257. Оценки генерала Гофмана

Очередные мои жж-дискуссии на исторические темы показали, что, хотя прогресс налицо и прогресс быстрый, все-таки общее состояние умов скорее плачевно, чем приемлемо. Есть тут и общая роль СМИ, сказывается и сознательный запуск в оборот целой серии всяческих фальсификаций типа пресловутого "Плана Даллеса" или "всеподданейших докладов о миллионах загубленных православных душ". Крайне низкий уровень исполнения тем не менее оказывается достаточным, чтобы пудрить мозги наивной общественности. Что говорить, если в Госдуме до сих пор всерьез оспаривается вина Советов в Катынском деле, причем опять-таки с крайне убогой аргументацией - http://www.russia-today.ru/index.php?newsid=518
В такой ситуации весьма полезен последовательный запуск в оборот малоизвестных, но важных фактов и мнений по основным дискуссионным темам. Ведь много уже написано очень интересного, что остается практически за пределами внимания большинства интересующихся этими вопросами.
Например, существуют воспоминания генерала Макса Гофмана "Война упущенных возможностей", изданные в СССР в 1925 г. Max von Hoffmann (1869-1927), блестящий германский генерал, с сентября 1916 г. командующий германскими войсками на Восточном фронте, в своих мемуарах высказывался достаточно свободно. Немецким генералам было проще, кайзер то уже не при делах, да и Империи нет, в то же время революция не стала такой всеобщей катастрофой как в России.

Max von Hoffmann
Приведу некоторые из соображений Гофмана. Он утверждает, что февральской революцией командовал английский посол Бьюкеннен:"Царь увидел, что Россия не может дольше нести тяготы войны, и что при ее продолжении он подвергнул бы свое государство тяжелым внутренним потрясениям. Вследствие этого он ближе подошел к мысли о сепаратном мире. Но тут он не принял в рассчет воли Англии. Английский посол в Петербурге Бьюкенен имел поручение во что бы то ни стало помешать заключению сепаратного мира, и он действовал сообразно своим инструкциям, когда помогал Керенскому и Гучкову свергнуть царя...
Вполне естественно, что мы пытались путем пропаганды усилить разложение, внесенное революцией в русские войска.
На родине у нас был человек, поддерживавший сношения с жившими в Швейцарии эмигрантами; он пришел к мысли привлечь некоторых из них к этому делу, чтобы еще скорее отравить и подорвать моральное состояние русских войск. Он обратился к депутату Эрцбергеру, а Эрцбергер - в министерство иностранных дел. Таким образом дело дошло до ставшей впоследствии известной перевозки Ленина в Петербург через Германию.
Мне не известно, знало ли верховное командование что-либо об этом мероприятии; командующий восточным фронтом ничего о нем не знал. Мы узнали об этом лишь несколько месяцев спустя, когда заграничные газеты начали упрекать за это Германию и называть нас отцами русской революции.
Нет слов, чтобы достаточно энергично возразить против этого обвинения, ложного, так же как и все другое, исходящее из неприятельской пропаганды против нас. Как я уже выше сказал, революция в России была сделана Англией; мы, немцы, в войне с Россией имели несомненное право усилить революционные беспорядки в стране и в войсках, когда революция, вопреки первым надеждам, не принесла нам мира.
Подобно тому, как я пускаю гранаты в неприятельские окопы, как я выпускаю против них ядовитые газы, так же я имею право в качестве врага употреблять против него и средства пропаганды. И надо иметь в виду, что в то время, кроме Ленина, в Россию проникло много большевиков, живших до того времени в качестве политических эмигрантов в Лондоне и Швеции.
Как я уже сказал, лично я ничего не знал о перевозке Ленина. Но если бы меня об этом спросили, то я вряд ли стал бы делать какие-либо возражения против этого, потому что в то время ни один человек не мог предвидеть, какие несчастные последствия должно было иметь выступление этих людей для России и всей Европы".
Тут показательно, что германский генерал даже представить себе не может, что англичане затеяли революцию в тылу союзника не из-за мифической, как теперь известно, угрозы сепаратного мира, а по меркантильным соображениям. Также важно то, что Гофман прямо признает как и использование Ленина и Ко в военных целях, так и тяжкие последствия, к которым это привело.
Генерал указывает на то, что выход из войну укрепил власть большевиков: "Одним из первых мероприятий нового правительства было радио, посланное 26 ноября народным комиссаром Крыленко, произведенным из унтер-офицеров в главнокомандующие, в котором он запрашивал, согласно ли германское верховное командование заключить перемирие.

Генерал Людендорф вызвал меня к телефону и спросил: "Что же, можно с этими людьми вести переговоры?".

Я ответил: "Да, с ними можно вести переговоры. Вам нужны войска, и отсюда вы их получите скорее всего".

Я часто раздумывал о том, не лучше ли было бы, если бы имперское правительство и верховное военное командование уклонились от всяких переговоров с большевистскими властями. Тем самым, что мы дали им возможность заключить мир и таким образом исполнить страстное желание народных масс, мы им помогли прочно захватить власть и удержать ее.

Если бы Германия отклонила переговоры с большевиками и заявила бы, что согласна вести переговоры только с правительством, избранным свободным голосованием, то большевики не могли бы удержаться у власти.

Тем не менее я полагаю, что ни один благоразумный человек не станет упрекать нас в том, что мы приняли предложение Крыленко о перемирии".
      Да, в предвидении политических последствий немцы оказались не сильны, что признает сам Гофман, рассказывая о разговоре с адмиралом Альтфатером в Брест-Литовске: "Иоффе, Каменев, Сокольников, особенно первый, производили впечатление чрезвычайно интеллигентных людей. С большим воодушевлением говорили они о лежащей перед ними задаче возвести русский пролетариат на вершину благополучия и счастья. Все трое ни минуты не сомневались, что так оно и будет, если народ сам будет управлять страной, руководствуясь учением Маркса. Самое меньшее, о чем мечтал Иоффе, это - чтобы всем людям жилось хорошо, а некоторым, в числе которых он, по-моему, считал и себя, даже несколько лучше. Кроме того, все трое совершенно не скрывали, что русская революция есть лишь первый шаг к счастью народов. Само собой разумеется, говорили они, невозможно, чтобы государство, управляемое на началах коммунизма, продержалось долго, если окружающие государства будут управляться на основах капиталистических. Поэтому цель, к которой они стремятся, есть мировая революция.
Во время этих разговоров у меня в первый раз появились сомнения, правильно ли было то, что мы вошли в переговоры с большевиками. Они обещали своему народу мир и благоденствие. Если им теперь удастся вернуться домой, заключив мир, то их положение в глазах широких масс, годами жаждавших мира, сильно упрочится. Новые сомнения возникли у меня из разговоров с офицерами, особенно с адмиралом Альтфатером. С ним я много говорил о прекрасном царском войске и о том, как это могло случиться, что революция его окончательно уничтожила.
Альтфатер ответил: "Влияние большевистской пропаганды на массы огромно. Ведь я вам уже много раз рассказывал и сокрушался о том, что при защите Эзеля войска прямо растаяли у меня меж пальцев. Так было во всем войске, и я говорю вам заранее, что и в вашей армии случится то же самое".
Тогда я прямо поднял на-смех злосчастного, впоследствии убитого адмирала " (ДЕГ пишет о нем так: "кадровый сотрудник Интеллидженс Сервис и фактически большевик, органично использующий большевистскую фразеологию: «Товарищи, красный Питер в опасности!» (Впрочем, через год он не выдержит подлой роли и потрясённый трагедией Щасного умрёт 35-летним от разрыва сердца. Хотя... Сами понимаете...)
      Довольно быстро Гофман переменил свою точку зрения на отношения с Советами: "К командованию восточным фронтом ежедневно обращались с мольбами о помощи из всех кругов русского населения. Наши делегации, посланные нами в Россию, в большинстве случаев заявляли, что мы ни в коем случае не должны, сложа руки, смотреть на неистовства большевиков, - но, несмотря на это, следовало признаться, что трудно было решиться нарушить уже заключенный мир и снова с оружием в руках выступить против России. Я откровенно признаюсь, что в первое время и я никак не мог примириться с таким решением.
Русский колосс в течении 100 лет в политическом, отношении оказывал такое давление на Германию, что нельзя было не испытывать известного чувства облегчения при мысли о том, что русское могущество на целый ряд лет уничтожено революцией и большевистским хозяйничаньем. Но чем больше до меня доходили сведения о неистовствах большевиков, тем больше я склонялся к тому, чтобы пересмотреть мое отношение к этому вопросу. По-моему, порядочный человек не мог спокойно и безучастно наблюдать, как избивают целый народ. Поэтому я завязал сношения с различными представителями старого русского правительства. К тому-же настоящего мира на восточном фронте не было: мы, хотя и со слабыми силами, но все-таки сохраняли фронт против большевистских банд; со дня на день мы ждали перестрелки.
      Что происходит в России, мы не знали, относительно целей чехо-словацкого движения у нас царило полное неведение. Как и всегда на войне, носились преувеличенные слухи об их численности и их намерениях. Рассказывали, что Англия снабжает их деньгами и что они, опираясь на Англию, собираются с востока напасть на Москву и захватить правительственную власть. В таком случае снова сомкнулось бы кольцо вокруг Германии. Поэтому с весны 1918 года я стал на ту точку зрения, что правильнее было бы выяснить положение дел на востоке, т.-е. отказаться от мира, пойти походом на Москву, создать какое-нибудь новое правительство, предложить ему лучшие условия мира, нежели в Брест-Литовске, - например, вернуть ему в первую голову Польшу, - и заключить с этим новым русским правительством союз. Подкреплений для этого похода восточному фронту не понадобилось бы.
      Майор Шуберт, наш новый военный атташе в Москве, первым высказавшийся за решительное выступление против большевиков, полагал, что двух батальонов было бы вполне достаточно для водворения порядка в Москве и установления нового правительства. Хотя я и считал его точку зрения слишком оптимистической, но все-таки я думал, что нам вполне бы хватило для проведения этого начинания тех немногих дивизий, которыми мы еще располагали. В то время у Ленина и Троцкого еще не было Красной армии. Они были заняты разоружением остатков старой армии и отправкой ее по домам. Их власть опиралась всего лишь на несколько латышских батальонов и вооруженных китайских кули, которых они употребляли, да и теперь еще употребляют, главным образом, в качестве палачей.
      Таким образом, по-моему, было бы легко смести большевистское правительство, если бы мы, например, продвинулись на. линию Смоленск - Петербург и, заняв ее, образовали бы новое русское правительство. Последнее пустило бы, просто-на-просто, ложный слух, что цесаревич жив, назначило бы регента, - при этом я имел в виду великого князя Павла, с которым командующий восточным фронтом завязал сношения через его зятя, полковника Дурново, - и мы перевезли бы это временное правительство в Москву. Таким образом Россия была бы избавлена, по крайней мере, от невыразимых страданий, и была бы предотвращена смерть миллионов людей. Какое впечатление произвели бы эти события в Германии и на Западе, это нетрудно себе представить. Несомненно, что значение этого начинания было бы огромно, если бы только мы решились на это раньше, чем Людендорф начал свое первое наступление в марте 1918 г.
      Генерал Людендорф, несомненно, не принял в соображение этих возможностей, т.-е. воссоздания нормального порядка на востоке, заключения союза с каким-нибудь новым русским правительством и занятия выжидательного положения на западном фронте. Он решил добиться развязки наступлением на западном фронте и был убежден, что оно удастся, что германские войска смогут победить".
План был хорош, но Германия оказалась недостаточно гибка, а также не до конца понимала всю сложность своего положения.
      Да и переход в значительной мере реальной власти в руки военных также мог сказаться, так как у них не хватало политического и дипломатического опыта.
     В этой связи показательна оценка Гофманом решения Николая взять на себя командование русской армией: "В составе русского верховного командования произошли перемены (в 1915 г. - Е.М.): уступая требованиям своей супруги, царь сместил в. к. Николая Николаевича и сам принял звание верховного главнокомандующего.
Правильность этой меры представляется сомнительной. Правда, великий князь принес в жертву огромное количество людей, но все же он был настоящим военным, умевшим поддерживать строгую дисциплину. В войсках его уважали. Высший командный состав, особенно в тылу, боялся его вследствие выработанных им строгих мероприятий, направленных на поддержание дисциплины и развитие чувства долга. Ему, может быть, удалось бы найти средства против проникновения большевистской пропаганды в войска.
Второе решение царя, - принять звание верховного главнокомандующего, - следует признать ошибкой. При современных условиях деятельность полководца полностью поглощает силы человека. Уже один недостаток времени должен помешать монарху большого государства управиться с такой ответственной задачей. Следовательно, в результате пострадает или одно или другое - управление государством или военное командование".
Тут надо указать, что до февраля с подрывной пропагандой в войсках справлялись, а само решение было вызвано, как представляется не в последнюю очередь внутриполитическим раскладом. Поэтому, хотя формально аргументы Гофмана существенны, но, видимо, были и другие обстоятельства, из которых Николай исходил.

Tags: английские заговоры, гофман, первая мировая

Deleted comment

Re: не думаю,что мнение

Anonymous

April 3 2011, 09:24:36 UTC 8 years ago

Не, ну, конешно, вот мнение какого-нибудь Буденного или Ворошилова - это да.

Deleted comment

257. Оценки генерала Гофмана

Select pictures (pictures will be 640 pixels wide)