ПАМЯТИ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА
Бывают моменты, когда на какую-нибудь тему очень хочется повесить табличку "Посторонним В." Вот, к примеру: умирает близкий человек. Скорбь, слёзы, нежелание никого видеть, в особенности посторонних, они неуместны, они мешают, они топочут ногами и переговариваются о своём, ненужном.
Тем не менее, через какое-то время выясняется, что эти ненужные всё-таки нужны: они пришли, они не забыли, они помнят. Уже неважно даже, с какими именно чувствами - в таких ситуациях старые враги и старые друзья покойного зачастую сидят за одним столом, потому что по прошествии известного времени стиль отношений уже не так важен, как самый факт их наличия. "Когда-то для нас всех это было важно". Грустный итог, но это лучше, чем быстрое и плотное забвение.
Я не имею ничего общего с ближним кругом друзей и поклонников Сергея Сергеевича Аверинцева. Я видел его несколько раз в жизни; читал какие-то его книги; не любил его. Тем не менее, я считаю нужным воздать ему должное - именно в качестве постороннего. Посторонний взгляд тоже имеет своё право. В конце концов, всякий публичный человек (а Аверинцев таковым был) работает не только на клакеров и на свою тусовку, но, прежде всего, на публику.
Мой голос - это голос даже не из партера (где сидели и сидят люди почище), а с балкона. Но всё-таки и мне не зазорно вспомнить его. Незлым тихим словом.
1.
Жест и поза - два французских слова, которым в России не повезло. Обычно иностранцы приглашаются в русский яз. на почётные должности: обозначать либо высокое, либо дорогостоящее, либо престижное. Но здесь что-то не срослось, вакансия оказалась сомнительной. В осадок выпало неприятное слово "позёр", отдающее "позором". Ну а к "жесту" прицепились какие-то жантильные эпитеты - "эффектный" и, того хуже, "бессильный".
Если обратиться к самому делу, выясняется вот что. Жест - это действие (даже, если угодно, деяние ), рассчитанное не на практический результат, а на реакцию зрителей. В свою очередь, поза - это застывший жест: человек "всем своим видом" собой являет какую-то фигуру - скажем, "безмолвной укоризны" или "исступленного фанатизма", или "демонстративного безразличия", или ещё чего.
Однако, позу и жест у нас принято недооценивать. По двум причинам. Во-первых, чувствительность как таковая - в том числе чувствительность к "эффектному" - в России вроде как не в почёте. Считается, что Москва не верит слезам, охам-вздохам и заламыванию рук. Увы, чаще всего хвалёное пренебрежение к "этим всем выкаблучиваниям" имеет основанием не здравый практический смысл, а банальное несовпадение словарей. И Москва, и Россия в целом не так уж жестоковыйны и далеко не здравосмысленны. В конце восьмидесятых даже самые дрянные позёры срывали бешеный аплодисмент на банальнейших жестах: кто жёг партбилет, кто в трамвае ездил - помните? Вот то-то.
С другой стороны, принято увязывать жест и позу не только с фальшью, но и с импотенцией, с отсутствием "дела". Жест, дескать, изображает, а значит - не совершает этого в реальности. Скажем, Толстой за плугом - это жест. "Пахать подано". Подразумевается, что ничегошеньки он этим самым плугом не напашет. "Баловство это всё барское".
Однако ж, поза и жест могут отличнейше сочетаться с хорошей продуктивностью. Скажем, поза чистого учёного, жителя башни из слоновой кости - неотзывчивого на злобу дня, не знающего отчества Президента и имени премьер-министра, и не вполне понимающего, какое у нас тысячелетье на дворе. Такой человек при всём при том может быть не только блестящим спецом, но и очень успешной публичной фигурой - успешной именно благодаря принимаемой позе демонстративной выключенности из контекста. Снять очки, поправить галстук, возвысить голос: "Не знаю, как это сейчас у вас тут принято, но вот Перикл по этому поводу сказал бы..." - и дальше убийственная диатриба, заведомо освящённая авторитетом седой древности.
Более того, продуктивность как таковая сама по себе может быть позой. "Я много работаю, мне некогда интересоваться глупостями": поза, за которую иногда приходится дорого платить, но бывают ситуации, когда оно того стоит.
2.
Сергей Сергеевич Аверинцев был, что называется, культовой фигурой. Нет, бери выше: культовой фигурой его признавали даже те, кто сам имел культовый статус. В гуманитарных кругах семидесятых-восьмидесятых годов его имя было окружено аурой... не скажу "благоговейного почитания", но что-то такое в воздухе витало. Про Аверинцева рассказывали анекдоты, напоминающие житийные истории, и байки, исполненные трепета. Его лекции собирали толпы блестящеглазых студиозусов ("сидели в проходах", а то и на головах). Впрочем, людей в пиджаках приходило не меньше. Домашний телефон Аверинцева тщательно скрывался, и выдавался только проверенным людям - названивали безумцы и поклонники. На путеводный адрес "Москва, проспект Вернадского, д. 119, кв. 4" всё время шли какие-то невнятные ходоки.
Аверинцева назвали - с придыханием - гуманитарием европейского уровня. Что это такое, никто толком себе не представлял: в смутно колыхающейся дымке плавал немецкий филолог позапрошлого века, помноженный на "ницше", "йозефа кнехта" и пару раз виденного итальянского профессора из левых, заезжавшего в какой-нибудь Тбилиси на какое-нибудь разрешённое местными большевиками научное тусовище. Но Сергей Сергеевич этому размытому образу вполне удовлетворял. Извечная советская allotria находила в С.А. образцовую противоположность.
Был ли Аверинцев выдающимся учёным? Вопрос не очень подходящий к моменту, но неизбежный. Ответ положительный: был. Начать с того, что, несмотря на то, что никаких особенных открытий и прорывов за ним не числится (равно как и своей "научной школы" он не оставил), учёным он всё-таки оставался, причём в той области, где очень просто перестать им быть. Даже люди, по ряду причин (начиная с психологических и кончая конфессиональными) относились к нему без всякого пиетета, признают, что в его книгах содержатся "весьма интересные соображения".
С другой стороны, выдающийся учёный - это прежде всего социальная роль. Аверинцев отыгрывал её блестяще. Тут на него работало всё, включая смешные привычки и физические недостатки - пресловутые шарфики, в которые он кутался "от простуды", или его знаменитый голос, абсолютно пародийный, "утячий" (им он читал стихи; и не просто читал, а выпустил, "когда стало можно", несколько грампластинок). Но зато Алексей Фёдорович Лосев (человек, мягко говоря, непростой и противоречивый) не возражал против аттестации Сергея Сергеевича в качестве "своего ученика": кажется, никто больше в эту категорию не вписался, несмотря на обилие заявок.
Зато Аверинцев был хорош как литератор, причём оригинального жанра. Он оставил после себя непревзойдённые образцы того, что можно назвать "гуманитарной научной прозой".
Отдельно надо сказать о "необъятных, энциклопедических познаниях" Сергея Сергеевича. Аверинцев имел репутацию универсального разума, настолько рафинированного, что само снисхождение к микроскопическим умственным способностям собеседников требовало от него определённого усилия. Характерно то, что в этом не было никакой зависти: советским гуманитарным людям, читавшим иностранные книжки с кровавыми слезами и со словарём, с кривой тоской по мировой культуре, самим хотелось, чтобы среди них был хоть один такой - для которого эмпиреи духа были бы как открытая книга. Аверинцев охотно шёл навстречу этим ожиданиям, устраивая маленькие спектакли - например, посреди лекции или беседы как бы по учёной рассеянности неожиданно переходя на итальянский или койне, Фрейда называя Фройдом, или обрывая цитату из Ансельма Кентерберийского досадливым "ну, вы и так знаете". Сейчас это может показаться смешным - но тогда восхищённые слушатели чувствовали себя зваными на пир духа всеблагих, собеседниками Пифагора, Зороастра, Йозефа Кнехта, etc.
При этом никто не ждал от Аверинцева безупречности - важной черты Настоящего Учёного, как его обычно воспринимают. Сергею Сергеевичу было можно ошибаться: перевирать цитаты, путать имена, допускать элементарные ляпсусы , цитировать в научных статьях стихи "по памяти" и т.п. Всё это списывалось всё на ту же благородную рассеянность: великий человек до такой степени погружён в горнее, что забывает не только дольнее, но и кое-что из срединного.
Декларируемая рассеянность играла и более существенную роль: она позволяла Аверинцеву не замечать советскую власть.
3.
Отношение советских людей к советской власти всегда было драматичным. Во всяком случае, много драматичнее, чем отношение швейцарских граждан к своей швейцарской власти. Я не имею в виду якобы всеобщую ненависть к "совку": это позднеперестроечный миф. Просто Советская власть, в силу своей специфики, воспринималась населением как угодно, но только не как обыденная данность. Соответственно, советский человек мог относиться к "софье власьевне" по-разному (в том числе с восторженной преданностью), но не безразлично.
С другой стороны, это вынужденно небезразличное отношение не могло выразиться ни в каких практических действиях - скажем, в политике или даже в искусстве. Власть функционировала сама по себе, и наказывала за любое вмешательство в свои дела. Впрочем, впоследствии она перестала даже утруждать себя какими-то специальными репрессиями: стена между ней и "прочим населением" выросла до небес, так что какое бы то ни было действие по отношению к ней стало не то чтобы преступным, а просто невозможным. Поэтому единственной доступной формой выражения своих чувств остался жест. Обозначение поступка без самого поступка. Начиная от пионерского салюта и кончая пресловутой фигой в кармане.
Особенно тяжёлым было положение советских интеллектуалов, в особенности гуманитариев. Их "софья власьевна" доставала особенно сильно. Доставала не только "цензурой и расправами" (то есть "не давала книжку почитать"), а ещё и тем самым, что интеллектуалам издревле положено и прописано - именно в качестве позы - как раз это самое царственное безразличие, "незаинтересованность взгляда", с лёгким оттенком презрения ко "всей этой возне там наверху". Поэтому какие-нибудь там субботники или профсобрания, большинством народа переживаемые как обычные мелкие неприятности, приводили их в ярость. Власть заставляла интеллектуалов участвовать в "этих своих играх" - что переживалось не только как личное, но и как сословное унижение.
Выходов было, в общем, три. Первый, героический - диссидентство в той или иной форме. "Если вы не даёте себе труда не мозолить нам глаза, что ж - мы будем вас ненавидеть". Второй, цинический - уход в "советскую карьеру" (например, в советскую научную карьеру). И, наконец, третий путь, самый сложный - имитация этого безразличия, попытка жить так, как будто советской власти нет.
Выглядело это отчасти нелепо - примерно так, как может выглядеть тщедушный гражданин в очках и с книжечкой, на которого навалился назюзюкавшийся зюзя и что-то мычит. Не имея возможности стряхнуть с себя сей неблагородный груз, и не желая унижаться до собеседования с уродом, гражданин делает вид, что погружён в чтение настолько, что просто не замечает тяжести, мычания и "некоторого амбре".
Вряд ли он, правда, при этом много усвоит из книги. Так что лучше его не экзаменовать. Но поза - да, поза достойна некоторого сочувственного уважения. В конце концов, это не худший выход.
Аверинцев был не единственным, кто избрал подобную стратегию поведения - но он выдерживал позу лучше всех.
Сергей Сергеевич никогда не был диссидентом в прямом смысле этого слова, хотя эта карьера (а диссидентство в семидесятых уже приобрело черты своего рода карьеры) была для него открыта. Разумеется, он исполнял все ритуалы "честного человека" - подписывал какие-то письма, и, наверное, имел с того положенные неприятности. Но любили его не за это. А, скажем, за анекдот про то, как Сергей Сергеевич по случайности забрёл на партсобрание, увидел кумачовый лозунг "Наше будущее - коммунизм" (или что-то в этом роде), прочитал это вслух и довольно громко сказал: "ну-ну, посмотрим".
О характере его отношений с "софьей власьевной" можно судить по деталькам, видимым только в лупу. Например, библиографические списки к его книгам и статьям смотрелись, на советский глазок-смотрок, довольно-таки вызывающе. Согласно советскому этикету, в каждой гуманитарной монографии должны были быть ссылки на Маркса-Энгельса-Ленина, причём в специально отведённом для этого разделе "Классики марксистско-ленинской философии". Раздел этот предшествовал всем остальным и как бы напоминал, кто здесь хозяин. Аверинцев же эти приличия как бы игнорировал, причём весьма изобретательно. В ранней книге "Плутарх и античная биография" имеется единственная ссылка на Маркса, причём запрятанная на своё законное алфавитное место, среди прочих авторов на букву "м". Получалось, что страшного "папу Карло" поставили на место - небрежным таким рассеянным жестом.
А в "Поэтике ранневизантийской литературы" ссылки на "классиков" отсутствовали как класс. "Вы представляете, чего ему это стоило?" - объяснял мне книжный спекулянт в знаменитом "буке" на Столешниковом переулке, пытаясь всучить мне "Поэтику".
Следует понимать: в самой книжке (о которой речь впереди) не было ничего крамольного, кроме трёх абзацев с очень мягкой критикой "экономического детерминизма" - все, конечно, понимали, "про что речь", но это ещё не выходило за пределы дозволенной фронды. И это самое "чего стоило" воздавало должное не смелости автора (были и смелее), но - красоте жеста.
Впрочем, красивые жесты чередовались с осторожными. То же самое название книжки про византийское христианство - Поэтика - было знаковым: оно означало его вписывание в остроумную конвенцию между советскими гуманитариями и советскими идеологическими органами, согласно которой можно было заниматься "в том числе и сомнительными вещами", при условии не называть их прямо, а придумывать пристойные эвфемизмы. В результате получили импульс к развитию интереснейшие гуманитарные жаргоны - "квазиэстетический" и "квазинаучный". Например, занятия "структурализмом и семиотикой" получили кличку "трудов по вторичным моделирующим системам", с соответствующим птичьим языком. С другой стороны, восьмитомник Лосева по античной философии получил название "История античной эстетики", а Лихачёв выпустил "Поэтику древнерусской литературы". Все эти "эстетики-поэтики" (читай: "цветочки-лютики") были симулякрами, не столько призванными обмануть цензуру, сколько показать ей безобидность своих занятий: "мы тут плюшками балуемся, товарищ начальник".
В детстве я очень сожалел, что среди чарли-чаплинских фильмов нет ленты (ну или хотя бы эпизода) - Чаплин на минном поле. Так и видишь: вот Чаплин рассеянно пинает взрыватель мины, и тот со звоном отлетает, не причинив вреда; вот он бросает за спину окурок, и там что-то взрывается, но осколки летят в другую сторону; вот он уже почти наступил на опасное место, но тут у него развязывается шнурок... и так далее. Аверинцев в своих играх с "советскими" демонстрировал примерно такой класс игры. Разумеется, за всем этим стояли вполне продуманные поведенческие стратегии, скрытые от глаз публики. Аверинцев выстраивал своё поведение - сознательно и аккуратно, он знал механику этих игр, знал, где можно нажать, а где нужно сдать, и так далее. Тот же вопрос со ссылками на "классиков" был, разумеется, "решён на нужном уровне". Но на поверхности всё выглядело именно что "легко и небрежно". И даже догадываясь, что эта лёгкость и небрежность наигранная, публика аплодировала.
Впрочем, иной раз случается и спотыкаться. Например, в семидесятом году разразился неприятный внутриакадемический скандал, связанный с выходом пятого тома официозной "Философской энциклопедии".
Аверинцеву там принадлежала статья "Христианство", из текста которой слишком уж сильно выпирало то, что её автор - никакой не "научный атеист".
) окончание в следующем постинге (
February 29 2004, 18:04:04 UTC 15 years ago
особенно вот это понравилось:
+++Вряд ли он, правда, при этом много усвоит из книги. Так что лучше его не экзаменовать. Но поза - да, поза достойна некоторого сочувственного уважения. В конце концов, это не худший выход.
Аверинцев был не единственным, кто избрал подобную стратегию поведения - но он выдерживал позу лучше всех.+++
это точный итог Аверинцева как ученого.
(еще, мне показалось, про "весьма интересные соображения" Вы процитировали меня? :-)
February 29 2004, 19:27:21 UTC 15 years ago
А я б взялся это печатать
March 1 2004, 00:48:37 UTC 15 years ago
Превосходный мемуар.
просьба
March 1 2004, 01:49:53 UTC 15 years ago
Re: просьба
March 1 2004, 07:15:49 UTC 15 years ago
Re: просьба
March 1 2004, 08:41:56 UTC 15 years ago
http://www.portal-credo.ru/site/?act=fresh&id=178
Re: просьба
March 1 2004, 10:16:00 UTC 15 years ago
Re: просьба
March 2 2004, 02:10:53 UTC 15 years ago
Re: просьба
March 2 2004, 10:22:28 UTC 15 years ago
http://www.portal-credo.ru/site/?act=fresh&id=180
Спасибо!
Re: просьба
March 2 2004, 10:27:27 UTC 15 years ago
Может быть, мне вам его переслать - на предмет "подправления огрехов"?
Если это не сложно сделать, то скажите, на какой адрес выслать правленую версию. Если сложно - Бог с ним.
Re: просьба
March 2 2004, 10:30:58 UTC 15 years ago
Заменим в 0 секунд!
О благородной рассеяности
Anonymous
March 1 2004, 09:41:19 UTC 15 years ago