О волшебных сказках вообще и о Миядзаки в частности (часть первая)

Изучая историю культуры (и науки), невозможно не заметить, что эпоха Средневековья, когда Церковь почти безраздельно господствовала в сознании людей, была не совсем благоприятной с точки зрения муз, с точки зрения развития свободной, нецерковной литературы, искусства и науки. Для современного православного человека, нечуждого любви к искусству - и именно светскому искусству - это несколько неприятный, болезненный факт, не осознанный до конца. Мы сегодня как бы надеемся, что Средневековье тут в чем-то ошиблось, и христианское искусство не обязано быть узко церковным. Мыслить христианство как удушающую свободное творчество силу кажется нам несправедливым и неприятным.

Между тем соотношения между влиянием Церкви и развитием искусства и вправду далеко не так просты, как это рисуется злорадным атеистам. Церковь действительно затруднила деятельность муз, соорудив в сознании людей некую плотину, пытаясь направить поток человеческого творчества в Богоугодное русло. Но воды этого потока, подспудно накопившиеся в «коллективном бессознательном» европейского человечества, наконец прорвали плотину христианского мышления. И прорвавшийся поток, который размыл и смёл религиозность европейца, дал необыкновенный в истории всего человечества творческий взлет. (То же самое произошло и с русской литературой в XIX веке.) Наблюдаемое нами всемирное возвышение Европы невозможно не связывать с накоплением творческого потенциала, потому что сейчас мы живем в эпоху, когда творчество европейца, ставшее наконец свободным, производит тягостное впечатление вялости, безжизненности и вторичности. Европа, кажется исчерпала накопленный Средневековьем творческий потенциал.

Если такая интерпретация происшедших за последнее тысячелетие событий является верной, отсюда можно сделать вывод, что с точки зрения культурного (и научного) развития человечества, на него полезно время от времени накладывать духовные путы Церкви. Этот вывод - не единственный и не самый интересный из тех, которые можно сделать, изучая взаимные отношения Церкви и муз. Но для такого анализа надо осознать, что такое творчество с точки зрения Церкви.

Вопросом о природе творчества люди задавались задолго лдо появления христианства. Издавна выработалось воззрение на подлинное художественное творчество как на мистерию, таинство. А мистерия в глазах древнего - это соприкосновение человека с духовным миром, миром нечеловеческих, но разумных духовных сущностей, муз. Творчество только человеческое, исходящее собственно от человека, от свойственных ему творческих способностей, само по себе малоинтересно, потому что мы все устроены примерно одинаково. Что может сказать мне другой человек такого, чего не знал, не чувствовал бы я сам? В конце концов, если я творю из самого себя, то мое творчество должно быть малоинтересным в первую очередь для меня самого. А мое отношение к тому, что я творю, неизбежно передается зрителю (читателю, слушателю). Подлинное творчество поражает воображение прежде всего самого автора - именно он фактически становится первым, самым ревностным и благодарным слушателем (зрителем, читателем), спеша поделиться своим открытием с другими.

Его собственное осознанное человеческое творчество может быть интересно лишь по каким-либо побочным причинам, лежащим за пределами эстетики. Например, сам автор может быть нетривиальным человеком, пережить уникальный опыт, высказывать какие-либо особые идеи или чувства. Но и тут можно пустится в исследование вопроса о том, откуда он взял эти уникальные чувства и эту нетривиальность. Но это уже вопрос психологии, а не искусствоведения. Собственно творчество интересно не само по себе, не как творчество, а как средство коммуникации, общения интересного автора с читателем (зрителем, слушателем). А ведь подлинное, гениальное творчество почему-то интересно само по себе, прежде всего оно интересно самому человеку творцу. Действительно гениальное творчество удивительным образом интереснее, чем сам его автор! Собственно, гениальность произведения как раз и определяется тем, насколько оно, это произведение, глубже и интереснее своего автора. А талант автора определяется тем, насколько его творчество интереснее и глубже его самого.

Мне случалось общаться с действительно одаренными людьми, и я всегда испытывал некоторое разочарование. Кажется, это не он (не она) написал(-а) или нарисовал(-а). Этот странный эффект превосходства произведения перед самим автором этого произведения, реально и регулярно наблюдаемый в человеческом творчестве, как раз и отличает подлинное творчество от подделки под творчество, от «графомании» и прочих подобных «маний». В этом смысле подлинное и ПОДЛИННО, неподдельно. Подлинное творчество при всем желании нельзя подделать, сымитировать, потому что это, как и парадоксально, просто не в человеческих силах! Подлинное человеческое творчество - это творчество нечеловеческое. Оно проявляется через человека, но человек выступает тут лишь как рупор или, если угодно вынести, как медиум не человеческого. Испокон века феномен подлинного творчество как раз и объяснялся действием на человека неких божественных сущностей, МУЗ, вдохновением каких-то творческих стихий, наитием каких-то духов!

Но ведь и в самом человеке есть нечто неподконтрольное человеку, некая стихия, называемая «бессознательным». В просвещенном XX веке, с возникновением фрейдовской теории психоанализа, европейские мыслители попытались объяснить творческое вдохновение как проявление бессознательных энергий психики человека. Наиболее интересные концепции творчества были построены сторонниками Юнга, ученика Фрейда, который когда-то непримиримо разошелся со своим учителем по вопросу о мистике. Фрейд был ярым материалистом. Бессознательное Фрейду представлялось вместилищем темных животных инстинктов; это противоречило наблюдаемым в психоанализе явлениям, которые заставили Юнга отнестись к бессознательному как к духовному, а вовсе не животному феномену. Более того, чтобы свести концы с концами Юнгу пришлось ввести в оборот психоаналитической мысли понятие о «коллективном бессознательном», то есть деликатно вынести феномен «бессознательного» за пределы индивидуальной психики. Иначе невозможно было объяснить феномены, когда из бессознательного исходила информация, никак не вмещавшаяся в рамки индивидуального опыта данного человека. (Простой пример: что порой сообщает человек, входящий в медиумический транс.) То есть де-факто Юнг вернулся к мистическому пониманию бессознательного как внешней по отношению к человеку силы, только лишь проявляющейся через человека. Силы духовной. Фактически Юнг вернулся к старому, классическому пониманию «бессознательного» как духовного (а не душевного) феномена. Сделано это было тонко, деликатно, чтобы не возбудить слишком большого сопротивлении материалистов.

Но Фрейда это, конечно, не обмануло. Для Фрейда Юнговский ход мысли был неприемлем в принципе, так как ставил под сомнение самую глобальную задумку, стратегию возводимого Фрейдом здания психоанализа. Фрейд ставил перед психоаналитиками задачу осознания бессознательного, а через осознание и овладение бессознательным, подчинение его контролю сознания! А если бессознательное является внешним по отношению к индивидуальной психике, то овладеть им очевидно нельзя, психоанализ тут бессилен.

Разрыв с Юнгом был тяжелым ударом. Фрейд выше кого бы то ни было из своих последователей ценил Юнга, видя в нем единственного по-настоящему достойного преемника. И вот, Юнг был первым, кто осознал тот факт, что бессознательное невозможно осознать. Юнг изменил постановку задачи: бессознательное нельзя подчинить контролю сознания, зато можно ему последовать, поучиться у него. Но Фрейд по отношению к бессознательному был настроен агрессивно, он собирался осознать бессознательное и таким образом покончить с ним. Однако современные исследователи отмечают, что дальнейшее развитие психоанализа и вообще всей глубинной психологии в целом подтвердило правоту Юнга. И Фрейд в своих поздних работах как-то плавно и незаметно начал говорить почти что в духе Юнга. Сейчас фрейдисты и юнгианцы уже не спорят и не ссорятся, признавая некую долю правды в обоих концепциях.

Надо признать, что если в отношении психотерапии фрейдовский психоанализ ничуть не уступает юнговскому (хотя и не превосходит), то в отношении толкования феноменов человеческого творчества он кажется гораздо более бледным! Фрейдовское стремление свести все бессознательное к простому набору нескольких основных инстинктов как-то уж очень упрощает человека - по крайней мере в отношении художественного творчества. Фрейдовские толкования творений великих авторов, несмотря на обычное для Фрейда блестящее остроумие, глубину и нетривиальность ходов мысли, кажется порой весьма поверхностным сравнительно с тем, что он берется толковать. Это, впрочем, не значит, что оно бесполезно. Фрейд отмечает некоторые моменты, с которыми приходится согласиться - только вот не сводится произведение к этим моментам. Фрейдовское толкование надо иметь в виду, но не более того. Останавливаться на нем - это признак безвкусицы. Но это - не упрек Фрейду! Он видел в творчестве свое, сродное ему по профессии - и говорил об этом.

Взяв на себя задачу истолковать гениальную сказку, я готов к тому, что мое толкование покажется бледным и поверхностным по сравнению с самой сказкой. Это и понятно - где мне соревноваться с музами! Но и религиозная точка зрения имеет право на существование! и она раскрывает перед нами какое-то свое, особенное содержание, заложенное в сказку помимо воли и сознания ее автора. Пусть фрейдист увидит в творениях Хаяо Миядзаки, как ему, фрейдисту, и положено, скрытую сексуальность - да ее там не придется долго искать, она открыто лежит на поверхности. Миядзаки прямо говорит о любви, притом он относится к плотской любви по-японски, с языческой простотой, без специфических христианских комплексов. И вместе с тем он говорит о плоти тонко, едва уловимым намеком, потому что все-таки это сказки - и притом детские сказки. Но эти детски сказки не по-детски глубоки. Они имеют религиозное содержание, они встают в какие-то отношения с религиозной жизнью человечества, а значит, они могут быть измерены - в том числе - и Евангелием!

Юнговские толкования поражают сравнительно с фрейдовскими своей адекватностью. Юнг находит в бессознательном человека не инстинкты, но архетипы. И в языческих мифах и религиях он находит те же архетипы. И оказывается, что сказка говорит нам о том же, о чем говорили мифы древности. Об этом же говорит Юнгу и все мировое искусство, и вся литература, древняя и современная. И тогда оказывается, что глубинное содержание всего, что сочиняют и создают люди - это все об одном и том же. Но не о сексе (как у Фрейда), а о божестве и о встрече человека с божеством. Что с того, что Юнг полагает, будто это божество живет в бессознательных глубинах (коллективной) человеческой психики - это дела не меняет! Юнг считает, что религия - это проекция внутреннего вовне, а религиозный человек считает, что, наоборот, психоанализ - это проекция внешнего вовнутрь. В материалистическую эпоху двух прошлых веков в Европе не было другого способа говорить с образованными людьми о божестве, кроме как приписывая божественность душе самого человека. Это просто особенность нашего времени, просто так удобнее современному человеку! Если он и не уверен в существовании божества, то он охотно допускает сокровенную божественность в себе самом.

Но времена меняются. Сегодня воспринять религиозный взгляд на творчество гораздо проще, чем двадцать лет назад - а будет еще проще. Материализм сказал свое слово, и как-то чувствуется, что ему пора уходить. Увенчав и завершив собою творческий взлет Европы, материализм сделал все, что мог - и он смог в общем немало. Но и немного. Ткацкий станок, паровоз, самолет и компьютер - это здорово, но это еще не вся жизнь человеческая. Далеко не вся. В отношении самого главного - души человека! - материализм был и остается и бледен, и тускл, и слеп, и глух. А значит, он вполне импотентен в вопросах искусства - это-то уже никому не надо доказывать.

Исследованием волшебной сказки с позиций Юнга некогда занималась психоаналитик из Швейцарии Мария-Луиза фон Франц. И она высказала несколько очень важных и ценных мыслей. Кратко перескажу те её мысли, которые мне показались важными и ценными.

Во-первых, неправильно думать, будто сказка - это продукт распада мифа. Наоборот, это миф - рафинированная сказка. Сказка рождается раньше мифа, и она не умирает, когда умирает миф. Миф национален, специфичен для данной культуры. Сказка интернациональна, всечеловечна. Одни и те же сказочные мотивы бродят по всему белу свету. Одним словом, сказка первична, миф вторичен. Это очень важная и глубокая мысль.

Во-вторых, откуда возникает сказка? Сказка первоначально возникает из опыта, личного опыта общения человека с «коллективным бессознательным». Простейший пример такого опыта - сновидение. Более сложный пример - мистическое видение. То и другое, по убеждению психологов XX века, всплывает в нас из глубин нашей души. Этот опыт находит воплощение в слова, рассказывается, а затем многократно передается из уст в уста. При этой передаче индивидуальные особенности опыта сглаживаются, сходят на нет - и остается универсальное общечеловеческое содержание. Которое при желании можно мифологизировать. Миф же вторичен, он возникает как попытка обобщить, систематизировать сказочный опыт, накопленный человечеством.

В-третьих, содержание сказки. Опыт юнговского толкования сказки обнаруживает там некое универсальное содержание. Всякая сказка - это метафора того, что происходит при юнгианской психотерапии. Это иносказательное повествование о встрече человека с бессознательным. Как человек, сталкиваясь с бессознательным, учится жить с ним, приспосабливается к нему. Юнгианское отношение к бессознательному доброжелательно. Фрейд боролся с бессознательным - хотя он прекрасно понимал, что бесполезно подавлять бессознательное, притворяясь, будто его нет, но хотел через осознание уничтожить бессознательное как класс. Юнг не борется с бессознательным, он УЧИТСЯ у бессознательного глубинной мудрости жизни. В снах и тем паче в видениях, по Юнгу, человеку открываются какие-то важные намеки на то, как надо жить, куда идти. И вот, рассказывая нашим детям сказки мы (сами того не осознавая) приобщаем их очень важному знанию, накопленному опытом тысячелетий. Сказка - это простейшая форма юнгианской психотерапии, не требующая особой квалификации.

Все это очень интересные, важные наблюдения. Но попытка христианского переосмысления этих наблюдений приводит нас к результатам, которые поначалу просто-напросто обескураживают! Невольно приходишь к таким выводам, которые напрочь отбивают всякое желание двигать в этом направлении дальше! Невольно думаешь: а может, и не надо туда лезть?! Не лучше ли держаться от сказок подальше, когда собираешься в Храм Распятого? Это возможно, но отсюда следует по третьему закону Ньютона и обратный вывод: неужели надо на время отложить память о Распятом, когда берешь в руки сказку?

Дело в том, что все божества, все музы и духи, все источники мистического откровения - кроме Единого Откровения! - интерпретируются в христианстве как БЕСЫ. Причем православная Церковь проявляет в этом вопросе непримиримое упорство. Если сказка, вопреки мнению юнгианцев, лишена религиозного содержания - то пусть живет себе. Но вот если в ней в вправду имеется мистический слой, который видит там Мария-Луиза фон Франц, то сказки бессознательно передают нашим детям такое закодированное содержание, которое с точки зрения Божественного Откровения совершенно небезопасно. А именно, сказки, как и Юнг, учат нас жить в мире с демонами, наглядно преподают простейшие правила корректного (с точки зрения демонов) мистического контакта с падшими духами. Но будем надеяться все-таки, что Мария-Луиза выдает желаемое за действительное.

Мы имеем право надеяться, что все-таки не все сказки и не всегда являются метафорой юнгианской психотерапии! Даже говоря о демонах, сказка ведь может и правильно с точки зрения христианства говорить о демонах. Говорить о них не с их собственной точки зрения, а как раз с точки зрения Церкви. Пусть даже сказки - это и вправду социализированные коллективные «сны» человечества, усвоенные как часть культуры, разве следует отсюда, что надо держать наших детей подальше от сказок? Ведь наши дети все равно видят сны, а значит, волей-неволей соприкасаются с первоисточником. Мы не можем оградить ребенка от бессознательного, как не можем избавить его от сновидений.

Бессознательное составляет часть человеческой жизни, и детей надо учить правильному отношению к этому феномену. Только можно ли в качестве учителей брать самих обитателей «бессознательного»? Позицию Юнга в этом отношении никак не назовешь трезвой (в смысл православного «трезвения»). Щенячий восторг по поводу столь подозрительной эзотерической «мудрости» сказок неуместен. Если в сказках действительно заложено то, что видят там юнгианцы, то сказки требуют как минимум критического переосмысления, духовного комментария! Можно использовать сказки как рафинированные иносказательные свидетельства о мистическом опыте человечества. Но эти свидетельства требуют какого-то христианского переосмысления.

И пока этого переосмысления никем не сделано, пока оно недоступно православному родителю, следует относиться к сказкам с некоторой осторожностью, сознавая, что там есть какой-то скрытый духовный потенциал, какая-то мина замедленного действия.

Разве это не обескураживает?

Нет, конечно, можно растить ребенка на житиях святых, на священных текстах. Честно говоря, знаток Библии извлечет из этой книги огромное количество материала для ребенка любого возраста, начиная чуть ли не с грудного. Тем более, что детям нужно не столько получать новое и новое знание, сколько хорошее усваивать уже пройденное - дети порой и сами требуют от родителей бесконечного и порой утомительного повтора. Но если от бесконечного повторения сказки про белого бычка даже самый терпеливый родитель постепенно озвереет, то Книгу пророка Ионы можно читать младенцу на ночь хоть сотню раз. Повторять и повторять чтение Библии - это дело благодатное!

Но все-таки отказ от сказок и замена их священными текстами выглядит в современной обстановке каким-то модернизмом. Если какие-нибудь там первые христиане и поступали подобным образом, так ведь это была совсем другая эпоха, когда язычество было еще живо и актуально, и сказочные тексты слишком явно возводили ум ребенка к мифу и к языческим богам. Тогда воздержание от столь опасного «материала» было оправдано. Но мы-то ведь живем в стране, что называется, христианской культуры. Наш народ не запятнал себя язычеством, он чист от всякой скверны. Наши сказки, наверное, особенные, христианские сказки, к ним, наверное, неприменимы рассуждения швейцарского психоаналитика. Русский народ - он народ особый. Кто же дерзнет русскую национальную (хотя и нецерковную) культуру назвать языческой. Нет, брат, шалишь, не на того напал.

Легко предвидеть, что меня с моей теорией искусства отвергнут патриоты, если я дерзну назвать русскую (нецерковную) культуру языческой. И меня отвергнут космополиты, потому что я - Православный. Что же остается мне, бедному потомку Вакулину? Остается мне утешаться словами Господа моего: «Блаженны вы, когда поносят вас и пронесут имя ваше яко зло».

С другой стороны, эмоции эмоциями, но ведь есть еще и объективная научность. Я могу ошибаться, но моя (пусть ошибочная) точка зрения имеет право хотя бы на то, чтобы быть опровергнутой. И в этом смысле безразлично, кому понравится или не понравится то, что у меня получается. Что делать, так получается - и будет получаться, пока не будет конкретно указана ошибка: в чем именно я неправ? А я - если я неправ, я охотно исправлюсь.

Пока же мне представляется следующее.