Псалом проклятия

Перед тем, как покарать кого-то, Бог спокойно ждет, пока тяжесть его преступлений превысит какую-то меру. Более того, Он по милости Своей препятствует этому человеку совершать преступления, оттягивая неизбежную развязку. В самом деле, Богу некуда спешить, у Него впереди вечность. Но вот мы молимся об ускорении этого процесса - эта молитва имеет силу, и Бог тогда попускает, чтобы эта развязка наступила как можно быстрее. Парадокс молитвы-проклятия в том, что она ухудшает положение самого молящегося, ставит его самого под удар. Стремясь отвести милость Бога от врага, мы отклоняем её и от самих себя. Перед тем как наказать нашего врага, Бог позволяет ему переполнить чашу Своего долготерпения, нанося нам новые и новые обиды.
Как и наоборот, молясь о помиловании врага, мы преклоняем милость Бога в первую очередь к нас самим. Что же касается врага - может быть, для него и лучше быть поскорее обезвреженным, претерпеть наказание ещё в этой жизни, чтобы насколько возможно облегчить его участь в Вечности.

Всё верно.

Да всё есть. Давным-давно. Только я пишу не о том, о чем Вы подумали.

"Рынок боевых искусств" - это же рынок "боевых" искусств. А не боевых. Потому что там не убивают. А в настоящем бою - убивают. До смерти.

В настоящем бою русские всегда били китайцев. Да и японцев били, пока японцы не построили (при помощи США) современные боевые корабли.

Так же точно. Какая разница, что конкретно сделал враг?

Анафема - это запрет на церковные молитвы за этого человека. Но Церковь различает церковные (общественные) и келейные (частные) молитвы. В келейной молитве не запрещается молиться ни за кого. (Если что, хотя "келья" - это жилище, но "келейной" молитвой можно молиться и в храме, только тайно.) За врагов мы молимся именно келейно. Примеров общественной молитвы за врагов очень мало. (Сходу вспоминается лишь "о ненавидящих и любящих нас" при отпусте во время Великого Поста.) Потому что враги у каждого из нас свои.

Непонятно, что именно тут непонятно. Спросите - отвечу. На то и ЖЖ.

Не думаю. Анафема Мазепе провозглашалась полтора века. Едва ли отмена её может быть истолкована как "покаяние". Просто невозможно же вечно поминать какого-то Мазепу. Позиция Церкви в этом вопросе осталась неизменной. Когда вопрос снова стал актуальным - её напомнили.

Отчасти это верно. Но не совсем. В самом конце Сказки Волшебник сам соглашается со словами Монаха. Потому что сражаться можно по-разному.

Мне кажется, он именно соглашается.

— Ты зря обиделся, — сказал Волшебник. — Конечно, Антон прав. Прав во всем.

Митька онемел.

— Это у тебя сиюминутные чувства, — сказал Волшебник. — Знаешь, годы идут. Мне уже очень много лет. И я уже по опыту знаю, какие чувства проходят с годами, а какие остаются. Твоя обида — это…

Он пошевелил в воздухе пальцами.

— Потом ты поймешь его, и согласишься с ним. Он боится, что сын его зря потеряет драгоценные годы на пустые игры. Он прав. Быть взрослым в детстве — это значит остаться ребенком до самой смерти — и дальше. Истина не зависит от возраста. Мишке не нужны детские игры. Он давно взрослый, потому-то он навсегда останется ребенком. Если только не сорвется, не впадет в детство… Ты, конечно, виноват. Перед Мишкой, перед Антоном… Ты это поймешь потом. А сейчас послушай меня, старика. Я благодарен тебе за молитву. За это упорство. Надо быть магом, чтобы понять, какие пласты перевернулись… какая целина перепахалась, пока ты молился. Я сразу знал, что ты послан мне судьбой. Но я не знал… не мог и представить себе, как это серьезно. Я думал, ты будешь моим учеником… моим наследником… сыном, если хочешь.

Митька кивнул.

— Нет. Нет, — Волшебник покачал головой. — Ты послан мне судьбой, чтобы поставить точку в этой моей жизни.

Митька испугался. Точку в жизни? Что за притча? Что же он, Митька, и вправду палач?!. И должен добить свою сказку собственными руками?

— Не пугайся. Не в жизни вообще. Не в жизни раба Божьего Иоанна, а в жизни волшебника. Я ведь не всегда был волшебником. Я начал сознательную жизнь в монастыре… Там я понял, что к чему.

Волшебник замолчал, давая Митьке время переварить. Но Митька не мог переварить.

— Я не стал монахом, — продолжал Волшебник, — не стал, потому что прельстился. Прельстился возможностью прожить такую жизнь, какую прожил. Я узнал многое. Я знаю, как устроен мир. Смысл этой моей жизни, жизни белого мага, был в том, чтобы понять то, что понял Екклезиаст. Он был царем и все перепробовал. И он постиг, что все это… — он показал пальцем вокруг, — все это суета.

Митька почувствовал протест. Он помотал головой.

— Не спорь, — Волшебник поморщился. — Не нужно мне говорить, что жизнь прекрасна и удивительна. Я — белый маг, я знаю это лучше, чем многие другие. Я говорю сейчас не о том… Эта прекрасная и удивительная жизнь — суета. Придавать ей какую-то важность — это ошибка. Тогда прекрасная и удивительная жизнь превращается в трагедию. Я всю жизнь играл, и получал удовольствие от своей игры. А теперь я понял, что только напрасно потерял время.

Митька медленно-медленно помотал головой.

— Ты можешь, — сказал Волшебник. — Ты можешь повторить мой путь, и убедиться в этом на собственном опыте. Ты можешь стать, как и я, клоуном, развлекающим публику.

— Вы — не клоун, — сказал Митька твердо.

— Прости, ты просто пока не понимаешь, что я говорю. Я говорю не о людях… не о детях, приходивших сюда на представления. Я говорю о бесах, которые посмеялись надо мной, толкнув меня на этот путь. Я исчерпал жизнь до конца и увидел, что в ней нет смысла. Нет смысла быть счастливым без Бога, вот и все. Меня провели как ребенка… как дикаря, выдав блестящие стекляшки за драгоценность. Все суета, говорил Екклезиаст. Весь мир — суета. Все суета, кроме Бога. Собственно, я всегда понимал это… но всегда откладывал на потом: потом разберусь. А пока… я искал совершенного счастья. Совершенного мира. Помнишь, ты спросил меня, как будет в Царстве Небесном без приключений?

— Помню.

— Вот и все. Все уже было сказано.

— Не понимаю, — сказал Митька твердо.

— Ты непременно поймешь. А сейчас — пойдем.

Волшебник тяжело поднялся. Митька встал.

— Пойдем к твоему Монаху. Нужно признаться ему, что он был прав насчет меня. И нужно посоветоваться с ним, как быть мне дальше.

Deus ex machina был раньше, вот в этой сцене:

— Придумай, что я должен сделать, чтобы ты поверил, что я — Сказочник.

Митька подумал.

— Сделайте чудо.

— Какое именно? чтобы ты не сомневался.

Митька затруднился ответить.

Тут из дверей Театра вышел Волшебник. Он остановился, озираясь по сторонам, но Митьки не видел.

— Постой, — сказал я Митьке. — Он нас не видит. Я написал, что он вышел и озирается, но тебя не видит.

— Как это — написал? — сказал Митька, беспокойно глядя на Волшебника.

— Написал, и все. Я пишу эту сказку. Как я напишу, так и будет. Смотри, сейчас он пойдет вверх по дороге, в сторону мебельного.

Волшебник пошел.

— Сейчас остановится, и пойдет назад.

Волшебник исполнил.

— Теперь вернется в Театр, но дверь оставит открытой.

Митька глядел во все глаза. Авторитет Волшебника стремительно падал, а мой, соответственно, рос.

— Теперь опять выйдет наружу и задумается — чего это я хожу туда-сюда?

Волшебник стал на пороге с видом крайне отрешенным. Мы были в двух шагах от него. Видно было, что смутить или удивить его, пожалуй, невозможно. Он просто знал откуда-то, что надо делать так — и делал, доверяясь интуиции. Но пока не мог понять, почему он это делает, и зачем.

— Поговорить с ним тебе пока не удастся. Ты пойдешь, поговоришь с Монахом.

— А про меня Вы тоже все пишете?

— Конечно. Не все, но главное.

— А если я все-таки пойду к Волшебнику?

— Не пойдешь. Если бы ты пошел, он бы тебя так и не услышал. Но ты не пойдешь. Ты поверил мне, и послушаешься меня. Сначала иди к монаху.

Митька решился послушаться.

Но на Волшебника это в тот момент не подействовало:

Когда Митька рассказал Волшебнику обо встрече со мной, тот заметно встревожился.

— Скажу честно, — сказал он. — Кто бы это ни был, но дело принимает серьезный оборот. Значит, вы вот тут стояли и беседовали, а я в упор не видел?

Митька кивнул. Он ощущал странный холодок, отчуждение от Волшебника. Митька догадывался, что Волшебник сейчас опять начнет его уговаривать бросить молитву, и не хотел этого. Митька про себя повторял молитву и ни о чем не думал.

— Кто бы это ни был… — повторил Волшебник задумчиво, — но это герой не моего мира. Случилось то, чего я опасался. Ситуация вышла из-под контроля.

Митька промолчал. Они оба молчали, не глядя друг на друга.

Да, пожалуй. Это слишком сложный вопрос. Мне просто страшно начинать обсуждение, и я предпочитаю уклониться.
Суть в том, что бывают помыслы грубые, а бывают более тонкие. Невидимые разбойники порой сами учат нас, как нам с ними следует сражаться. И следуя их советам, мы сами не замечаем, как наша борьба с ними постепенно становится некоей формой взаимной любви.