Лиса, лев и осёл

В образе осла выведен начинающий, нестойкий адепт суфизма, наставленный в основах учения о терпении (сабр) и уповании на Бога (таваккул), однако постоянно соблазняемый своим плотским разумом.

Последний изображен в виде лисы, приводящей «неотразимые» аргументы, которые сбивают «верующего» осла с толку и понуждают его изменять собственным принципам.

Лев – символ духовной смерти, подстерегающей отступника от Истины.

Диспут лисы с ослом – пародия на споры между кадаритами, доказывавшими наличие у человека свободной воли, и джабаритами – сторонниками абсолютного предопределения.

Стоял на равнине осел бедняка:

Все ребра видны сквозь худые бока.

Вокруг – одни камни, на коих, увы,

Почти не осталось кустов и травы.

А рядом, в чащобе, где лев обитал,

В прохладной тени травный сад расцветал.

Но лев сожалел и скорбел об одном:

Он в битве неравной был ранен слоном.

Страдал он, что пищу не мог добывать

И хищным клевретам куски раздавать.

Почуяв, о чем наш осел горевал,

Лев царственным рыком лисицу призвал:

«Сумей похитрее к ослу подойти,

Да всяческих басен ему наплети,

Да сладким посулом его соблазни,

Да прямо к берлоге моей примани,

Чтоб, мяса наевшись, набрался я сил

И всех бы придворных своих угостил!..»

А та: «Всю дорогу хитра я была!

И так ли уж трудно сбить с толку осла?!.»

 

…И вот уж лиса окликает ослишку:

«Приветствую, милый! Как жизнь? Как делишки?

Но чем же, скажи, ты питаешься, друг?

Куда я ни гляну – лишь камни вокруг!»

Осел отвечал: «Не моя в том вина:

Такая мне доля от Бога дана!

Но я на свой жребий не смею роптать,

Боюсь – как бы худшего не испытать.

Одной лишь травинкой утешен и сыт,

Я Богом обласкан, я Им не забыт!

Доволен я малым и знаю закон:

Где роза – там шип, а где клад – там дракон!..»

…На это лисица ответила так:

«Средь плевел и терний находим мы злак,

Нам разум и силу Творец даровал,

Чтоб каждый трудом себе хлеб добывал,

А кто не желает трудиться, пусть тот

От Бога даров благодатных не ждет!»

Ответил осел: «Нет, пусть верит бедняк,

Что Бог одарит его пищей и так —

Без всяких трудов, от небесных щедрот,

Как кормит Он птицу, и рыбу, и скот!»

Лисица в ответ: «В нашем мире навряд

Всяк верует крепко, не каждый же свят.

„Смиренье – сокровище“, – учит Пророк.

Сокровище выкопать каждый ли смог?

Кто ищет и трудится в полную меру,

Тот делом являет терпенье и веру!»

Осел ей: «Кто хочет побольше урвать,

Тот Бога забыл, перестал уповать!

Мы всюду снуем, пропитание ищем,

Меж тем нам судьбой уготована пища,

А кто недоволен своею судьбой,

Тот зол и не может жить в мире с собой!»

Сказала лиса: «Но и ныне, как встарь,

Не ленится – трудится каждая тварь,

Работой своей занимается всяк —

Строитель и сеятель, ткач и скорняк.

И ты бы, чем лени своей потакать,

Отправился лучшую пищу искать!»

Осел же в ответ: «Возражаю опять —

Не действовать надо, а лишь уповать,

Тогда обретешь ты награду свою

И здесь, на земле, и на небе, в раю!»

Услышав, что он помянул небеса,

Вести пререканья устала лиса,

И молвит: «Еще на бесплодных камнях

Денек попасешься – рассыплешься в прах!

Ступай же за мной: ведь дорогу я знаю

К земному, зеленому, травному раю,

Где скроется в травах и рослый верблюд,

Где каждый найдет и еду, и уют!»

О, если бы ослик наш, правду ища,

Спросил бы лису: «Отчего ж ты тоща?

Коль там и отрада, и пища для всех —

Скажи, почему поистерся твой мех?

Коль там наслажденье, коль рай там земной,

Что ж ты истекаешь голодной слюной?

Коль там – насыщенье всем бедным и нищим,

Что ж взор твой тревожен, а облик столь хищен?»

Но мыслить и спорить осел перестал,

Он веру утратил, душою устал.

Взял голод свое: лишь мечта о траве

Росла и цвела у осла в голове!

Обещанный рай наяву ему снился,

И он за лисицей бегом устремился:

Ведь что б ни случилось и ныне, и впредь —

Осел по-ослиному станет реветь!..

 

…Когда ж подошли они к страшной пещере,

Лев прыгнул, взъярившись и зубы ощеря,

Но, слабый, больной – он допрыгнуть не смог…

Осел же взревел – и сквозь лес наутек!

Вскричала лиса: «Он же был в двух шагах!

Зачем поспешил ты, о доблестный шах?

Нам сила терпенья от Бога дана,

Но клонит к поспешности нас сатана!

Не скажет ли ныне лесное зверье,

Что вовсе померкло величье твое?»

Ругая себя, от стыда присмирев,

«Ну что ж, ты права, – ей ответствовал лев. —

Ведь голоден я и немного ослаб…

Ах, снова сейчас подстеречь мне осла б!

Конечно, теперь бы я не сплоховал,

Подполз бы поближе – и вмиг разорвал!

Поэтому вновь отправляйся к ослу:

Я славу воздам твоему ремеслу,

Коль сможешь ты лестью его окрутить

И снова к пещере моей возвратить!»

Лиса ему: «Самое хитрое слово

Не сразу к тебе приведет его снова.

Но там, где бессильно величие льва,

Поможет ослиная нам голова:

Она постоянно полна всяких бредней,

Так пусть же исчезнет в ней разум последний!..»

 

…Лисица к ослу возвратилась бегом,

А тот: «Говорить не желаю с врагом!

Я думал, что искренна дружба твоя,

А ты сговорилась со львом, как змея!»

Лиса отвечала: «Нет, страх твой нелеп:

Ведь если бы там и взаправду был лев,

А я бы жила и питалась там всласть,

То как бы от львиных зубов я спаслась?

Но я потому и сыта и жива,

Что там только призрак ужасного льва, —

Он травы обильные оберегает,

Зашедших слонов, носорогов пугает!

Теперь же прошу я меня извинить:

Уж слишком хотелось тебя накормить —

Такой ты был тощий, так жаль тебя было…

О призраке льва я сказать позабыла!»

А он ей: «Со львом ты спозналась сперва,

Теперь говоришь мне о призраке льва!

Ты хуже змеи: та язвит только тело,

А ты умертвить мою душу хотела,

Меня побуждая в безверие впасть,

Чтоб прямо ко льву я отправился в пасть!»

А та: «Наша дружба прекрасней вина —

Чиста и прозрачна до самого дна!

Поверь – охраняет лесные владенья

Не лев, а всего лишь его приведенье!

В случайной ошибке меня не вини,

Отбрось подозренья и дружбу цени!

Хоть много напраслин возводят на лис,

Но мы же друг другу в любви поклялись!»

Пытался осел удержаться, как мог,

Но голод мутил и сбивал его с ног.

«Послушаюсь, – думает, – снова лису,

И этим от голода брюхо спасу,

А если и сгину от львиных когтей,

Все ж стихнет бурчанье в пустом животе!..»

 

…Уча, что смиренье – превыше всего,

Пал жертвой осел живота своего:

Все мысли его полонила трава!

И снова он встретил свирепого льва —

И был на куски им разорван жестоко!..

Тут лев отлучился – испить из потока,

А в эти минуты лиса сожрала,

Не в силах терпеть, мозг и сердце осла!

«Лиса! Отвечай мне: где мозг и где сердце?!»

Казалось бы, хитрой уж не отвертеться,

Ан нет – удалось: «Их и не было, шах!

Он был бессердечный, безмозглый ишак!

Ведь ты его встретил – и не уничтожил,

Он словно бы умер – и заново ожил,

Ему привелось Страшный суд пережить!

Но вновь он решился со мною дружить,

Опять согласился сюда припереться, —

А ты говоришь о мозгах и о сердце!

В затменье души он не видел ни зги, —

Какое там сердце, какие мозги?!.»

Джелал ад-Дин Руми

"Ана-л-Хакк"

В суфизме, несомненно, присутствуют элементы наследия самых разных религиозных и мистико-экстатических систем человечества: орфизма и  гностицизма, зороастрийской этики и индуистской теологии…

Наблюдаются даже связи между некоторыми положениями суфизма и представлениями жителей Та Кем и Месопотамии о сути и смысле бытия.

Однако все теоретические построения суфиев и вся их духовная практика подчинены концепции строгого Единобожия (Ат-Таухид – Единство [Бога]) и идее поэтапного восхождения бессмертного человеческого духа к единению с Творцом.

Это и есть суфийский Путь – тарикат, который ученик (мюрид) проходит под руководством своего учителя-духовидца (шейха).

Тарикату предшествует предварительная часть пути – шариат, скрупулезное следование всем этическим и обрядовым предписаниям мусульманского вероучения.

А сам тарикат возводит адепта на уровень, именуемый Хакикат (Истина): здесь достигается непосредственное, интуитивное, Богопознание, связанное с духовным прозрением, и начинается жизнь, исполненная откровений свыше…

В своем обычном, «невозрождённом», состоянии человек рассматривается суфиями как «мертвый» или «спящий» по отношению к духовному миру, поскольку он отчужден от Бога и нечувствителен к тонким воздействиям незримых, высших, миров.

Для своего «воскрешения» или «пробуждения» он должен пройти ряд ступеней и приобрести определенные устойчивые внутренние состояния на стезях тариката.

Последовательность духовных ступеней, или макамат (мест, стоянок), согласно нормативным суфийским представлениям, следующая:

• тауба (покаяние)
• вара (воздержание)
• зухд (отречение),
• таваккул (упование)
• факр (нищета)
• сабр (терпение)
• шукр (благодарность)
• и, как итог, рида (удовлетворенность)

Среди внутренних состояний (хал), постепенно достигаемых адептом, обычно упоминаются

• курб (близость [к Богу])
• махабба (любовь)
• хауф (благоговение)
• раджа (надежда)
• шаук (страсть)
• унс (доверие)
• итманина (покой)
• мушахада (свидетельство)
• и, наконец, йакин (утвержденность, уверенность)

Существуют и другие варианты описаний Пути.

Важно, что помимо практики постепенного достижения все более высоких уровней общения со Всевышним в суфизме существует и возможность «мгновенного» прохождения некоторых стадий Пути с помощью вспыхнувшей в сердце подлинной любви к Богу.

Вообще, любовь (махабба), по мнению многих суфиев, является наивысшим состоянием человека, приводящим к единению между любящим и Возлюбленным [Богом] . Подобное же учение содержится в Новом Завете.

Большое влияние оказал суфизм и на развитие некоторых идей и направлений христианской цивилизации, особенно начиная с эпохи Сдвига (1480 –1550 AD).

Как в области становления мистической доктрины, так и в плане оформления аскетической парадигмы культовых практик.

Так и в темах соотношения микро- и макрокосма, подлинности человеческого существования, цели и смысла жизни, предпосылок и пределов познания и др. грани спектра метафизической, гносеологической, антропологической и этической проблематики

Суфийская метафора о капле, растворенной в океане и ставшей им, совершенно параллельна в этом отношении метафоре Бернара Клервоского о капле воды, растворенной в вине и ставшей вином: именно в единении с Богом человек истинно обретает себя, ибо, неся в своей душе отблеск божественной сущности, он изначально имеет своей целью возвращение к Богу

В традиционной для суфизма световой символике, характерной также как  и для христианства и восходящей к неоплатонизму (который был в Ancient широко распространён в Ойкумене)  ишракийа  (направления иллюминатов от "ишрак" — сияние), познание мыслится в суфизме  как приближение к светоносному огню ("войти в Свет" у Джелал ад-Дина Руми), а момент слияния экстатирующего суфия с Богом передается посредством метафоры мотылька, сгорающего в пламени свечи.

В контексте характерного для суфизма синтетизма в кульминационный момент (таухид) познание человеком Бога выступает постижением своей подлинной сути ("искры Божественного света", аналогичной христианской "искре Божественного огня" как подлинной сути и залога стремления человека к Богу)

Определенные черты суфийского мировоззрения прослеживаются в творчестве столь многих европейских писателей и поэтов – от Данте до Блейка, – что трудно перечислить все их имена.

В русской поэзии, например, влияние суфизма в различной степени ощущается в творчестве Пушкина, Тютчева, Фета, Блока, Кузмина, Клюева.

Если одни европейские писатели глубоко проникались суфийским мировоззрением, то другие использовали в своем творчестве только некоторые идеи и образы суфизма.

Что же касается непосредственно суфийских авторов, то к ним относятся величайшие мыслители, мистики и поэты Ancient, писавшие по-арабски и его диалектах, на фарси, на тюркских и некоторых других языках: Аттар, Санайи, Аль-Газали, Омар Хайям, Саади, Джами, Навои, Ибн-Сина, Низами, Насими, Ибн аль-Араби, Ибн аль-Фарид, Хафиз, Юнус Эмре , Иегуда Галеви, Моисей Ибн-Эзра, Соломон Ибн-Габироль etc.

Одна из составляющих суфийского мировоззрения – утверждение полноправия различных религиозных учений человечества, каждое из которых по-своему отражает Единую Истину.

Семиотика суфийских текстов

Суфий обозначается как ашик (влюбленный) или ринд (винопиец), Бог передается посредством терминов дурст или хуммар (соответственно — возлюбленная или опьяняющая), духовный наставник — пир — обозначается как виночерпий etc.

Специальный словарь Махмуда Шабистари (Trecento) дает толкование таким терминам суфийских трактатов, как глаза, губы, локоны, пушок, родинка, свеча, пояс, вино и etc.

Так, если лик возлюбленной символизирует собой подлинную реальность бытия Абсолюта, то скрывающие его локоны — преходящую телесность временного бывания предметного мира как инобытия (эманации) Бога:

• длина локонов фактически означает бесконечность форм проявления божественной эманации
• кольца кудрей, в которых, как в силках, запутывается сердце влюбленного, есть знаковое обозначение соблазнов внешнего мира, путы которых должна сбросить душа, устремленная к Богу
• чернота кудрей по контрасту с белым ликом передает аксиологическую антитезу мрака существующей множественности мира и света подлинно сущего единства Божьего
• локоны, закрывающие лицо возлюбленной, символизируют собой сокрытость абсолютного божественного бытия за преходящим быванием его эманаций
• кудри, колеблемые ветром, то открывающие, то закрывающие лицо, означают повседневную скрытость божественной истины, могущей быть явленной в откровении
• мотив стрижки знаменует собой состояние аскезы, а влюбленный, отводящий локоны с лица подруги, фактически символизирует таухид и достижение лицезрения абсолютного света

Состояние суфия в момент затуманивающего видение внешнего мира (фана) экстатического единения с Абсолютом (халь) фиксируется посредством метафор пика опьянения и оргазма.

Широко распространенные в суфийских текстах мотивы, извне оцениваемые как мотивы хмеля и эротики, выступают сложными семиотическими системами для вербализации мистического опыта откровения.

Так , что “..ты сказала, что Саади целовал лишь только в грудь… “, вероятно, может нести и совсем неожиданную смысловую нагрузку…