Я вполне толерантно отношусь к любым проявлениям человеческой натуры, не несущим непосредственной угрозы. Поэтому вид человека, прибивающего себя к брусчатке или изображающего из себя собаку, меня не травмирует, а, напротив, забавляет (в отличие, напр., от вида коммуняги, призывающего на митинге к восстановлению Соввласти в полном объеме). Да и за пределами «угрожающего» вид, скажем, малолетних детей, используемых профессиональными нищими, вызывает у меня неприятные чувства, а голые задницы каких-нибудь «пусек» (тем более, если красивые) - не вызывает совершенно.
Искусствовед я никакой и вполне допускаю, что в теоретическом плане искусством могут быть названы вообще любые человеческие проявления, или, во всяком случае, люди могут проводить тут грань по своему усмотрению (не раз слышал: вот почему балет – искусство, а футбол – нет). Но, привыкнув воспринимать вещи вполне конкретно, сам я в проведении границ между явлениями никогда не затрудняюсь. Допустим, легковесный треп о «парадигмах» вполне себе жанр, но когда начинают утверждать, что это - «наука» (и более того, что именно это и есть «наука»), вот тут уже «рука тянется к пистолету». Так и «искусство» для меня кончается там, где кончается породившее его общество и начинается «массовое».
Но мы все еще живем в эпоху «массового общества», и все его уродства приходится принимать как данность. Чувства мои страдают лишь тогда, когда эти уродства агрессивно стремятся стереть память о чем-то «настоящем». Вот почему Центр Помпиду в Париже в свое время вызвал у меня только улыбку, а вот стеклянная пирамида в Лувре, а особенно дворец XVII в. неподалеку, «дополненный» какими-то полосатыми столбиками - прилив жгучей ненависти.
Тема «борьбы» с современным искусством выглядит для меня, мягко говоря, проблематично, и не знаю даже, отдает ли philtrius себе отчет в том, «на что он руку поднимал».
Едва ли объектом неприязни заслуживают быть непосредственно творцы «мерзости». То, что почитается искусством и образует в нем «мейнстрим», равно как и сравнительная ценность различных произведений в каждую эпоху зависят не от творцов, а от «заказчиков». Цены на аукционах формируются не продавцами, а покупателями. Если среди элиты считается нужным платить наибольшие деньги за какую-то «мерзость», то последняя в общественном сознании и становится высшим достижением искусства. Ну и, разумеется, стиль каждой эпохи тесно связан с ее устройством. Пикассо так же немыслим при Людовике XIV, как Веласкес – при олландах-меркелях. Т.е. представление о том, что есть искусство, формируется не столько художественной элитой, сколько элитой политико-идеологической, почему его мейнстримная часть и выражает наилучшим образом дух эпохи.
«Современное искусство» есть искусство эпохи «массового общества» в его «демократическом» варианте. И каким еще могло бы быть искусство этой эпохи – трудно представить. Это неизбежно либо «пролеткульт», либо «большой стиль» гитлеровско-сталинского толка, либо вот «дегенеративное искусство». «Современное искусство» - не недоразумение и не «перегибы на местах», а наиболее адекватное отражение в той сфере, которая предназначена искусству, определенной социально-политической системы. Поэтому оно может уйти только с уходом породившего его устройства и соответствующей элиты (как ушел «большой стиль»). Борьба с ним означает в сущности борьбу с этим устройством.
«Современное искусство» невозможно отделить от современной европейской идеологии и политики, от таких явлений, как беснование вокруг геев, «политкорректность» или «мультикультурализм» и т.д. Невозможно отвергать его, не отвергая то, что ныне называется «европейством». В этом смысле существующие еще в Европе любители «домассовой» культуры (будь то хоть готика, хоть модерн) это - «бывшие европейцы» (как существовали в Совдепии «бывшие офицеры» и вообще «бывшие»).
Особенно странно должна выглядеть борьба с «современным искусством» в РФ, где она распространена меньше, но зато ей придается бОльшее общественное значение. В дискуссии всплывала демоническая фигура Гельмана (не знаю его, но судя по упоминаниям, он почитается живым воплощением отечественной «мерзости»). Однако же те, кто хочет «как в Европе», не могут отвергать Гельмана, ибо нынешней «Европе» адекватен именно он. Поклонники современной Европы, отвергающие Гельмана (встречал таких) – это примерно то же, что поклонники Совка, обожающие цитировать И.Ильина. Конкретно Гельман (если действительно именно он воплощает «самое-самое»), кстати (помимо того, что кому-то нужен и Гельман), выполняет и некоторую важную функцию, наглядно демонстрируя РАЗНИЦУ и не давая стереть грань (как это делают более «умеренные» формы современного искусства.
Ну и, наконец, неминуемо возникает вопрос «ЧТО ВМЕСТО?». Учитывая, в какую эпоху мы живем, не приходится же говорить о замене «мерзости» каким-то из вариантов «настоящей» культуры (я вот лично люблю классицизм и рококо, что, видимо, отражает разные стороны моей натуры). Так что? Вот там у philtrius’а один из посетителей аттестовал себя замечательно метко: «соборянин-коммунист-черносотенец». Представил себе связанное с этим образом искусство…
