О Ходорковском и Путине. В каком-то смысле, ага

Дорогая Эмми!

Это письмо будет передано тебе с нашим Фрицем, и, надеюсь, будет спрятано достаточно надёжно, чтобы не привлечь излишнего внимания господ, которые повсюду суют свой нос. Не исключаю, что вскорости я последую в том же направлении, что и он, и смогу, наконец, обнять тебя и детей.

Прошло всего три месяца со дня твоего отъезда, а я уже отчаянно скучаю без тебя и девочек. Увы, события у нас на родине понеслись галопом. Откровенно говоря, я опасаюсь самого худшего, и только неурегулированные финансовые дела удерживают меня здесь. […]

Надеюсь, ты простишь меня, если вместо того, чтобы писать о приятных вещах, я вынужден потратить известное время на описание текущих событий. Есть мысли, которые я не могу доверить никому, кроме этого листка бумаги. Я понимаю, что и этого-то не следовало бы делать, но желание выговориться так велико, что я не в силах сдерживать себя. Прости, если мои рассуждения покажутся тебе, как ты говоришь в таких случаях, «слишком мужскими».

Итак, теперь я совершенно уверен в том, что Гитлер вышел победителем в борьбе за власть. Те, кто видел в нём всего лишь промежуточную фигуру, которую легко сбросят с доски, сильно ошибались, и теперь поплатятся за свою ошибку. При этом, разумеется, старые партии сохранят некоторые позиции, особенно те, кто поддержали Гитлера или хотя бы не препятствовали ему. Думаю, вторые могут выиграть даже больше, чем первые. […]

Теперь о том, что произошло в конце июля. Швейцарские газеты наверняка писали о Ночи длинных ножей, как уже прозвали эти события. Не буду утомлять тебя подробным пересказом. Так или иначе, Эрнст Рём мёртв, а штурмовые отряды обезглавлены. Также были уничтожены и другие люди, не имеющие, по видимости, отношения к мятежу – например, Густав фон Кар, которого фюрер ненавидит со времён мюнхенской заварушки. Пострадали и ближайшие соратники - Штрассер, Клаузенер и другие наци. Говорят, убит и вождь фрайкора, Эрхардт, но, по слухам, ему удалось спастись. Я в это, впрочем, слабо верю. Зверь вкусил крови и теперь не откажется от такой прекрасной возможности свести счёты со всеми своими противниками разом.

Разумеется, гитлеровцы ликуют. Вместе с ними ликуют и все те, кто связал свою судьбу с их шайкой. Мне они отвратительны. Впрочем, как и те, кто поставил не на ту лошадь и связал свою судьбу с шайкой Рёма и теперь опасается за свою шкуру.

Несколько большее сочувствие вызывают у меня те, кто, равно презирая обе шайки, всё-таки ненавидит одну из них сильнее, чем другую, и поэтому считает победу или поражение другой своего рода относительным благом или хотя бы меньшим злом. Многие были настроены подобным образом, особенно в первые дни. Например, твой земляк и мой хороший знакомец генерал-лойтнант Эрвин фон Вицлебен в частном разговоре одобрил уничтожение верхушки СА и особенно Рёма, какового он всегда считал подонком и вырожденцем. На мои слова о том, что его политические противники ничем не лучше, он ответил так: «Если уж немецкий народ был настолько глуп, чтобы сделать своим вождём ефрейтора, пусть так и будет. По крайней мере, он навёл хоть какое-то подобие порядка, а этот швуль Рём готов был снова ввергнуть нашу несчастную родину в хаос, чтобы получить власть». Однако же, когда выяснилось, что, помимо Рёма, был убит фон Шляйхер (который ненавидел Рёма и не скрывал этого), а также и другие достойные люди, он стал говорить о каком-то расследовании. Честный воин! Никаких законов в Германии больше не существует – во всяком случае, таких, которые противоречат намерениям фюрера.

С другой стороны, я не могу, по совести говоря, разделить чувства тех, кто тайно сочувствует штурмовикам и их лидеру – только лишь на том основании, что он убит Гитлером (насколько мне известно, такие чувствительные души встречаются даже в Женеве и Лозанне). Рём был участником всего, что происходило у нас в эти годы, и его вина несомненна. Разумеется, убит он был не за это. Признаем же: он был ничем не лучше тех, кто погубил его, он был всего лишь слабее, за что и поплатился.

Разумеется, я не настолько глуп, чтобы высказывать свои мысли кому попало, особенно сейчас. Тем более, людям свойственно меняться, и многие из тех, кто сейчас пылко защищает свою точку зрения, впоследствии переменят мнение на противоположное. Например, я совершенно уверен, что наш дорогой фон Вицлебен очень скоро перестанет видеть в Гитлере меньшее зло – когда никакого другого зла не останется. В этом и состоит роковая слабость такого рода позиции: одобряя нечто как меньшее зло сравнительно с каким-то большим, мы не думаем, что будем говорить и делать, если это большее, как нам казалось, зло будет пожрано меньшим. Воспоминаний о том, от какого ужаса мы были избавлены посредством всего лишь кошмара, недолго греют наше жалкое тщеславие. В-первых, ужас уже исчез и перестал быть страшным, а, во-вторых, одолевший его кошмар со временем становится всё ужаснее и ужаснее.

Впрочем, находятся кабинетные мыслители, которые глубокомысленно рассуждают о том, что штурмовики были своего рода противовесом Гитлеру, и уже поэтому заслуживают сочувствия. Я называю таких мыслителей - в том числе, увы, и нашего милейшего Штаубе, о филологических изысканиях которого я совсем недавно отзывался столь восторженно, - ватными колпаками, ничего не смыслящими в политике. Сколь угодно напряжённая борьба между партиями наверху ещё не означает того, что не втянутые в эту борьбу могут что-то от неё выгадать. Скорее уж, обе воюющие стороны начнут с удвоенной силой опустошать карманы всех тех, кто не сумел вовремя примкнуть к одной из шаек, и хорошо, если их аппетиты простираются всего лишь на содержимое карманов. Как ты знаешь, мне, промышленнику, выпускающему столь нужные Германии сорта стали, неоднократно приходилось жертвовать большие суммы денег как людям Гитлера, так и людям Рёма. Что касается так называемого простого народа, то он всегда не у дел и всегда в дураках. Впрочем, Гитлер многое обещал немцам, и, не будем отрицать, кое-что сделал. Вопрос лишь в том, кто заплатил за сделанное и какова цена обещаний – и в том случае, если они не будут выполнены, и в том случае, если они будут выполнены. Не знаю даже, что меня пугает больше, первое или второе. […]

Теперь ты понимаешь, почему я принял решение при первой же возможности присоединиться к тебе. Даже самые страшные бури, которые, возможно, потрясут Европу, не затронут нашего милого Во. Во всяком случае, я на это искренне надеюсь.

Твой навеки, А.