О советских книгах. Нечто вроде трактата

Кажется, у меня таки работает интернет. Что приятно.

Вместо того, чтобы сегодня заниматься всякими полезными или хотя бы неотложными делами, я зачем-то написал вот этот опус. Интересен он, наверное, очень узкому кругу людей - поскольку трактует о "всяческой чепухе".

Итак:

СОВЕТСКАЯ КНИГА

О советской литературе написано много — и ещё напишут. В мире так мало интересного — а советская литература интересна: не столько как предмет потребления, сколько как объект изучения^[1].

Но я не об этом. Я хочу сказать несколько слов о советской книге как о материальном объекте, вещи. Имеющей, как это сейчас принято выражаться, «свою семантику» и прочие тыры-пыры.

Начнём с временных рамок. Некоторые числят в «советских» любую книжку, напечатанную в СССР по новой орфографии (в смысле, без ятей) до лета 1991 года. Это неверное и поспешное суждение, которое мы сейчас постараемся опровергнуть.

Прежде всего из множества «советских книг» нужно вычесть книгопродукцию революционной и послереволюциионной эпохи. Никак нельзя причислить к «советским» издания с выходными данными типа «Баку 1922», пусть даже твёрдо следующих «большевистской» орфографии. Нельзя к «советскому» причислять и «перестроечное» — например, книжки издательства «Прометей» и прочую кооперативную продукцию: это пошло уже совсем другое. Но и в самую густопсовковость на территории СССР издавались несоветские книги. Я не имею в виду подпольщину — «эрику» aka «четыре копии» и позднейшую «ксеру». Но вот, например, церковная литература: понятно же, что любимые интеллигенцией сборники «Богословские труды», несмотря на исправно публикуемую официозную патриархийщину «за мир в всём мире», советскими книгами назван быть никак не может, да никем в таком качестве и не воспринимался. Сомнительно советскими были и книги окраинных университетских издательств — те же лотмановские «труды по знаковым системам», более известные как «тартуские сборники». Наконец, к советским книгам не принадлежала и «специальщина» — довольно обширный слой книг, издаваемых для ограниченного читательского контингента (к этому мы ещё вернёмся).

Обрубив хвосты, бережно обрежем болтающиеся волоконца.

Прежде всего, советская книга должна быть подготовлена к печати в советском государственном издательстве. Здесь важны все три слова. Любая частная друкарня противна советскому духу, это-то понятно. Однако, в послереволюционное время правом печатать литературу обладало чуть ли не каждое советское — или поспешно советизированное — учреждение (скажем, хлебниковские «Доски Судьбы» печатал трест «Жиркость»). Свои издательства имели и литературные группировки, имевшие место быть до социалистического реализма. Наконец, до известного времени существовала русская литература за границей, и не только в пресловутых «парижах и берлинах», но и, скажем, в лимитрофах, то есть в Латвии и Эстонии, а также в славянских Софии и Белграде, в бывших русских городах Харбине и Даляне, и т. п. Чёткое разделение книг (книг, а не литературы!) на «советские» и «эмигрантские» началось примерно с эпохи индустриализации и окончательно закрепилось только в послевоенные годы, когда Таллин, Софию и Харбин прикрыли, а на издаваемое в условном «Париже» можно было ставить клеймо «власовщины»^[2].

Я не случайно оговорился — речь идёт о книгах, а не о произведениях. Тексты кочевали из «советской» литературы в «несоветскую» довольно свободно, обратное тоже имело место. Например, романы Ильфа и Петрова одно время были советскими, потом перешли в разряд «мягкой антисоветчины» (я видел старое YMKA-PRESSовское издание дилогии), а потом им вернули прописку. Встречались и случаи двойного гражданства^[3]. Однако, книга всегда имела чёткую прописку: изданный в Англии репринт «Тихого Дона» советской книгой считаться не мог.

Из этого следует, что на советской книге должно быть проставлено — иногда на обложке и обязательно на первой или третьей странице^[4] — название одного из классических советских издательств. Там же размещались и прочие атрибуты, твёрдо прикреплявшие книгу к корпусу законных советских вещей: нечто вроде воспетой Маяковским «краснокожей паспортины».

Интересна, кстати, была роль второй страницы, то есть контртитула. В тех книгах, где советские атрибуты ставились именно на третью, вторая была местом официально разрешённых вольностей, этакой рудиментарной пуповиной, соединяющей советское книжное изделие с «мировой культурой». Например, в случае переводных изданий на второй странице можно было воспроизвести название и атрибуты книги «на языке оригинала», а академические издания могли позволить себе поиграть в классическое оформление старого немецкого стиля, «с латынью»^[5]. Иногда вольности доходили до размещения фронтипсиса – например, портрета автора «в стиле гравюры». Если же речь шла о фотографии, то её почему-то предпочитали размещать отдельно - либо на самом шмуцтитуле, либо уж «после всего».

Советская книга также должна иметь один важнейший атрибут — а именно цену, напечатанную на обложке в верхнем левом углу. Речь не идёт о ярлычках, наклейках, или, скажем, цифрах, написанных от руки — цена должна быть впечатана в обложку, то есть изготовлена вместе с книгой. Она же должна повторяться в выходных данных книги — а именно в том абзаце, который начинается словами «Сдано в набор». Цена либо венчала собой выходные данные, либо указывалась до издательского номера книги.

Напечатанная цена как нельзя лучше маркирует советскую книгу как самую советскую из всех советских вещей. Плановая экономика вообще предполагала неизменность и сущностность тех атрибутов вещи, которые в экономике рыночной считаются сугубо конвенциональными, включая цены^[6]. Некоторые предметы имели сомнительное счастье носить на себе ценник — иной раз даже выбитый на металле или выжженный на дереве. Однако, эти клейма обычно прятались, чтобы они были не очень заметны. На книгах же цена печаталась на видном месте — несмываемо, жалом в плоть^[7].

Впрочем, иногда цену приходилось пересматривать. Официально это можно было делать только в сторону уменьшения — при сдаче в «букинистический»^[8]. Тогда цена на обложке зачёркивалась, а на нежную внутреннюю сторону обложки ставился сиреневый штамп магазина и новая цена.

О масштабе цен. В позднесоветское время советская книга для чтения стоила в среднем от 60 копеек до 5 рублей. Двух-трёхкопеечные книжки относились к особо специальной литературе — то были всякого рода партийные и комсомольские брошюры с уставом ВЛКСМ и прочий желатин. Иногда цена поднималась до семи-восьми рублей — например, «Петербург» Андрея Белого (серия «Литературные Памятники», «Наука», 1981) официально стоил 7р., гончаровский «Обломов» в той же серии — 7р. 10коп. Десять рублей — это был предел, за которым начинались художественные альбомы и подарочные издания. Выпуск «официально десятирублёвого» Владимира Соловьёва и «официально пятнадцатирублёвого» Ницше в «Философском наследии» ознаменовал собой начало конца классического советского книгоиздания.

Ещё одна чисто советская особенность — тиражи книг. Глядя из нашего скорбного времени, советские тиражи представляются чем-то невероятно огромным. Я не имею в виду, опять же, советские брошюры, которые могли издаваться миллионами разом. Но, например, такое заведомое «не для всех», как, скажем, сочинения Петрония и Ювенала, были изданы стотысячным тиражом^[9], а творения Лукиана — двухсоттысячным^[10]. Эти книги считались дефицитными и котировались на чёрном рынке.

Если наметить иерархию тиражей, она выглядела так. Существовали книги, издаваемые миллионными тиражами — начиная от русских классиков (рекорд поставил трёхтомник Пушкина, распространявшийся по открытой «бесплановой» подписке – тираж превзошёл 10 миллионов; впрочем, трёхтомник Лермонтова вышел на 14 миллионов) и кончая унылыми совписами, чьи тиражи пылились на складах. Возлестотысячные тиражи считались «нормальными» — причём, повторяю, соответствующая книга имела шансы стать дефицитной^[11]. Кстати сказать, по позднейшим подсчётам это был средний тираж для советской художественной книги.

50000 уже воспринимался как критический порог — «маловато будет»^[12]. Но рубежным был тираж в 25000: за ним книга начинала считаться «редкой». 10000 — такой тираж воспринимался интеллигентами как преступление советской власти, «сознательное сокрытие книги от народа». Такими тиражами выходила, к примеру, редкая гумантарщина — например, сборники по какому-нибудь «западному структурализму»^[13]. Пять тысяч и менее — заведомая редкость. Опытный книголюб, увидев в открытой продаже подобное, покупал такую книгу, даже если она его не интересовала — обменять. Чтобы было понятно — пятитысячным тиражом были изданы такие востребованные советской общественностью книги, как перевод оригинального сочинения Шампольона о египетских иероглифах и т. п. Тираж 1500 был минимальным — дальше начинались ведомственные издания «для своих».

Опытный советский читатель обращал особое внимание на «некруглость» тиража. Например, второй том трёхтомника Броделя имел тираж 17000, а избранные работы Барта по семиотике — 9600. По поверьям того времени, такие специальные количества свидетельствовали о сопротивлении советских инстанций изданию, о стремлении занизить тираж — из чего обычно делался вывод, что в книжке содержится что-то неприятное для советской власти. Довольно часто такие ожидания оправдывались.

Ещё немножко статистики. Если ей верить – а в данном случае нет оснований для обратного – то в классическое советское время (семидесятые – восьмидесятые) количество наименований книг, выпускаемых за год, составляло что-то около пятидесяти тысяч.

Перейдём к такому важному и интересному вопросу, как обложка и книжный блок. Советские книги не бывают неразрезанными. Сшитая нитками книжка имела, как правило, имела твёрдую обложку, клеёная могла быть как в твёрдом, так и в мягком переплёте. Сшитые «тетрадками» книжки без переплёта выпускались редко — как правило, в результате пересмотра решения о твёрдом переплёте (считавшемся более престижным). Вариантов одной книги «в твёрдом» и «в мягком» я не припомню.

Напротив, зарубежные «антисоветские» издательства — та же YMCA –PRESS или Издательство имени Чехова — охотно выпускали сшитые книжки без переплёта, с тетрадками на клею. Это было связано с экономическими соображениями — «без переплёта» книжка стоила дешевле, и большая часть тиража делалась именно такой, но с переплетенным вариантом для людей побогаче.

Отдельно следует рассматривать книжки на скрепках. Обычно они бывали «в одну тетрадку» и относились в основном к детской литературе. Интересно отметить, что первая легально продававшаяся в Москве несоветская книга — сборник статей Фрейда, выпущенный каким-то кооперативом — представлял из себя пухлую тетрадку мелованной (видимо, где-то стыренной) бумаги на двух огромных скрепках.

Что сказать о советской бумаге? Примерно то же, что и советской киноплёнке «Свема» Шосткинского химкомбината. То есть нашенская бумага ощутимо уступала импортняку — причём не только в классе «люкс», но и по всему списочному составу. Конечно, важны различия. «Бумага типографская №3» являла собой дрянцо цвета зубного камня, «офсет №1» не желтел, но и товарного вида не имел тоже, мелованная обычно была тяжёла, как русская участь.

Ещё одно: советская книга могла быть – и чаще всего бывала – толстой. 500-800 страниц в одном томе были если уж не нормой жизни, то уж не чем-то «из ряда вон». Разумеется, это касалось книг в переплёте. С другой стороны, слишком тонкая на вид книжка «в твёрдом» полусознательно воспринималась как что-то нетривиальное, обещающее.

А теперь о совсем уж неприятном. Вне зависимости от заявленного качества исполнения — общей, родовой чертой советской книги (как вещи) является её скверное сложение. Грубо говоря, советская книга обычно неладно скорена и очень, очень плохо сшита. Нормой жизни были ситуации, когда тяжёлый книжный блок буквально вываливался, как бы выдирал себя из твердой обложки, или когда скреплённые паршивым ссыхающимся клеем страницы разлетались после первого же чтения. Но даже если таких сюрпризов не случалось, глаз всё равно раздражённо цеплялся за какую-то общую некузявость, неустроенность советской книги, даже «богато убранной»: потёки клея по краям, неаккуратно пропечатанные иллюстрации со смещением цветовых слоёв, узкие поля, кургузый корешок, и везде — следы небрежности и грошовой экономии. Те же, кто видел аккуратные, ровнюсенькие томики западных издательств, готовы были душу продать за эту точность, аккуратность, симметрию очертаний — такую близкую и такую недостижимую, как локоть для зубов.

Но минуем и это и устремимся к «содержимому».

Советская книга обязательно имеет аннотацию, хорошая советская книга — предисловие или вступительную статью, а совсем хорошая — комментарии. К научным книгам прилагался ещё и «аппарат» — словари, указатели и прочее. Качество этого аппарата было запредельно высоким, если судить по нынешним меркам. Обеспечивалось это очень долгим издательским циклом, когда более-менее претендующее на что-то издание двигалось через редактуру со скоростью ползущего ледника. В частности, любые комментирующая часть проходила научную редактуру — так что если в примечании к третьей книге лукановской «Фарсалии» сказано, что Анксур — древнее название лацийского города Таррацины, и что ныне это местечко называется Террачина, то будьте уверены — так оно всё и есть на самом деле. В то время как сейчас в какой-нибудь высокоучёной книжке несложно обнаружить комментарий типа «Данте: римский поэт XVII века, автор поэмы «Манфред», друг магистра де Сада и Артюра Пикассо». Впрочем, и в советских книжках попадались смешные казусы — особенно когда комментирование брал на себя признанный мэтр, проверять за которым считалось дурным тоном. Но это случалось всё-таки редко.

Впрочем, это мы начали смотреть книжку сзади (кстати, советская привычка). Вернёмся к её началу. Итак, книгу предваряла аннотация, за которой часто следовало предисловие. Предисловия к советским книжкам было принято не читать. Это делалось отчасти из осторожности: авторы вступительных текстов имели неприятную манеру пересказывать содержание книги. Говорят, существовало издание Агаты Кристи, где добросовестный автор вступительного слова заботливо разбирал каждое произведение и называл имя преступника, чтобы не держать читателя в напряжении. К тому же вступительные тексты часто содержали какой-нибудь марксизм-ленинизм, которым тогда было принято гнушаться. Сейчас, перечитывая советские книги, эти предисловия выглядят совершенно иначе. Как стало теперь заметно, многие — не все, конечно, но многие — образчики указанного жанра были, оказывается, написаны весьма неглупыми людьми, мысли коих сейчас кажутся нетривиальными и глубокими. Особенно если сравнить с перестроечной публицистикой, от которой сводит клювы у голубей… Но, впрочем, это уже не касается книги как вещи – а мы говорим именно о ней.

О шрифтах. Текст классической советской книги набран серифным (то есть с засечками) шрифтом — как правило, гарнитурой «Таймс», «Пресс-Роман», «Художественной», «Литератуной» или чем-то вроде этого. Иногда в выходных данных значится простодушное «гарнитура обыкновенная». Главное отличие от дореволюционных шрифтов состоит в том, что «добезцаря» самые популярные шрифты были изящнее – а именно, буквы были выше и уже. Эта характерная вытянутость букв – признак несоветскости книги. Напротив того, сгорбленные, кургузые, «кацапистые» - по выражению одного моего приятеля – буквы маркируют обычно советскую продукцию.

Использование шрифтов помимо таймсообразных иногда допускалось в качестве отдельного бонуса, этакого изыска. Например, издания «Библиотеки античной литературы» набирались гарнитурой «академическая»^[14] (то есть переляканной «антиквой»). Использование несерифных шрифтов — признак ведомственной, «ротапринтной» книги, или инструкции по пользованию швейной машинкой, или ещё чего-то подобного, что к «советской книге» отношения уже не имеет^[15].

Исключением — из тех, что подтверждают правило — могли считаться детские книжки из разряда «для самых маленьких», где допускались простейшие начертания букв, в том числе и лишённые засечек - крупные, чёткие, похожие на оладушки или картофельники. И, разумеется, всё сказанное не касается шрифтов, используемых для оформления обложки — тут разрешались и поощрялись всяческие изыски, в том числе рисованные надписи и т. п.

Несколько слов о советской книжной орфографии. Первое и самое главное: надёжно, стопроцентно советскими следует считать книги, набранные после частичной орфографической контрреформы — то есть окончательной отмены апострофа на месте твёрдого знака и возвращения «ъ»^[16]. Интересно отметить, что эта «сдача назад» совпала (или даже была частью) частичной реабилитации традиционного русского государства, причём масштаб реабилитации точно совпадал с масштабом этой контрреформы. А именно — если в недоброй памяти времена «под’ездов» и «об’явлений» абсолютно всё связанное с уничтоженным большевиками русским государством считалось трефным и подлежало исключительно хуле и забвению, то с обратным введением в слова законного «ъ» — но только там, где без него никак нельзя — «новый мир» начал сквозьзубно признавать кое-какие пользы «старого мира» - но, опять же, там, где без них было совсем затруднительно^[17]. Впрочем, сравнение натянутое и без него можно тоже обойтись.

Вернёмся к буквам. Как правило, гарнитура содержала 33 буквы русского алфавита. «Ё» считалось факультативным: в гарнитуре литера присутствовала, однако использовалась только в тех случаях, когда без неё нельзя было обойтись – например, при транслитерации иностранных имён. То есть «ёж» писался как «еж», но «Ёнссон» писался именно как «Ёнссон», а не «Енссон». Впрочем, встречались и случаи систематической борьбы с карамзинским изобретением. В таком варианте «ё» систематически заменялось на «е» во всех русских словах, а в иностранных – на «йо» или даже «йе». Бедолага Ёнссон в таком случае становился Йонсонном или даже Йенсонном. Впрочем, использование «йо» вместо «ё» было связано ещё и с переводческой политикой, которая была завязана на политику вообще. Героя сказок Станислава Лема звали «Йон Тихий», а не «Ён Тихий» - последнее почему-то считалось смешным и неуважительным (хотя герой в общем-то и не заслуживал особенного уважения – так что, надо понимать, уважили автора).

Кроме того, в некоторых гарнитурах – например, в «Литературной» - присутствовали и ять, и фита, и даже ижица. Это мне известно потому, что «Литературной» набирались тексты серии «Памятники литературы Древней Руси». Правда, тамошние яти пришиблены, как будто им дали по шапке, и по виду напоминают твёрдые знаки. Никакого сравнения с изящными дореволюционными шрифтами.

Из других примет советской книги стоит упомянуть соотношение кириллицы и латиницы. В классической советской художественной книжке латиница смотрится чужеродным элементом. Особенно это видно, если книжка «высокой печати». В этом случае латинские буквы почему-то чуть поднимались над строкой – буквально на волосок, но этот волосок очень дёргал глаз. Сказанное не касалось специализированной научной литературы – там со шрифтами всё было нормально, включая не только обычную латиницу, но и всякие вариации с аксантами и проч.

Отдельная тема – вид книжного абзаца. Как известно, «русский» книжный абзац устроен так: первая строка имеет отступ – то есть она короче второй, третьей и прочих строк абзаца. Прочие способы разделения абзацев – например, расширение интервала между строчками – не применяются. Так вот. Я замечал, что в добезцарёвых книжках отступ был невелик – как правило, две буквы, редко три. Современные российские книги довольно часто следуют тому же правилу – возможно, в целях экономии бумаги или ещё почему. Советские же книги обычно были устроены так, что отступ составлял три-четыре буквы. То есть заглавная буква нового абзаца нависала над третьей или четвёртой буквой следующей строки.

Опечатки в советских книгах почти не встречаются – по причинам, изложенным выше: корректура работала не хуже редактуры.

Стоит ещё отдельно сказать, что советские книги практически почти не не бывали репринтными: советская власть откровенно не любила никаких «копий» и «репринтов», предпочитая распорядиться заново набрать текст и заодно проверить, нет ли в нём каких несоответствий генеральной линии. Одним их немногих исключений был популярный словарь Владимира Даля – все его издания претендовали на репринтность. Но зря, ибо даже в репринтном Дале делались купюры – например, с соответствующих страниц было убрано слово «жид» и все его дериваты, а освободившееся место кое-как заполнилось благодаря расширением расстояний между строчками.

Все эти особенности советской книги были не просто «случайным набором черт» - нет, они составляли единое целое. Не «канон» - но, по крайней мере, некое стилевое единство. Сейчас оно разрушено. Остались обломки, которые каждый тащит в свою сторону. Странным образом, никто не желает экспериментировать – российские книжки похожи на советские по части недостатков, а достоинств у них почти нет (если не считать содержания, но мы о нём не говорим), Современная российская книга – это, как правило, несостоятельная вещь, несостоятельная именно как вещь,»которую в руках подержать не зазорно».

Не знаю, изменится ли что-нибудь в будущем. Во всяком случае, я буду считать, что подвижки есть, когда увижу книгу с широкими полями и высокими, узкими, устремлёнными вверх буквами.