Здесь, в отрешенной тишине,
Скрывaюсь я от жизни шумной
С рaздумьями нaедине;
И мир, нелепый и безумный,
Отсюдa ясно виден мне.
Вильгельм Годсхалк фон Фоккенброк
Скрывaюсь я от жизни шумной
С рaздумьями нaедине;
И мир, нелепый и безумный,
Отсюдa ясно виден мне.
Вильгельм Годсхалк фон Фоккенброк
Что может быть слаще, чем добровольно взятая на себя обязанность устроителя катаклизмов? Ничто! Кромешность замысла, горячечная работа мозга, плавно завершающаяся слабоумием, и отвага — вот основные слагаемые успеха любого, кто хочет попасть в историю, оставить свой след в судьбе человечества.
Противостояние естественному отбору, завоевание безвоздушного пространства, думающая машина — совсем не полный перечень тех идей, что ведут к успеху. В конце концов, можно просто напиться и поколотить изрядное число посуды и людей. Коли не попадете в учебники истории, ваш случай может быть упомянут в пособии по наркологии или в дидактических материалах школы полиции, а это уже немало, коли учесть, что другие так никуда и не попадают. Представляете ужас — прожить жизнь и не попасть даже в сводку дорожных происшествий!
В прежние времена жизнь подвижника всеобщего благоденствия была легка и приятна: сиди себе, злоумышляй захват власти над миром и порабощения мозгов людей, пиши трактаты, читай их вслух соратникам в деликатесной закусочной, поглощая при этом тонкие вина и лакомые харчи. А коли вдруг случайно заметут, то можно продолжить мудрования в застенках, делая чернильницы из мякиша хлеба, а вместо чернил использовать парное молоко, щедро приносимое любящими родственниками.
Нынче все не так. Нынче всюду понатыркали камер, жучков всяких. Опутали мир нанотехнологиями. Следит Большой брат, короче. Опять же дуроведы, эти арапистые пособники режима. Чуть что, тебя на карандаш, мол, мятежник умственный, и прячут, убеждая всех и тебя в первую очередь, что для твоего же блага. И напрасно будешь с пеной у рта доказывать санитарам, что прививку от бешенства тебе уже сделали.
Но самые вредные, понятно, добродушные дедушки, коротающие время в наблюдении за округой в морской бинокль. Ничто не может отвратить их от этого благого занятия. Напрасно вы будете махать в окно полотенцем и жестами показывать пожилому обсерватору его скорое будущее. Ваши пантомимические пляски лишь сильнее привлекут его внимание.
Потому общественный реформатор должен маскироваться, дабы сохранить свое инкогнито до благовременья, явившись на арену истории в самый последний момент, побритым на лысо и с перевязанной якобы от зубной боли щекою. Нужно пребывать настороже и носить личину, иначе начнут задавать вопросы, ехидно переспрашивать, вы запутаетесь в именах и явках, будет стыд, боль и одиночество.
Я чаще всего использую маску аллегорического камчадала, то есть человека естественного, чья ментальная сила не подорвана ни особым распутством, ни тяжелой химической пищей. Душевная простота и безыскусность, связанные с этим персонажем, позволяет творить с улыбкою самые мрачные деяния. А коли кто-то что-то и заподозрит, то увидя простое и открытое лицо человека, не вполне совместимого с цивилизацией, списывает твои проказы на присущую тебе наивность и простодушие.
Понятно, что и одеваться надо соответственно. Нет, можно, конечно, унты носить и летом. Коли в округе к тебе уже привыкли, то унты в комплекте с шортами и футболкой не будут ни у кого вызывать подозрений. Но что делать, коли нужно поехать куда? Ведь там о твоем духовном камчадальстве никто не ведает, и вполне могут затащить к тем самым дуроведам, от которых круглогодичным ношением унт успешно спасаешься в родимой сторонке.
Лично я ношу шлемофон. Он напоминает людям о тех временах, когда летчики были самыми почетными людьми, а их профессия прочно была связана в народных массах с небывальщиной, отвагой и подвигами. Потому и на тебя смотрят все с надеждой, ожидая, что ты сейчас если не подвиг устроишь, то отмочишь нечто небывалое и диковинное. Курьез некий явишь, не без брутальности при том. Брутальность очень любят половоопределившиеся тети. А в жизни каждого мужчины имеет большое значение, когда от тебя ждут что-то сверхъестественное и брутальное.
Идея работать под камчадала и носить шлемофон пришла мне в нашей поселковой библиотеке. Как-то заглянул туда в поисках острых ментальных ощущений и потребовал выдать мне тейбнеровское издание Стация. Неприятная гендерная дама, стоящая во главе точки культпросвета, посмотрела на меня стеклянно и отчасти недобро и отправила в читальный зал. Там щупленькая девонька вручила мне лесенку и сказала, что вожделенная мною книга, наверное, стоит на восьмой полке большущего стеллажа, обильно уставленного книгами с золотыми буквами на корешках и украшенного двумя портретами не вполне идентифицируемых поэтов древности.
Кряхтя полез под самый потолок. И тут что-то у стремяночки хрустнуло, крякнуло и надломилось, и я упал. Словно в замедленном кино воспринимал действительность, чиркая носом по полкам и книгам. Корешок Монтеня, корешок Клавдиана, портрет вероятного Вергилия, полка. Корешок Фруассара, полка. Корешок еще кого-то мудрого и древнего — не разглядел. Наконец, достигаю конца путешествия и падаю прямо на дивчину-библиотекаршу. Падаю удачно, ничего себе не поломав, и, кажется, ничего не поломав ей.
Тут в читальный зал входит гендерная грымза, видит нас, переложенных стремянкой распростертых друг на друге в позах, сулящих всяческие перспективы, и заявляет патетически:
— Вы нецензурно бурно живете!
Смысл ее слов дошел до меня не сразу, ибо в тот момент меня больше занимала гигантская шишка, спешно растущая у меня на голове. Эта шишка и подсказала, что пора уже защитить головушку от превратностей судьбы.
Ношение шлемофона положительно повлияло на отношение окружающих к моей персоне — вместо насупленного взгляда меня стали встречать угодливо-настороженными улыбками, кося глазами в стороны, стали трясти заискивающе руку, а в «Мире пищи и алкоголя» начали отпускать товар без очереди. И даже морской особист на пенсии, утратив ко мне всякий интерес, прекратил пронизывать пространство лучами, отраженными от линз его двадцатикратного бинокля.
Утрату особистского интереса я проверял дважды, совершая торжественные выходы на крыльцо в одетом поверх своей слегка пожелтевшей тельняшечки фраке. Никакого эффекта — дед упорно разглядывал баньку, стоящую на бережку речки. Я поначалу даже обиделся, но узрев во второй выход, что из баньки в речку стали прыгать девицы, сбегал за своим сорокократным биноклем и присоединился к дедовым эмпирическим практикам.
Минут двадцать наслаждался роскошествами и плезирами, изобильно являемыми нашим с особистом взорам. А что такое? К чему скрывать, что всех нас тянет к сладкому? Тяга к прелестям противоположного пола есть часть этого влечения к сладкому. И тяга эта неумолима, если только болезнь, чародейство, прохладительные напитки или ушат ледяной воды не угасят наш пыл.
Ушатом воды явилось осознание, что резвящиеся нимфы суть секретарши. Как это произошло, не ведаю, но понимание того, что это секретарши было твердым.
А секретарши, как известно, любят по субботам ходить в оперные театры на дневные спектакли, чтобы потом посетить ресторан кавказской кухни, где в непринужденно-теплой атмосфере полуподвала съесть харчо и порцию-другую хинкали и люляк под острым чесночным соусом, прихватывая с собой в особом, взятом из дому судочке, бозбаш, чанахи и иные кулинарные безумства. Это такая у них культурно-пищевая стратегия. Если в шесть часов вечера вы видите нарядно одетую барышню, несущую пакет или авоську с судочками или стеклянными банками, оставляющую после себя непередаваемую смесь ароматов духов «Maroussia» и соуса ткемали, знайте: это секретарша возвращается из театрального культпохода.
Еще они любят бани, хотят мороженного и счастья. В банях они, подобно мороженному, тают, а потом стремятся к счастью и остаться ночевать. Добро бы они только ночевать остатся хотели, они еще и в гнездышке твоем поселиться хотят. И самое большое для них счастье, когда они тебя из твоего же гнездышка выживают, объясняя потом окружающим свою жизненную стратегию тем, что так детям лучше.
Эту пасмурно-банальную историю любой востромысл наблюдал на своем веку неоднократно, ну, а некоторые недоструганные буратины даже столкнулись с такими мальвинами. В общем, ради своего счастья офисные мальвины готовы и сосцами посреди тучи комаров потрясти.
Но не будем слишком строги к офисным девам, прокладывающим сосцами путь к благополучию. Мы все идем по дороге жизни, распихивая локоточками неприятных людей, мешающих нам достичь успеха. Совсем не секрет, что многие менеджеры среднего и даже некоторые менеджеры верхнего звена ради продвижения по службе, не взирая на свой пол, готовы трясти сосцами перед начальством ежеминутно. И не толь сосцами, следует заметить.
Один супервайзер фабрики мороженного так активно тряс всем, чем только мог, что раз в неделю у него от натуги лопались брюки. В итоге на него обратили внимание, и он стал гендиректором фабрики, но пробыл им не долго — месяца два.
Хозяин фабрики союзно с бывшим гендиректором, набрав кредиты на страшные миллионы, благополучно ударились в бега, а бывший супервайзер года три доказывал, что к этой во всех смыслах виртуозной операции он не причастен. Ему не очень верили и даже хотели посадить. Тут у бывшего супервайзера вновь началась трясовица, но уже по другой причине. Но потом в Лондоне со дна Темзы всплыл бывший гендиректор и от карьериста с лопнувшими штанами отстали. Говорят, что сейчас он работает на чаеразвесочной фабрике и уже дорос до старшего товароведа, не за горами и назначение гендиректором.
История с натужным супервайзером напомнила мне, что в холодильнике лежит припрятанный от оглоедов-чадушек килограмм превосходного миндального мороженного. Тут же убежал с крыльца и, прокравшись на кухню и зачинив дверку на засов, крючок и цепочку, достал спрятанное сокровище. Отделил себе ровно треть и, обильно полив его вишневым вареньем и посыпав шоколадной стружкою, стал есть, постепенно восходя в области, где если не царствует блаженство, то регулярно там бывает.
Поедая мороженное понял, что премьера шлемофона прошла удачно, и, вероятно, не стоит усиливать эффект достигнутой мной камчадальской простоты запланированным погружением по самый пояс в магазинную бочку с остатками квашенной капусты и демонстративным отловом в ней наиболее ценных в пищевом плане молекул.
С тех пор я стал смел в поступках и речах, ибо окружающие стали почитать меня человеком простодушным, а потому к осознанному производству катаклизмов не способным. Разве, что ножи и вилки подальше убирают, когда я отдаю визиты в их дома, а так живу себе в полную волю.
Приду к кому-нибудь на суаре, сяду на диван и молчу угрюмо половину вечера, а потом вдруг вскачу, обожгу окружающих демоническим взором и нутряным с басовыми нотами голосом задаю какой-нибудь дикий, невозможный вопрос на испуг, на смятение, на разрыв шаблона. И ухожу прочь, дьявольски-прекрасным и равнодушным, серебристо звякая шпорами на кедах и лениво размахивая сделанной из газеты очаковской треуголкой.
Прекрасные дамы, даже чиновницы, обычно от этого млеют и готовы идти за тобой хоть куда, даже в надувной бассейн, что был подарен мне родственниками по случаю выписки из больницы, случившейся после спуска на пятой точке по горнолыжной трассе в окрестностях Зальцбурга. Вот прямо в закутанные гипсом руки с умильными улыбками впихнули, намекая, что заниматься спортом в нем менее опасно.
Среди вручавших этот приз был уже пожилой профессор математики Кирилл Яннуарьевич, славный своим проницательным умом и принципиальностью. Принципиальность его такова, что он один раз в восьмидесятые еще годы влупил на экзамене двойку своему обожаемому племяннику. Влупил, расстроился и, выйдя из аудитории, пошел успокоить нервы в институтском буфете.
Взял что-то пожевать копеек на восемьдесят, не больше. Ждет сдачу. А буфетчица там была баба ушлая и обсчитала профессора на две копейки. Он ей об этом вежливо сказал. И тут она, став пунцовой от злости, на весь буфет начала орать, что, мол, постыдился бы из-за двух копеек скандал поднимать.
Кирилл Яннуарьевич обождал, пока она все выпалит, а потом вежливым и спокойным голосом и говорит ей:
— Голубушка, дело не в двух копейках, дело в принципе. Я профессор математики, а вы меня пытаетесь обсчитать. Не хорошо!
И буфет взорвался аплодисментами!
Вот такая нравоучительная для пылкого юношества история произошла в восьмидесятые годы прошлого века с профессором математики Кириллом Яннуарьевичем.
May 13 2013, 11:11:36 UTC 6 years ago
May 13 2013, 17:18:55 UTC 6 years ago
May 13 2013, 11:31:28 UTC 6 years ago
May 13 2013, 17:19:18 UTC 6 years ago
Нет, не был.
May 14 2013, 06:24:58 UTC 6 years ago
May 14 2013, 06:32:21 UTC 6 years ago
Но не в шлемофоне.
May 13 2013, 12:36:03 UTC 6 years ago
http://szhaman.livejournal.com/1356757.html#cutid1
May 13 2013, 17:20:05 UTC 6 years ago
May 13 2013, 17:47:11 UTC 6 years ago
May 13 2013, 17:51:35 UTC 6 years ago
Пасибки!
May 14 2013, 03:05:56 UTC 6 years ago
**постепенно восходя в области, где если не царствует блаженство, то регулярно там бывает** - облила слезами умиления батистовый платочек при этих словах:)))
May 14 2013, 03:12:22 UTC 6 years ago
May 14 2013, 09:21:20 UTC 6 years ago
великолепно! :))))
May 14 2013, 09:22:25 UTC 6 years ago
May 14 2013, 10:05:05 UTC 6 years ago
May 17 2013, 06:28:26 UTC 6 years ago