно получалось не очень. Но держались, и время от времени собирались – хотя бы пунктиром и намёткой поддерживая Легенду и Тайну, которые только и могли обеспечить преемственность культуры в ещё глупой стране, и в стране, которой, судя по всему, ещё предстояли «цивилизационные срывы». Едва ли не фатальные.
Я писал ранее, что Пушкин не только «наше всё», а ещё и часть его мира усохла или не развернулась, как должно.
Пушкин чувствовал, что надо создать бастион культуры, и сделал всё, что было в его силах.
Этих сил оказалось в данном случае недостаточно. Первый выпуск Лицея оказался последним. А могло быть Тайное Братство, поддерживающее преемственность культуры в российской «Метроколонии». Это то великое и гениальное, что в пушкинском мире русские не поняли до конца, а потом и просто забыли – ещё задолго до 1917 года. Что во многом и предопределило последующие события.
Лицейское братство, соединенное с «Арзамасом» могло составить тайную литературную организацию, обеспечивающую связь между старой аристократией и нарождающимся сословием русских интеллектуалов. Основой работ нужно было взять легендирование пушкинского выпуска лицея. Неофитам, в основном молодым лицеистам, сообщались бы устные предания (большая часть их была потом забыта, а что-то профанировалось в общедоступных воспоминаниях.) Для работ в стенах Лицея должны была быть устроена тайная комната, а система ритуалов дополнена. Члены союза кроме реальной протекции должны были также подвергаться реальным наказаниям за несоблюдение дисциплины. Эта технология развита в системах университетских лож Европы и Америки, но в России была представлена достаточно слабо. Что, в общем, терпимо, но системы национального масонства не было в сердцевине русского литературного мира – а вот это уже очень плохо. Иван Тургенев входил в литературную ложу Парижа, а не Москвы.
Получилось так конечно не случайно. Например, и Арзамас и Лицейское братство вызвали прямо-таки шизофреническую злобу у немца Греча и у поляка Булгарина.
Они поняли что создаётся система русского расового господства, и подняли невообразимый лай.
Греч просто назвал Арзамас сектой, а его членов религиозными фанатиками, способными на любую подлость для утоления своей иррациональной злобы по адресу литературных противников. Поскольку концепция «фанатизма» вступила в противоречие с элементарными фактами (например, с тем, что большинство арзамасцев в дальнейшем поддерживали хорошие отношения с шишковцами), немец её дополнил «русским свинством». Мол, фанатики врагов ненавидели, но из-за холуйства и беспринципности одновременно заискивали.
Такая реакция отчасти объясняется досадой на то, что самого Греча в Арзамас не пригласили за худородностью, хотя он конечно был неглуп, остроумен, да и поддерживал арзамасскую идеологию. Но чтобы так кривляться, у него был слишком высокий градус. А уж Булгарин, будучи русофобом, так и прекрасно понимал, что происходит, и ставил русским палки в колёса вполне сознательно.
О «Арзамасе» и лицеистах им были направлены обширные записки в тайную полицию:
«Арзамасское общество было не литературное и не политическое в тесном значении сих слов, но в настоящем своем существовании клонилось само собою и к той, и к другой цели… Оно было шуточное, забавное… но принесло вред, особенно Лицею. Сие общество составляли люди, из коих почти все… были или дети членов Новиковской мартинистской секты, или воспитанники её членов, или товарищи и друзья и родственники сих воспитанников».
«Главная характеристическая черта членов Арзамасского общества, по которой и теперь можно отличить их между миллионами людей есть: чрезвычайно надменный тон, резкость в суждениях, самонадеянность… Сергей Уваров и Николай Тургенев суть два прототипа духа сего общества. Всё, что не ими выдумано, - «дрянь»; каждый человек, который не пристает безусловно к их мнению, - «скотина»; каждая мера правительства, в которой они не принимают участия – «мерзкая»; каждый человек, осмеливающийся спорить с ними, - «дурак» и «смешон»».
«В свете называется «лицейским духом» когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальниками, высокомерно с равными, презрительно с низшими, исключая тех случаев когда для фанфаронады надобно показаться любителем «равенства». Молодой вертопрах должен при сем порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть или сам быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных на русском языке, а на французском – знать все самые дерзкие и возмутительные стихи и места самые сильные из революционных сочинений. Сверх того он должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах; казаться неверующим христианским догматам, и более всего представляться филантропом и русским патриотом».
Донос имел позитивную часть, Булгарин предлагал меры по улучшению русской культуры. Во-первых, главой лицея он предложил сделать польского полковника Феликса Эдмундовича Костолом-Одержинского, чтобы тот вышибал кулачищами вольномыслие из русских недорослей. В Польше же Булгарин советовал царю действовать максимально бережно и попечительно. Например студент Оноприй Шпион-Иудковский написал на стене: «Режь москалей!». Молодой человек написал это по наивности, в общем из прекраснодушных побуждений. С плеча рубить нельзя. Шпион-Иудковского надо отпустить домой, к маме. Ведь в общем правильно же написал.
Как вы понимаете, при этом Булгарин был членом масонских лож, и вместе с Гречем входил в Вильне в шуточное общество «шубравцев» («оболтусов»), которое являлось полным аналогом «Арзамаса». Шубравцы существовали в то же время, что и «Арзамас», были связаны с национальным масонством (с польскими филаретами и филоматами), и более того, шубравцы имели филиал в самом Петербурге, где накануне польского восстания издавали журнал «Баламут».
Так что доносы Булгарина были борьбой с конкурирующей фирмой. Фаддей Венедиктович понимал, что делал, и совершенно сознательно стремился в меру своих сил уничтожить русский «Арзамас» и русское лицейское братство.
В этом между арзамасскими гусями и виленскими оболтусами были существенные различия. Гуси доносов на оболтусов не писали, а Пушкин так и специально ходатайствовал перед Бенкендорфом за филомата Мицкевича. Арзамас объединял властных и ответственных людей, а Шубравство – глупых буршей-националистов, водящих людоедские хороводы:
Жилы тоби разорваты,
Тупа-туп, разорваты,
Буркалы москалю вырываты,
Тупа-туп вырываты.
Змиёю за сердце кусаты,
Тупа-туп, кусаты.
В могилу москаля закопаты.
Тупа-туп, закопаты.
Вот и весь польско-украинский «юмор». Социальный ранг юмористов: мелкий журналист, студент, офицерик. Стукач.
Это пар, уходящий в свисток. А потенциальная мощь «Арзамаса» была совершенно другая, ему могла быть суждена в русских условиях большая будущность.
Герб шубравского «юмористического общества». Что-то не очень весело.
В 1861 году некто Александр Клеванов, третьестепенный историк и неплохой переводчик, опубликовал пересказ книги Эдуарда Целлера, посвящённой, в свою очередь, изложению философии Платона. Пересказ совершенно безобидный, ни на что не претендующий. Но у 20-летнего Писарева это вызвало взрыв ненависти, он начал мести всех. Не глядя отшвырнув пинком 35-летнего Клеванова, и дав подзатыльник настырному немцу Целлеру (47-летнему профессору), Писарев начал творить шемякин суд над Платоном, мелким подлецом, которого за 2500 лет никто не раскусил, потому что не читал. А он, Писарев, читал (по Клеванову), и на этого Платона, а заодно и на всю писаную историю человеческой мысли, плевал.
Стиль изложения: «в общем Платон не так уж и глуп», «портвейн», «книжки читать все мастера, а ты дело сделай».
Спорить с этим невежественным бредом было ненужно совершенно, и история полемики того времени это показала. Осторожно увещевать, задавать косвенные вопросы, даже иронизировать – как об стенку горох. Не тот уровень. Писал Писарев для гимназистов, а гимназисты читали его статьи как коран. «Ни убавить, ни прибавить». Их можно понять, потому что Писарев удивительно точно завис на 13-ти годах, но имел степень артикуляции, свойственную взрослому человеку и даже журналисту. Что на фоне общей непуганности создавало для его наивных читателей большие проблемы.
Редкое фото бритого Писарева. Лицо человека подвижно, но всегда можно найти выражение, наиболее точно выражающее его внутреннее состояние. «Душу». За паранджой бороды многое не видно, поэтому следует искать портреты, где человечек голенький, а ля натурель. Многое становится ясно.
Не по уму активничающему засранцу можно было бы переломать рёбра в подворотне, но практика идеологической жизни показывает, что мученичество, если и останавливает дурака (что бывает далеко не всегда), одновременно укрепляет невежество его последователей. Подлинность страданий делает подлинными убеждения мученика даже в случае бреда.
В общем, это и произошло. Правительство посадило Писарева в тюрьму за статью, заканчивающуюся так:
«Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть. То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу. Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы».
Сама статья являлась блестящим примером славяно-мусульманской логики. Некий читатель написал открытое письмо Герцену, где упрекал его в нетерпимости к чужому мнению и диктаторских замашках. Письмо Герцен отказался публиковать в своём издании, и читатель издал его отдельной брошюрой. Татарский демократ Писарев сразу же заявил, что автор (пожилой барон, крупный чиновник министерства финансов, пишущий под псевдонимом Шадо-Феротти) агент тайной полиции, клевещущий на великого человека. А то, что он такую мразь отказался печатать, так это правильно:
«Да какой же порядочный редактор журнала пустит к себе Шедо-Ферроти с его остроумием, с его казенным либерализмом и его пристрастием к III Отделению? Герцен не думает запрещать писать кому бы то ни было, но и не думает также открывать в "Колоколе" богадельню для нравственных уродов и умственных паралитиков, подобных Шедо-Ферроти. Панегирист III Отделения требует, чтобы его статьям было отведено место в "Колоколе"; в случае отказа он грозит Герцену, что будет издавать свои произведения отдельно с надписью: "запрещено цензурою "Колокола". Вот испугал-то! Да все статьи … представителей русской вицмундирной мысли запрещены цензурою здравого смысла. Приступая к изданию своего журнала, Герцен вовсе не хотел сделать из него клоаку всяких нечистот и нелепостей. Эпиграфом к "Полярной звезде" он взял стих Пушкина: "Да здравствует разум!" (В этот момент Писарев ещё не читал Пушкина, и не открыл для себя, что это талантливый пустозвон.)… Всякие попытки мирить разум с нелепостью, всякое требование уступок со стороны разума (нравственности) противоречит основной идее деятельности Герцена. Если бы даже Шедо-Ферроти был просто честный простачок, верующий в возможность помирить стремления к лучшему с существованием нашего средневекового правительства, то и тогда Герцен, как человек, искренно и честно служащий своей идее, не мог бы поместить в "Колоколе" его старушечью болтовню. Но теперь, когда все знают, что он наемный агент III Отделения, теперь его претензии печатать свои литературные доносы в "Колоколе" кажутся нам в то же время смешными и возмутительными по своей беспримерной наглости».
И тут же Писарев открывает псевдоним автора «старушечьей болтовни», а потом и начинает призывать к погромам и убийствам. То есть, пытаясь доказать, что интеллигентный немец дурак, негодяй и подлец, неопровержимо доказывает что дурак, негодяй и подлец тут сам татарин.
Но пребывание Писарева в тюрьме лишь увеличивало его популярность. Сидя в одиночной камере на шёлковой подушке, он рассылал по всей России гениальные фетвы, провозглашающие мусульманскую демократию («убью», «зарежу», «шелудивый осёл», «услада вселенной», «я умный»).
Можно было бы вместо тюрьмы действовать пряником, но подкуп таких деятелей это что-то вроде раздачи пособия преступникам в надежде, что они перестанут нарушать закон и займутся делом. Займутся – на вольных-то хлебах. Мало не покажется.
Тем не менее ключик к решению проблемы найти было можно.
Однажды дядя Пушкина написал спьяну похабную графоманию в стиле “одна блядует в 20 лет, другая в 46”. Возмущённые выходкой арзамасцы заочно приговорили Василия Львовича к публичному сожительству со свиньёй. Потрясённый дядя написал сквозь слёзы стихотворное послание с рядом действительно сильных строф: «я оскорбил ваш вкус – вы оскорбили друга», - так что арзамасцам стало нехорошо, и они перед милым Василием Львовичем долго извинялись. Но пыл дядя умерил.
На писаревскую галиматью надобно было написать галиматью арзамасскую:
«Поелику любезный друг и товарищ скотобратец Писарев употребляет поносные выражения по адресу великих умов человечества, собрание постановляет:
1. Именовать Писарева Какаревым.
2. Обязать вышепереименованного брата ходить впредь на заседания в армяке и лаптях, и запретить употреблять слова лексикона российского, кроме слов “однако”, “надыть”, “мы”, “того”, “эко”, “дык” и “кваску бы”.
3. Учинить на хребте вышепереименованного брата беззаконие, благоприличное для хамского сословия, и совершать оное на каждом собрании вплоть до полного исправления».
Вот это бы подействовало мгновенно. Сопротивляться НЕ ПРИШЛО БЫ ДАЖЕ В ГОЛОВУ. Уже потому, что с улыбочками, с шуточками это говорили бы во-первых, министр просвещения, во-вторых, товарищ министра внутренних дел, в третьих, только что вернувшийся посланник России в Североамериканских Соединенных Штатах, в четвёртых редактор и издатель лучшего в России толстого журнала, в пятых, Тургенев, в шестых, миллионер, в седьмых, великий князь, и прочие милые, хорошие, добрые люди, товарищи, друзья. Которые Писарева любят, ценят, которые Писарева до себя подняли, и вот только немножко на него сердятся, переживают, что «лира исторгла неверный звук».
Ведь Писарев это не Добролюбов или Чернышевский. Писаревы известная дворянская фамилия, Дмитрий Иванович вырос в имении, получил хорошее домашнее воспитание. Просто споткнулся по молодости. Не смог найти «мышонка женского пола», сахар рассыпал, занервничал. Ничего страшного. Талантливому молодому человеку можно помочь.
Но бедный чудак орудовал на свой страх и риск, всю молодость провёл в тюрьме, а потом его утопила в Финском заливе какая-то гнусная баба. Чисто сделала, вокруг ведьмы мужики дохли как мухи.
Украинская аферистка Мария Виленская, она же Марко Вовчок, она же Маркович, она же Лобач-Жученко. После смерти Писарева (которого была старше на 7 лет) имитировала сумасшествие, по суду признана плагиатором и мошенницей. Писарев был влюбчив и кривлялся перед женщинами как ребёнок. Ухаживать он совершенно не умел, в женской психологии не разбирался. Между тем, третируемый им Пушкин написал своеобразную энциклопедию любовных чувств – стихотворений сорок, в которых описывались все типы любовных отношений: первая влюблённость, флирт, кокетство, ревность, измена, соперничество, разочарование, страсть, свидание, пикап. Настоящая периодическая система «науки страсти нежной». Прочитав эти стихи, чудак заревел как раненый морж: «Это что такое, куда? Стишки про ножки. Зачем? В печь». А орал он тут на своего спасителя. Ему бы прочитать «лирику» не торопясь, да ещё стихотворения три-четыре выучить. Прожил бы счастливую и долгую жизнь – все курсистки были от Писарева без ума.
Писарев смеялся над пушкинской «Сценой из Фауста». Дураками выходили все: и Пушкин, и Гёте, и Фауст. И Мефистофель. Сцена у Пушкина заканчивается так:
«Фауст: Всё утопить.
Мефистофель: Сейчас.»
Ну, что, Пысарев, купаться будем?
Что произошло дальше? В начале 20-го века при Академии Наук был основан Пушкинский дом – научный центр по изучению пушкинского наследия. На фоне своей музейной и издательской деятельности Пушкинский дом постепенно превратился в академический институт русской литературы. Таким образом, современная версия русской художественной культуры является версией пушкинской: и Толстым, и Достоевским, и Чеховым занимаются, по сути, пушкинисты, а основой (точнее, затравкой) литературных библиотечных фондов АН являются пушкинские материалы.
В общем, это соответствует месту и значению Пушкина в истории отечественной культуры. А с другой стороны, это же обстоятельство превращает историю «Пушкинского дома» в символ того, что сделали со всей нашей страной в 20-м веке.
Люди, точнее силы, пришедшие к власти в России после 1917 года, русских и русскую культуру ненавидели, но элементарные задачи колониального управления заставляли их сохранять язык (для оболванивающей пропаганды и коротких приказов), для языка надо было также сохранять языкознание, филологические нормы и, в той или иной степени, литературу. К сожалению для этих сил, литературоцентричность русского мира, столь облегчившая задачу полного подчинения русских, одновременно создавала непреодолимые трудности для перерождения русской нации в народ третьего мира. Сохранили язык => сохранили филологию => сохранили литературу => сохранили историю и культурную преемственность => сохранили Россию и русский народ.
Русские, зациклившись на литературе в 19 веке, и создав себе этим в 20 веке неимоверные трудности, одновременно как будто понимали, что их мир обречен на фатальную неудачу, аналогичную гибели античности, и сделали всё возможное и невозможное, чтобы генетический и культурный код нации был абсолютно подготовлен к выживанию в постнуклеарном вакууме. Русская культура это не дома, памятники, механизмы, дороги, технологии. Русская культура это слово. Слово это последнее что забывает человек, и первое что он вспоминает, приходя в сознание. Литературная цивилизация очень живучая.
«В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это - Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова».
После этого стихотворения Гумилёва мгновенно убили. Но пчёлы русских слов продолжали жужжать в небе. С ними бросились бороться, сделали реформу орфографии, изменяли алфавит, были проекты полного уничтожения русского языка и перехода на эсперанто, 15 лет русский упорно готовили к переводу на латиницу. Но всё это была стрельба из пушки по насекомым. Негодяи были приговорены к изощрённейшему мучительству: свою отвратительную дрянь они были вынуждены произносить на Великом, Совершенном, а к началу 20-го века и Изощрённом русском языке. Который самим фактом своего существования превращал все их «мысли» в буффонаду. Вот почему Ленин был картавым, Сталин говорил по-русски с фантастическим акцентом, Хрущёв придуривался на деревенском суржике, Брежнев чмокал и гекал, а Горбачёв нёс казацкую околесицу. Всё что они говорили, невозможно было сказать по-русски. На худой конец надо было заикаться, как Молотов или Рыков.
Для полуобразованных евреев, кавказцев и прочих украинцев русский создавал неразрешимую проблему. Представьте, что в Алжире, Ливии или Танзании говорят только на французском, итальянском и английском. Это огромная проблема, а при наличии старой «метропольной» инфраструктуры – проблема неразрешимая. Ведь на языке не только говорят. На языке думают. Мысли – их структура, качество и даже интенсивность, - в значительной мере задаются степенью развития языка.
Разумеется, у людей, изнемогавших в непосильной борьбе с отвратительным русским языком, особую ненависть вызывал Пушкин. Вначале по краеугольному камню стали бить кувалдами, по всей стране прошла компания дискредитации «дворянского рифмоплёта». Булгаков стал осознавать себя русским литератором летом 1920 года, когда Владикавказ заняли красные и первым делом устроили дискуссию о ненужности и вреде Пушкина. Выступление Булгакова 1 июля на диспуте с докладом в защиту поэта и есть начало деятельности Булгакова-писателя.
Владислав Ходасевич в своей знаменитой речи на пушкинском вечере в доме литераторов в феврале 1921 года, сказал, что наступает затмение, и в грядущей ночи имя Пушкина послужит паролем, по которому образованные люди будут узнавать друг друга. В это же время умирающий Александр Блок написал своё последнее стихотворение, оно было посвящено Пушкинскому дому:
«Пушкин! «Тайную свободу»
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук –
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук.
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему».
У истоков Пушкинского дома стоял крупный учёный Борис Модзалевский. Именно благодаря Модзалевскому в Петербург попала коллекция Александра Отто-Онегина. Онегин был незаконнорожденным сыном Александра II, в его судьбе большое участие принимал Жуковский, тоже бастард. Пушкинский дом, как и самого Пушкина советская власть, в конце концов, решила сохранить, поэтому Модзалевский отделался кратковременной отсидкой в тюрьме ГПУ. Его обвинили… в воровстве. Сына Модзалевского, крупного филолога-пушкиниста, в 1948 году убили и выбросили с поезда Москва-Ленинград.
Александр Онегин.
Борис Модзалевский
Следующим директором Пушкинского Дома стал историк и академик АН Сергей Фёдорович Платонов. В 1929 году судьба столкнула его с неким «Фигатнером».
Помните анекдот:
- Я не могу нормально жить и работать, из окна моей квартиры видна женская раздевалка.
– Так от вас ничего же не видно?
– Да, а вы на шкаф залезьте!
Директор Пушкинского дома на шкафу стал вести бессмысленные разговоры с каким-то тупым ублюдком. Это коронный номер русских – встреча и общение людей, которые не должны встречаться. Никогда. Просто плевок в сторону «Фигатнера» это уже культурный сбой, ЧП. Просто видеть таких субъектов, хотя бы мельком и в зеркале – НЕ НУЖНО. В нормальном обществе платоновы и фигатнеры не общаются друг с другом совершенно – в этом и состоит одна из основных функций культуры. Сначала Платонов стал жаловаться: «Уберите от меня этого полуинтеллигента, я не понимаю, о чём он говорит». А «Фигатнер» говорил очень много. Например, что Платонов с преступными целями сохранил в Пушкинском доме подлинник отречения Николая II. А его десять лет «ищут пожарники, ищут милиция, ищут фотографы в нашей столиции». Платонов, принимая на хранение в академический архив массу документов, принял с очередной порцией бумаг и странное «отречение», по всей видимости, копию или прямую фальшивку, сделал пометку в картотеке и забыл. Фигатнерам показалось заманчиво сделать из этого факта, во-первых, подтверждение легенды с отречением, а во-вторых, изобразить Академию наук паучьим гнездом отвратительных русских погромщиков-монархистов.
Начались допросы, тюрьмы, издевательства над детьми. На одном из допросов Платонов, устало приложив ладонь к глазам, сказал:
- Понимаешь, еврей, мне 70 лет, а тебе 30. Поэтому я не доживу, до того дня, когда русский крестьянин свернёт тебе твою глупую азиатскую башку. А ты доживёшь.
Платонов умер через два года, а ещё через пять подмели Фигатнера со товарищи.
1937 год. Фотография на память для архива «Пушкинского дома». «Юрий» «Петрович» Фигатнер. Образование низшее, уголовник. После революции член Президиума ЦКК ВКП(б) – «совести партии».
Платонов был образованнейшим человеком, но русские плохие историки. В его курсе лекций эпоха двоевластия 1825-1831 года никак не описывается, похоже, он не понимал, что тогда происходило. Что ещё хуже, в платоновском курсе, - достаточно подробном, - польское восстание 1831 года не упоминается вообще. Подобная поразительная наивность неизбежно должна была закончиться задушевными разговорами на шкафу. «Ты этого хотел, Жорж Данден».
Дальше Пушкинским домом стали заведовать коммунистические каменевы и луначарские, а потом пришла и советская генерация.
Алексей Бушмин.
Например с 1955 года с перерывами тридцать лет Пушкинский дом возглавлял Алексей Сергеевич Бушмин. Всё как полагается: родился в селе Левая Россошь, закончил Воронежский ветеринарный институт, затем военно-политическую академию имени Ленина. Филолог от Бога, куда там Набокову. Салтыковым-Щедриным всю жизнь занимался, особенно его «сказками». «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Однако вернемся к Арзамасу. В благополучно усохшем арзамасском ответвлении пушкинского мифа наша цивилизация потеряла могущественнейший культурный инструмент - аппарат филологического искажения и подавления несовершенной и дефективно развивающейся русской личности.
Механизм диктатуры интеллектуальной аристократии (или аристократов-интеллектуалов) начал давать сбои в 40-х годах XIX века, когда, по иронии судьбы и появилась сформировавшаяся национальная литература. Приводные ремни стали рваться в 60-е годы, дальше отчуждение нарастало. По мере своего развития, великая русская литература всё более отчуждалась от великого русского государства, хотя до последнего момента в составе российских литераторов было много аристократов (Толстые, Набоков). Но эти аристократы уже были настроены против своего государства и не считали себя его частью. Возникшая связь не была закреплена: «Арзамас-2», не перешел в «Арзамас-3», «Арзамас-4», «Арзамас-5», «Арзамас-16». А первый лицейский выпуск сам дрогнул в традиции и не передал её последующим лицеистам, сведя всё к элементарной протекции закрытой привилегированной школы. Которая была важна, но не могла заменить собой Легенды.
Однако, не смотря на то, что всех этих людей уничтожили, схема организации осталась. Из-за литературного характера отечественной культуры её можно возродить. Искусство вечно, поэтому всегда возможно возрождение. Потенциал Пушкина не был выработан до конца, но он сохранен.
Таких людей в России сто лет назад расстреляли по спискам. Брали справочник «Выпускники Императорского лицея» с домашними адресами и телефонами, и расстреливали.
Русская литература успела стать частью национального образования и через это элементом культурного кода нации. Всё получилось. Этот сегмент культурного кода не работает. Но сам код есть. «Пушкин с нами».
