Англоманское

Джордж уставился на огурец. Он решительно не понимал, что ему делать дальше. Взять и съесть его? Простое, в чём-то заманчивое, и, разумеется, неверное решение, к тому же крайне неприятное физически, учитывая его обычное отвращение к огурцам. Оставить? слишком вызывающе. К тому же следовало сначала понять, почему огурец вдруг положили в его тарелку. Возможно, это был какой-то знак, подаваемый ему… но кем? Кто сервировал стол? Тётя Сара, Мэл или, может быть, сама Конни? Он снова подумал о Конни, как будто окунулся в уже ставший привычным омут - о тяжёлой рыжей гриве волос и припухлых губах, - и его душу заключила в холодные объятья сроднившаяся с ним тоскливая неуверенность в собственных силах, привлекательности, в конце концов, мужественности.
Да, сказал он себе в тысячный раз, я не такой, как эти мужланы. Но, с другой стороны, чем он уступает хотя бы этому болвану Биллу? Впрочем, подумал он с горечью, он его ничем и не превосходит, во всяком случае, в обществе Конни он выглядит ровно таким же болваном, а возможно, даже и похуже того. Билл, по крайней мере, ловко танцует, и умеет пить вино, не оставляя на бокале следов от губ – маленькая стыдная проблема, котрую Джордж никак не мог решить, несмотря на все старания. Возможно, Билл знает какой-то секрет, с горечью подумал он. Что-то очень простое, совершенно очевидное, о чём ему, Джорджу, вовремя не сообщили. Он всегда чувствовал себя так – как будто не знает какой-то простой, очевидной истины, ведомой абсолютно всем, и эта неведомая, ничтожная, но грозная мелочь очерчивала непреодолимую границу, отделяющую его, Джорджа, от любого общества, круга, сборища, веселящейся компании. Он нигде не мог стать своим, по-настоящему своим, как все эти болваны Биллы, которые обладали даром становиться своими в первые же минуты знакомства.
И Конни, наверное, тоже считает Билла своим, подумалось Джорджу. Он вспомнил сегодняшнее утро и этот разговор у окна, когда Конни смотрела на него с тем надменно-непроницаемым выражением лица, которое буквально сводило его с ума. Он дорого бы дал, чтобы узнать, что она думает - хотя, возможно, заплатил бы вдвое дороже за то, чтобы выкупить назад свои прежние заблуждения. Но тот взгляд у окна был слишком красноречив. В нём была насмешка, подначка - и призыв. Да, призыв, Джордж был вынужден признать это хотя бы перед собой. Призыв - вот как называлось то, что обожгло его душу, та молния из-под полуопущенных ресниц. «Ну что же ты, - говорил её взгляд, - ну чего же ты ждёшь, ведь это так просто. Давай, просто сделай это».
Джордж физически ощутил, как предательский жар мучительного стыда поднимается к его оттопыренным ушам. «Я не могу» - эту мысль он пережил всем своим существом. «Я не знаю, чего я не могу, но я не могу». В тот миг он осознавал это так же ясно, как математик, достигший решения и видящий внутренним взором равенство правой и левой части сложной формулы – с той немаловажной поправкой, что он сам не понимал в этой формуле ни единого символа. Собственно, он даже не был уверен, что она имеет какой-то смысл. Скорее всего, его не было – и именно это обстоятельство и делало её абсолютной истиной, а приговор – окончательным и не подлежащим обжалованию ни в каком земном суде.
Тут он мог рассчитывать только на двух адвокатов: время и брэнди. Впрочем, в целительной силе бега дней он в последнее время всё более разочаровывался: брэнди выигрывал у времени с разгромным счётом.