Максим Солохин (palaman) wrote,
Максим Солохин
palaman

Странные слухи из Латинской Америки

Общаюсь на Эсперанто с людьми из Латинамерики.
Заходит разговор о Маркесе.
Спрашиваю шутливо: правду ли написал Маркес о расстрелянных и брошенных в море рабочих с банановых плантаций. Вот этот эпизод (блистательный роман "Сто лет одиночества"):


Никто не двинулся с места.

– Пять минут истекло, – сказал капитан тем же тоном. – Еще одна минута, и будет открыт огонь.

Хосе Аркадио Второй, покрывшийся ледяным потом, снял мальчика с плеч и передал его матери. «С этих мерзавцев станется начать стрельбу», – прошептала она. Хосе Аркадио Второй не успел ответить, потому что в ту же минуту он узнал хриплый голос полковника Гавилана, который, словно эхо, громко повторил слова, сказанные женщиной. Опьяненный напряжением момента и поразительно глубокой тишиной, к тому же уверенный, что нет силы, способной сдвинуть с места эти толпу, оцепеневшую под пристальным взглядом смерти, Хосе Аркадио Второй поднялся на носки и, в первый раз за всю свою жизнь возвысив голос, крикнул через головы стоящих впереди:

– Ублюдки! Подавитесь вы этой минутой!

Как только отзвучали эти слова, случилось нечто, вызвавшее у Хосе Аркадио Второго не ужас, а впечатление какой-то нереальности происходящего. Капитан дал приказ открыть огонь, и на него тотчас же откликнулись четырнадцать пулеметов. Но все это напоминало фарс. Казалось, что стреляют холостыми патронами: пулеметы захлебывались оглушительным треском, исступленно плевались огнем, однако из плотно сбившейся толпы не вырывалось ни единого крика, даже ни единого вздоха, словно все внезапно окаменели и стали неуязвимыми. И вдруг предсмертный вопль, донесшийся со стороны станции, развеял чары: «А-а-а-а, мама!» Будто мощный сейсмический толчок с гулом вулкана, ревом топота всколыхнул центр толпы и в одно мгновение распространился на всю площадь. Хосе Аркадио Второй едва успел схватить на руки мальчика, а мать с другим ребенком уже была увлечена центробежной силой бегущей в панике толпы.

Много лет спустя мальчик все будет рассказывать, хоть соседи и объявят его выжившим из ума стариком, как Хосе Аркадио Второй поднял его над головой и, почти вися в воздухе, словно плавая в охватившем толпу ужасе, дал потоку втянуть себя в одну из прилегающих к площади улиц. Вознесенный над толпой, мальчик увидел сверху, как вливавшаяся в улицу масса людей стала приближаться к углу и пулеметы, которые стояли там, открыли огонь. Несколько голосов крикнуло одновременно:

– Ложись! Ложись!

Те, кто находился в передних рядах, уже легли, скошенные пулеметными очередями. Оставшиеся в живых, вместо того чтобы упасть на землю, повернули обратно на площадь. И тогда паника ударила своим хвостом, как дракон, и швырнула их плотной волной на другую, двигавшуюся им навстречу волну, отправленную другим ударом дракона хвоста с другой улицы, где тоже без передышки стреляли пулеметы. Люди оказались запертыми, словно скот в загоне: они крутились в гигантском водовороте, который постепенно стягивался к своему эпицентру, потому что края его все время обрезались по кругу – как это бывает, когда чистишь луковицу, – ненасытными и планомерно действующими ножницами пулеметного огня. Мальчик увидел женщину со сложенными крестом руками, она стояла на коленях посреди пустого пространства, каким-то таинственным образом ставшего заповедным для пуль. Туда и сбросил ребенка Хосе Аркадио Второй, рухнув на землю с лицом, залитым кровью, за мгновение до того, как нахлынувший гигантский человеческий вал смел и пустое пространство, и коленопреклоненную женщину, и сияние высокого знойного неба, и весь этот подлый мир, в котором Урсула Игуаран продала столько своих зверушек из леденца.


Когда Хосе Аркадио Второй пришел в себя, он лежал на спине и вокруг было темно. Он понял, что едет в каком-то бесконечно длинном и бесшумном поезде, голова его сжата коркой запекшейся крови и все кости болят. Невыносимо хотелось спать. Собираясь проспать много часов подряд, здесь, где он в безопасности от всех ужасов и гнусностей, Хосе Аркадио Второй повернулся на тот бок, который болел меньше, и только тут заметил, что лежит на трупах. Ими был набит весь вагон, лишь посредине оставался свободный проход. После бойни прошло, должно быть, несколько часов, потому что трупы были такой температуры, как гипс осенью, и, так же как гипс, напоминали на ощупь окаменевшую пену, и те, кто принес их сюда, имели время уложить их рядами, как укладывают обычно грозди бананов. Пытаясь спастись от этого кошмара, Хосе Аркадио Второй переползал из вагона в вагон к голове поезда и при вспышках света, мелькавшего в щелях между планками обшивки, когда состав проносился мимо спящих поселков, видел мертвых мужчин, мертвых женщин, мертвых детей, которых везли, чтобы сбросить в море, как бракованные бананы. Он узнал только двоих: женщину, торговавшую прохладительными напитками на площади, и полковника Гавилана – на руке полковника все еще был намотан пояс с пряжкой из мексиканского серебра, с его помощью он пытался расчистить себе дорогу в охваченной паникой толпе. Добравшись до первого вагона, Хосе Аркадио Второй прыгнул в темноту и лежал в канаве, пока весь поезд не прошел мимо. Это был самый длинный состав из всех виденных им – почти двести товарных вагонов, по паровозу с каждого конца и третий паровоз в центре. На поезде не было никаких огней, даже красных и зеленых сигнальных фонарей, он бесшумно и стремительно скользил по рельсам. На крышах вагонов виднелись темные фигуры солдат возле пулеметов.

Около полуночи хлынул проливной дождь. Хосе Аркадио Второй не знал, где он выпрыгнул, но понимал, что если будет идти в направлении, противоположном тому, куда ушел поезд, то придет в Макондо. После более чем трех часов пути, промокнув до костей и испытывая страшную головную боль, он увидел в рассветной полумгле первые дома города. Привлеченный запахом кофе, он вошел в кухню, где какая-то женщина с ребенком на руках стояла, склонившись над очагом.

– Здравствуйте, – сказал он, совершенно обессиленный. – Я Хосе Аркадио Второй Буэндиа.

Он произнес свое имя полностью, буква за буквой, чтобы убедиться в том, что он жив. И хорошо сделал, так как женщина, увидев в дверях мрачного, истощенного человека, запачканного кровью и отмеченного печатью смерти, решила, что перед ней привидение. Она узнала Хосе Аркадио Второго. Принесла одеяло, чтобы он завернулся, пока она высушит у очага его одежду, согрела воду, чтобы он мог промыть свою рану – у него была только содрана кожа, – и дала ему чистую пеленку перевязать голову. Потом поставила перед ним небольшую чашку кофе без сахара, которую, как ей рассказывали, пьют Буэндиа, и развесила одежду у огня.

Хосе Аркадио Второй не произнес ни слова, пока не допил кофе.

– Там было, наверное, тысячи три, – прошептал он.

– Чего?

– Мертвых, – объяснил он. – Наверное, все, кто собрался на станции.

Женщина посмотрела на него с жалостью. «Здесь не было мертвых, – возразила она. – Со времен твоего родича, полковника Аурелиано Буэндиа, в Макондо ничего не случалось». В трех кухнях, где побывал Хосе Аркадио Второй, прежде чем добрался до своего дома, ему сказали то же самое: «Не было мертвых». Он прошел через привокзальную площадь, увидел нагроможденные один на другой столы для фританги и не обнаружил никаких следов бойни. Улицы под непрекращающимся дождем были пустынны, в наглухо закрытых домах не было заметно даже признаков жизни. Единственным свидетелем того, что здесь есть люди, был звон колоколов, призывавший к утрени. Хосе Аркадио Второй постучал в дверь дома полковника Гавилана. Беременная женщина, которую он до этого видел много раз, захлопнула дверь у него перед носом. «Он уехал, – сказала она испуганно. – Вернулся к себе на родину». У главного входа в электрифицированный курятник, как всегда, стояли двое местных полицейских, в своих плащах и клеенчатых шлемах они были похожи на каменные изваяния под дождем. На окраинной улочке антильские негры распевали хором псалмы. Хосе Аркадио Второй перепрыгнул через ограду двора и вошел в кухню дома Буэндиа. Санта София де ла Пьедад сказала ему шепотом: «Смотри, чтоб тебя не увидела Фернанда. Она уже встала». Как будто выполняя некое тайное соглашение, Санта София де ла Пьедад отвела сына в «горшечную комнату», застелила для него полуразвалившуюся раскладную кровать Мелькиадеса, а в два часа дня, когда Фернанда легла спать, передала ему в окно тарелку с едой.

Аурелиано Второй ночевал дома, потому что там его застал дождь, и в три часа дня он все еще ждал, когда прояснится. Санта София де ла Пьедад по секрету сообщила ему о появлении брата, и он пошел в комнату Мелькиадеса. Аурелиано Второй тоже не поверил ни в историю о бойне на площади, ни в ночной кошмар с нагруженным трупами поездом, который шел к морю. Накануне вечером в Макондо было оглашено чрезвычайное заявление правительства, сообщавшее, что рабочие подчинились приказу покинуть станцию и мирными колоннами разошлись по домам. В заявлении также доводилось до сведения народа, что вожаки профсоюзов, проникшись высоким патриотизмом, свели свои требования к двум пунктам: реформа медицинского обслуживания и постройка отхожих мест при бараках.

Я спросил иронически: правда ли это, или фантазия писателя.
Мой собеседник совершенно серьезным тоном ответил:
- Это не фантазия, а чистая правда. У нас это происходило и происходит прямо сейчас.
Я подавился улыбкой, однако не поверил:
- Но ведь никто ничего об этом не пишет, не говорит. Кроме как у Маркеса я и не слышхал ни о чем таком.
- Да, об этом все молчат. Все боятся рассказывать.
- Как же так, - сказал я, вновь иронически, - но ведь это нарушение демократии и всех прав человека? Куда смотрит Америка?
- В том-то и дело. Ведь у нас демократическая страна, и ничего такого у нас происходить просто не может.

В заключение разговора, когда я попросил у собеседника разрешения опубликовать наш разговор, он убедительно попросил не называть его имени.

Tags: эсперанто
2
User schegloff referenced to your post from О демократических странах, или Небольшой пиар френда saying: [...] о и дело. Ведь у нас демократическая страна, и ничего такого у нас происходить просто не может. [...]
Я бы не удивился, если бы всё так и было.
Вероятно, это правда. Я бы удивился, если бы оказалось, что это неправда, потому что мой собеседник - человек серьезный.
Но все-таки либо/либо
(1) это происходит не повсеместно, а лишь кое-где
(2) по большей части спецслужбы тихо убивают отдельного оппозиционера, а не срезу много за один раз,

ибо ясно, что по 3000 человек невозможно убивать каждый день так, чтобы не вызвать шума. Это ведь означало бы, что в Латинамерике мало кто умирает своей смертью (это легко посчитать на коленке).

А скорее всего, и (1) и (2).
Ну Пиночета-то наши ярые оппозиционеры очень хвалят, и даже оправдывают.
ПМСМ Маркесу надо б "урезать осетра" или это ошибка перевода.
ДВЕСТИ товарных вагонов, наполненных трупами или ТРИ ТЫСЯЧИ прупов?
Думается, Маркес намекает на то, что означенные 3000 были лишь малой долей "урожая" на эту ночь. Но понятно, с другой стороны, что роман нельзя понимать как документальное свидетельство.
Как я уже говорил, Маркес наверняка преувеличивает. Такого, что он пишет, просто невозможно себе представить. Этого просто не может быть никогда, так как такие вещи просто немыслимы.
:-)
Почему же "нельзя себе представить"?
Тамошние "горрилас" вполне могли покосить из пулеметов толпу пеонов на площади - армия там по сути дела кастоввая, от народа отделена достаточно явно.
Но не на двести багонов конечно.
Тем более в 40-70 годы.
Нет, самое странное в этом описании - в конце.
Когда выясняется, что вроде бы ничего и не было. Никто ничего не видел, никто ничего не помнит.

Вот в этом пункте история становится с одной стороны совершенно фантастической (ну, нельзя же скрыть расстрел 3000 человек), а с другой - пугающе реальной.
В том смысле, что из того, что мы ничего такого не слышим, еще не вытекает, что ничего такого не происходит.
Вот это-то немыслимое соединение фантастического с пугающе реалистическим и является главным открытием Маркеса в литературе. Мы к этому уже привыкли, как будто это давно придумано. А ведь это начал, по сути, Маркес.
Ну, был там Кафка, Гоголь... но у них только намек, только предчувствие.