«Русский литературный язык, как всякий другой, строившийся без перерывов и без особенно неожиданных и крутых поворотов, отличается устойчивостью и не дает большой воли реформаторам даже исправлять явные ошибки.  Гуртовые новшества [...] у нас встречены были бы всеобщим презрением.  Обогащения и в известном смысле обновления языка литература ждет не от новаторов по ремеслу, хотя бы и ученых, а от писателей, достигающих этой цели между прочим, стремящихся не к реформам, а к ТОЧНОМУ и ИЗЯЩНОМУ выражению мысли.  Потому признание полного равенства всех русских наречий перед лицом литературного языка есть требование не немедлить преобразованием этого языка, а приготовления условий, благоприятных для его дальнейшего развития.  К числу этих условий принадлежит литературная и ученая обработка народных говоров.  Искусственно вызывать литературную обработку местных наречий следует только для научных целей, [но препятствовать ей] если она возникает сама собой, можно разве в [...] исступлении. [...]  Прежде всего, как выше показано, народное единство держится не безусловным единством простонародного языка и не исключает господства общелитературного; в противном случае не бывало бы единства русского народа.  Оно укрепляется общелитературным языком, но при здоровом развитии народа местные письменности могут принести ему одну пользу.  [...] Есть чувства и мысли, которых не вызвать литературным языком никакому таланту и которые легко вызываются областным.  Общелитературный язык и областной говор – два различные инструмента, и дико запретить играть на балалайке, потому что есть на свете церковные органы. Е сть писатели, например Квитка, которые на общелитературном языке – сама посредственность, но на своем родном наречии, можно сказать, бессмертны.  Кто же доведет до общего сознания богатство и красоты народного языка, кто откроет эти источники литературному языку, если не будет этих писателей.  Обнародовать произведения народной поэзии, сборник слов и оборотов для этого недостаточно. [... О Гримме и др.:] Влияние подобных писателей на общий немецкий язык и областные говоры высоко ценится самими немцами.  Хотя, как говорят в России, хохла индюшка родила, однако ему по справедливости нельзя отказать в известной доле здравого смысла.  Не кинет он плуг с тем, чтобы патыком ковырять землю; не станет переводить на свое наречие [...] историю России Соловьева с тем, чтобы вовсе отцураться от общего языка, а напротив [...] на этом языке он сам будет писать подобные [...] если горазд.»

«Верное чутье понимает самыя сходныя наречия, как различные музыкальные инструменты, быть может, иногда относящиеся друге к другу, как церковный орган и балалайка, но тем не менее незаменимые друг другом.  Для того, чтобы так было, нет никакой нужды лезть из кожи, чтобы сделать фразу наречия совершенно непохожею на фразу литературнаго языка, как это делали у нас некоторые ревнители самостоятельности малорусскаго языка.  Это значите возить дрова в лес.  Есть чувства и мысли, которые не вызвать на общелитературном языке известнаго народа никакому таланту, но которыя сравнительно легко вызываются на областном наречии.  Есть писатели, которые – сама посредственность, когда выбирают своим органом литературный язык, но которые на родном наречии глубоко художественны и правдивы.  Их творения, как научные материалы, незаменимы никакими изданиями памятников народной поэзии, сборников слов и оборотов, обычаев, поверий и пр. мы имеем таких писателей, имеют их и немцы и высоко ценят их влияние на общенемецкий язык и литературу.»

«Но образованный человек, участвующий в создании литературы и науки на русском язык, или добровольно и сознательно отдающийся их течению, какой бы анафеме не предавали его изуверы за отличие его взглядов и верований от взглядов и верований простолюдина, не только не отделен от него какою-то пропастью, но, напротив, имеет право считать себя более русским, чем простолюдин.  Их связывает единство элементарных приемов мысли, важность которых не ослабляется от сложности работ, на которыя они употреблены.  Но литературно-образованный человек своего народа имеете перед простолюдином то преимущество, что на последняго влияет лишь незначительная часть народной традиции, именно, почти исключительно устное предание одной местности, между тем как первый, в разной мере, приходит в соприкосновение с многовековым течением народной жизни.»

«Знание русского литературного языка, без сомнения, более облегчает понимание каждого из русских народных говоров, чем знание только одного из этих последних. Явление это объясняется, между прочим, тем, что русский литературный язык сохранил от древнейшего времени многие черты, которые некогда были общерусскими, а также одинаково отстоят от соответственных черт народных говоров, одинаково предполагаются ими и в этом смысле и ТЕПЕРЬ МОГУТ СЧИТЕТЬСЯ ОБЩЕРУССКИМИ.»

«Нельзя не заметить великорусской окраски нашего письменного языка. Она оправдывается в некоторой степени образованием правительственных центров, ставших и средоточиями литературной деятельности, среди великорусского населения, численным преобладанием этого населения над малорусским, а также и тем, что древние предания письменного языка в большей чистоте сохранились в допетровской северной и восточной письменности, чем в юго-западной, что слабило влияние этой последней.  Тем не менее НЫНЕШНИЙ ПИСЬМЕННЫЙ ЯЗЫК не тождественен ни с одним великорусским говором и БЕЗОГОВОРОЧНО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НАЗВАН ВЕЛИКОРУССКИМ.  Тем, чем он дорог, именно своей способностью быть органом письменной мысли, он обязан НЕ СВОИМ ВЕЛИКОРУССКИМ ЧЕРТАМ, а тому, что ОБЩЕРУССКОГО и вовсе не русского по происхождению внесено в него интеллигенциею всех веков и всех русских областей.»

«Люди известного направления нередко тешат свою племенную гордость, называя этот язык великорусским, но он не тождественен ни с одним из великорусских говоров.  То, чем он должен быть дорог для всякого образованного русина, чем действительно дорог для многих, заключается вовсе не в его великорусской фонетической и отчасти формальной окраске и не в великорусском правописании, а в том, что он более всех остальных русских говоров способен быть органом отвлеченной мысли.  Способностью этой он обязан не одним входящим в него великорусским элементам, а в силу того, что внесено в него интеллигенциею [...] общерусских и вовсе не русских областей и что специально не может [быть] присвоено ни одной местности. [...]  При страшном для москвича произношении можно быть человеком не только научной мысли, но и превосходным стилистом, потому что литературный русский язык как язык, объединяющий высшую умственную деятельность великого народа, есть язык не только для уха, но и для глаза, потому именно, что он есть язык литературный, письменный. Между прочим, его правописание свидетельствует, как он возвышается над народными говорами Руси.»

О людях, оскорбляющихся недостаточной самостийностью малорусского языка, Потебня писал далее:

«Они оскорбляются этим и желают знать, может малороссийский язык со временем достигнуть такой самостоятельности, что переведенная на него фраза “Грамматика есть искусство” не будет понятна ни одному Пигасову.  Разумеется, такая самостоятельность не [недостижима].  Разве недостаточно доказано, что все арийские языки некогда составляли один? [...]  Наконец, если естественный путь покажется слишком длинным, разве не изобретаются воровские, нищенские и тому подобные языки, совершенно непонятные для непосвященных.  В случае неотложной надобности можно будет завести обычай говорить по херам: “но-хер га-хер”, и если люди противоположного лагеря вовремя не примут надлежащих мер, то прощай славянское единство.  Однако, будем надеяться, меры эти будут приняты, ибо люди, ненавидящие славянскую рознь, вообще склонны поступать в таких случаях по примеру того отца в старинном слове о злых женах, который [...] детей, чтобы, когда вырастут, они сами его не продали.»