Смерть и жизнь русского народа
Три источника и три составные части
Взгляд извне и изнутри
Избран Тобою?
Смысл Русской революции (принцип наименьшего действия)
Но на самом та заметка вовсе не была продолжением. Она была всего лишь длинным комментарием к Смерти и жизнь русского народа - комментарием, который показался мне заслуживающим особого внимания, потому что в нём речь зашла о молитве. Опыт подсказывает мне, что такие тексты никогда не остаются бесплодными. И я не ошибся. В комментариях к этому комментарию было высказано несколько очень глубоких идей, которые я обязательно использую в дальнейшем.
А анонсированное продолжение (ещё не окончание!) - вот оно. Прошу любить и жаловать!
Итак:
[Spoiler (click to open)]
Если бы Зельдович прожил на земле лет на пять дольше - я все-таки стал бы физиком. Его внезапная смерть изменила линию моей судьбы.
Мне посчастливилось прослушать полный курс лекций, которые читал на физфаке МГУ Я. Б.Зельдович в последние годы своей жизни. Сказать, что я получил от него очень много - это не сказать почти ничего. И главным здесь была даже не конкретная информация по конкретным поводам, а сам стиль, сама логика, последовательность изложения материала. Он совершенно не придерживался какой-то определённой линии, но казалось, что он, будто во время психоанализа, следует по цепочке свободных ассоциаций, без смущения переходя от одной темы к другой, так что в первые десять минут эта переходящая всякий рамки свобода изложения просто ошарашивала - казалось, Зельдович просто не собирается держаться заявленной темы лекции. Но удивительным образом траектория его мысли, прихоливо извиваясь и вычерчивая какой-то таинственный семантический орнамент, сама собою снова и снова возвращала нас к исходной теме, будто бы случайно натыкаясь на неё под самым неожиданным углом с непресказуемой стороны. Он будто оплетал обсуждаемую тему со всех сторон как паук попавшуюся муху, скручивая её в тугой кокон своей мысли. И тогда приоткрывалась тайна - не столько даже тайна физики как таковой, сколько тайна гениальности.
Гений не сковывает свободы полета своей мысли; его внимание непринужденно скользит с одной вещи на другую как внимание сновидящего. Однако же эта свобода каким-то образом рожает не хаос, но порядок. Потому что в этом прихотливом порхании есть какая-то непостижимая человеческому уму логика. Логика не человеческая, но нечеловеческая. Это флирт человеческого ума и музы, любовный танец, который завешается в какой-то момент слиянием воедино, когда ум озаряет принципиально новая концепция - одновременно и постижимая для нас по своей сути, и совершенно непостижимая по своему происхождению.
Ещё мне нравилось, как он подходит к рассмотрению космических объектов - огромных как звезда или даже глобальных как Вселенная в целом. Он подходил к ним с интимностью инженера, который лично изобретает, мастерит, почти что своими руками изготавливает данный объект, чтобы потом посмотреть, как будет действовать зверушка. "Допустим, у вас есть нейтронная звезда..." - эти слова звучали как будто из уст демиурга. Так ведь изначально он и был инженером. Его исследования по теории взрывов и ударных волн завершились созданием термоядерного оружия. И когда затем его научный интерес переместился на Большой Взрыв, который мыслился как исходная точка бытия этого мира, это было всего лишь обобщением, глобализацией основной темы его жизни. Человек всю жизнь занимался взрывами - сначала небольшими, на уровне химии, затем большими, а затем тотальными. Потому его объяснения механизма горения звезд были объяснениями инженера, для которого не просто "звезды зажигаются потому что это кому-нибудь нужно", но которому случалось своими руками зажигать небольшие звезды.
Затем я столкнулся с чем-то очень похожим, когда читал тексты Кожинова. Рассуждая о Пушкине как историографе, Кожинов говорит, что отношения Пушкина к историческим событиям было отношением художника. Пушкин подходил к истории эстетически. Когда на сцене разворачивается конфликт, только очень примитивный сочинитель определенно принимает в этом конфликте какую-то одну сторону. Эстетическая мера вещей заключается в сохранении дистанции. Чтобы хорошо понимать вещь, чтобы видеть её строй, нужно глядеть на неё со стороны, притом с приличного расстояния, потому что большое видится лишь издалека. Стоит тебе погрузиться в конфликт, как ты оказываешься на сцене, становишься её частью, деталью мозаики, и общая картина происходящего немедленно ускользает из твоего сознания, делается недоступной.
Об этом говорит Бахтин. Эта одна из метаидей самой ценной и глубокой части наследия великого русского философа. Философа, которого Галковский не совсем понял, хуже того, не совсем правильно понял, потому что чтобы понять Бахтина нужно как минимум быть в теме, быть христианином. Бахтин говорит, что основой эстетики является вненаходимость. Чтобы увидеть красоту вещи, взор должен охватить её целиком, желательно знать начало её и конец, видеть её предел и границу, за которую ей не суждено было перешагнуть. Пока человеческая жизнь не завершена, невозможно понять её смысла, потому что человек обладает свободой и следующим своим шагом может опрокинуть и перевернуть все наши представления о нем.
Галковский упрекает Бахтина в отсутствии авторефлексии: Бахтин отрывает Достоевскому лапку пинцетом под микроскопом. Что, мол, брат Достоевский, больно тебе? Как-то ты теперь без ноги ковылять будешь? Это бездушное разъятие холодно. Ведь Достоевский о русской душе писал, следовательно, и о душе Бахтина. Бахтин анализировал психологию героя записок из подполья и психологию самого Достоевского, но герой записок это русский человек и, следовательно, сам Бахтин. А Бахтина-то в этом анализе Достоевского и нет. Пустота – и читать не надо. Чушь это. Это всё филология, "предисловие". Порочен сам метод "философского литературоведения". Можно читать, а можно и нет. А без Достоевского Бахтина читать нельзя.
Между тем, Бахтин не неспособен к авторефлексии, он просто не дерзает рефлексировать на глазах читателя, потому что понимает, что иначе получится бесконечный тупик. А у него, у Бахтина, другая задача. К тому же, все равно ведь правильная авторефлексия, способная принести реальные плоды - это взгляд на себя самого глазами Бога, глазами абсолютного "Ты", равным которому тебе никогда не стать. Попытка же осознать самого себя исходя из самого себя - это дурная бесконечность, которая хороша лишь в том случае, если твоя задача и твоя работа - работа писателя - рождать длинные и интересные тексты. Это работа Галковского или Розанова, важная и полезная работа - но к этому не сводится задача и работа всякого человека. Невозможно всё на свете свести к чему-то одному, и важно уметь глядеть на мир с разных сторон.
Бахтин создал свою теорию эстетики, основанную на идее вненаходимости. (Основанную - не не сводящуюся к ней!) Чтобы по-настоящему осмыслить вещь эстетически, надо поглядеть на неё глазами Создателя. Чтобы мысль физика, размышляющего о чёрных дырах, могла в какой-то момент взлететь на высоту гениальности, она должна быть мыслью демиурга. Такой же должна быть в какие-то моменты и мысль критика. Если бы ничего кроме этого мы у Бахтина не находили - Галковский был бы прав в своей оценке.
И да, что касается Достоевского - он был гением авторефлексии, и потому в теорию Бахтина он просто не укладывался. (А куда он укладывается-то?!) Однако Бахтин не мог не написать книгу о Достоевском, потому что невозможно русскому, рассуждающему о художестве, пройти мимо такого художника как Достоевский. В отношении этой книги Галковский прав: её можно и не читать. (Имхо, самая неудачная книга Бахтина, написанная ради какой-то внутренней "галочки".) А вот в отношении Бахтина в целом - неправ. Русскому человеку Бахтина нельзя не читать.
Эстетическое осмысление реальности - это попытка поглядеть на реальность глазами Творца этой реальности. И поглядев, попытаться понять, почему и чего для мир устроен Им именно так, а не иначе. Пушкин задал эту меру русской литературе и остается её образцом; его умение стоять "над схваткой" неподражаемо. Бахтин и Кожинов в какой-то мере приобщились ему. Бахтин как философ, Кожинов как историк, как автор чрезвычайно интересной попытки осмысления истории России XX века глазами русского - не советского! - прошедшего сквозь жернова советского молоха, однако глядящего на жизнь без ненависти к советскому. И на мой взгляд, в отношении первой половины века, до Отечественной войны, книга это весьма удачная. (Более поздние времена, времена Хрущева были слишком близки Кожинову, и здесь объективность начинает ему отказывать.)
Придя к Православию в самом начале 90-х, я далеко не сразу осознал, что нахожу здесь крайне важное и интересное развитие той же самой идеи. Долгое время мне казалось, что Бог - это и есть Художник, который глядит на созданный Им мир с идеальной эстетической дистанции абсолютной вненаходимости. А значит, и всякий художник, желающий обрести правильную эстетическую меру реальности, должен стремиться поглядеть на мир глазами Бога, а потому в каком-то достаточно глубоком уровне психики не может не верить в Бога. Потому что если нет ничего кроме этого мира, то нет и никакой возможности осмыслить его "извне", увидеть его как целое.
Прошло много лет прежде чем я осознал, что обретаю в Церкви нечто гораздо более интересное и оригинальное. До меня дошло наконец, что вненаходимый Бог действительно стал частью этого мира, стал одним-единственным конкретным человеком, Иисусом Христом. Сейчас я удивляюсь тому, как долго эта фундаментальная мысль не могла уложиться в моем сознании. А не могла она уложиться именно потому, что я понимал, насколько важна вненаходимость, насколько необходима (как мне казалось) для Бога сохранять дистанцию для того, чтобы Он мог оставаться Богом. По сути, это было просто глубинное неверие. Я в глубине своего сердца не верил в Воплощение, хотя всецело признавал, принимал его на уровне интеллекта. Потому что казалось мне - если бы Бог и вправду стал человеком, Он бы просто не выдержал и тут же изменил бы этот мир к лучшему. Ибо иное дело - любоваться на нашу скорбую жизнь в целом, со стороны, извне, наслаждаться эстетическим её строем с дистанции инженера Зельдовича. И совсем иное дело - самому стать частью этой реальности, пережить все эти скорби и ужасы изнутри. По сути, это уже и есть полное самораспятие, казалось мне - и я не понимал, для чего же тогда нужно было Ему ещё и физическое бичевание, и распятие, и смерть, и гроб.
Понять христианство со стороны трудно именно потому, что там как минимум две противоположные по смыслу ступени. Первая ступень - нужно воспринять идею абсолютно чуждого миру Бога, никаким образом не являющегося ни "реальным" в том смысле, в каком реальна любая вещь в этом мире, ни тем более "воображаемым". Бога, который потому является Творцом всего, а значит, Сам не является ничем из всего. Бога, для которое все существующее во всей полноте своего бытия от начала и до конца есть нечто внешнее, как чем-то внешним для скульптора является созданная им скульптура. Это первая ступень. И только пройдя её до конца, до ощущения полного отчуждения, непонимания Бога, до конца прочувствовав Его непостижимость и неприступность, только тогда можно понять всю нетривиальность идеи воплощения вот именно этого Бога. А без одного другое просто непонятно, и непонятно "а что тут такого-то?"
И только после этого я начал потихоньку ощупывать следующую ступень, начал мало-помалу понимать, как одно совмещается с другим. Оказывается, можно быть человеком, органической частью этого мира, и в то же время оставаться над миром или вне мира. Для этого нужна лишь одна мелочь: нужно быть всемогущим, обладать способностью в любое мгновение изменить мир по своему желанию, как угодно. И здесь парадоксальным образом я возвращаюсь к началу, к интимному "инженерному подходу" Зельдовича. Художник - не критик! Инженер не просто созерцает вещь снаружи, не просто наблюдает извне, как эстетически воспринимающий её Бахтин. Нет, инженер смотрит заинтересованно, даже придирчиво, он готов вмешаться в работу механизма, и если надо подправить, настроить, изменить код. Вот почему Галковскому не понравился взгляд Бахтина на Достоевского ("бездушное разъятие холодно"), сторонний и трезвый взгляд критика. Потому что сам-то Галковский прежде всего писатель, а потом уже критик.
Странным образом на этом этапе моя мысль вернулась к началу (на новом уровне, как и положено в гегелевской триаде тезис-антитезис-синтез). Критический "бездушный" взгляд, который заметил Галковский у Бахтина - это не взгляд художника, но взгляд мыслителя, аналитика. Художник не безразличен, не холоден в отношении создаваемой им вещи. Он может восхищаться ею, иронизировать над нею, даже ненавидеть её - но все это мелко. Прежде всего, большой художник любит создаваемую им вещь, любуется ею. А иначе зачем и создавать-то её? Разве без того мало в мире разных вещей?
Бахтин анализирует художественное творчество и выделяет отчужденный сторонний взгляд в качестве необходимого компонента художества. Если художник утрачивает дистанцию, если он позволяет своему чувству втянуть себя внутрь созданного им сюжета, то он перестает быть художников и становится фантазёром. Ведь именно этим фантазия (и сновидение) отличаются от художественного творчества - отсутствием эстетической дистанции. Но чтобы сохранять дистанцию, нет необходимости быть отчужденно-безразличным.
Более того, только критик и может себе позволить такую роскошь как отчужденность и безразличие. Художник обязательно вовлечен в бытие вещи. Только вот он должен постоянно помнить и воспринимать вещь как целое, потому что если он увлечется и с какого-то момента за деревьями не сможет увидеть леса, художественное творчество завершится и начнется простое фантазирование.
И Бахтин прекрасно понимает это и прямо говорит в своих текстах на эту тему, что обе крайности пагубны с точки зрения эстетики - как одержимость автора творением, так и бездушная манипуляция творением со стороны автора, в которой Галковский обвиняет самого Бахтина. Но на самом деле бездушная вненаходимость не была содержанием эстетики Бахтина; она была лишь её исходным пунктом. Лишь опорой, от которой Бахтин отталкивался.
Христос является частью мироздания и не является его частью. То и другое одновременно. Суть в том, что мироздание находится целиком в Его власти, и потому Он не просто его часть. И смысл молитвы в том, что молящийся человек перестает быть просто частью мироздания. Сам по себе факт обращения создания к своему Создателю уже делает трещину в корке просто бытия. Даже сам по себе факт знания - тот факт, что человек просто знает о Боге - уже выводит человека за рамки просто бытия.
Меня давно увлекает мысль о книге, герои которой знают, что они - всего лишь литературные герои. Которые пытаются понять это, как-то разобраться с этим обстоятельством. В сущности, это главная тема моего творчества, и может быть, это слишком трудная для меня тема. Даже Достоевский с его мощнейшей авторефлексией ни разу не решился заставить своих героев думать о самих себе с самых разных сторон. Но даже он никогда не решался дать своим героям хотя бы намек на понимание того обстоятельства, что они - книжные герои. Между тем, без этого для них ведь невозможно, бессмысленно даже рассуждать на какие-то философские темы. Какая тебе там философия, если ты не знаешь о себе самом даже самого простого и главного - что всего лишь герой книжки?! И уж тем более без этого невозможно внутри художественного произведения никакое рассуждение о религии. Какая тебе религия, если ты даже не знаешь, что ты выдуман, и у тебя есть автор?!
Даже это простое знание само по себе - штука настолько нетривиальная, что любая попытка ввести его в повествование сразу же неимоверно усложняет и утяжеляет содержание текста. Но мы не ищем лёгких задач. :) Зато появляется возможность ставить религиозно-философские проблемы всерьез, не шутейно, не условно. Когда герой получает право - пусть не право ударить или убить своего автора, не право отомстить ему за свою несчастную (допустим) судьбу - но хотя бы простое человеческое право выразить своему автору свое личное мнение по тому или иному поводу. Такое право оч-чень усложняет жизнь автора и сразу делает его позицию в глазах читателя шаткой и неустойчивой.
Бахтин описывает отношения автора со своим героем как борьбу, подобную борьбе Иакова (Быт 32: 24), в которой автор не должен ни потерпеть поражение - иначе потреяет дистанцию, и текст станет мечтой, фантазией, ни подавить своего героя - иначе произведение утратит художественность, станет пустым нравоучением, например. Так вот, знание героя о своем авторе страшно усиливает его позиции в этой борьбе. Если трудно бывает бороться даже с несознающим тебя героем, то борьба с героем сознающим - это дело, по уровню энергетики сравнимое с холодным оружием на дикого зверя. То есть, просто подавить-то его легко, но... Но.
Казалось бы, что может предпринять выдуманный человек? Он может сказать слово. Сказать - или даже просто подумать. А для словесного творчества слово имеет критическое значение.
Возможность повлиять на мир силой слова - это, наверное, самая древняя и самая постоянная мечта человечества. В сущности, современная математика - это нечто похожее на то магическое "слово", о котором мечтали тысячелетия предков. Человек пишет на листе бумаги цепочки таинственных символов - и вот шуршат компьютеры, идут автомобили, летят корабли. Кажется, нет более легкой работы, чем произносить слова. На это бывают способны чуть ли не до последних мгновений даже полностью обессиленные, умирающие люди. И потому неслучайно, что по мере того как человек теряет способность влиять на реальность другими способами, он все больше и больше проникается идеей молитвы. К сожалению, в большинстве случаев это происходит только при крайности.
Между тем, сама наша способность словесного мышления дана нам именно для того, чтобы мы имели возможность обратить свои (мысленные) слова к Богу в любой ситуации, даже когда уста уже полностью бессильны произнести что-либо. Пока человек сохраняет сознание, пусть даже измененное, от него не закрыта возможность молитвы. И люди не молятся по одной-единственной причине: потому что считают это действие бесполезным.
Люди не понимают, что обращение к Тому, Кто вне этого мира, не может не оказывать влияние на этот мир, не может не приводить к каким-то изменениям. И опыт показывает, что приводят. Но для того, чтобы молитва оказывала сильное, явное воздействие, молиться нужно умом, с полным вниманием. Но для такого сосредоточения внимания необходимо, чтобы человек полностью доверился Богу. Если есть хотя бы тень недоверия - внимание ускользнет. И наоборот, если внимание ускользает от молитвы - значит, в отношение человека к Богу вплелось недоверие.
А откуда у человека возьмется доверие к Богу, если он недоволен тем, как устроен этот мир, как сложилась его личная судьба, жизнь его близких, история его народа?
Вот в этой точке волей-неволей смыкается религиозная тема с темой исторической. Оказывается, что несчастная судьба России начиная с 1917 года реально мешает людям молиться, неразрешенные проблемы реально рассеивают их внимание, уводят его в сторону. И возникает замкнутый круг.
Человек не может внимательно молиться Богу, потому что он не рад Богу. И человек не может обрести помощь от Бога, потому что он не может сосредоточить внимание в молитве.
Дело тут не в словах. Внимательно молиться проще своими словами, чем используя чужие слова. Свои собственные слова, выражающие свои собственные, выстраданные мысли, естественно привлекают к себе внимание. Беда в том, однако, что даже в этом случае внимание все равно вскоре ускользает. Невнимательность - это бич, от которого страдают даже люди, многие годы посвятившие молитве. "Профессионалы" молитвы, даже монахи - не говоря уже об обычных священниках. Потому и используется отработанный и веками проверенный приём: недостаток качества (внимательности) молитвы компенсируется избытком её количества. Если не можешь молиться внимательно - молись просто много. "Капля камень точит", и такая слабая невнимательная молитва мало-помалу оказывает какое-то действие.
Но - тут снова проблема! - чтобы использовать этот нехитрый прием, человек должен хотя бы просто рассчитывать на то, что его усилия не пропадут даром. А где взять такую уверенность? Та же причина, которая рассеивала его внимание, та же самая причина теперь уводит его и вовсе прочь от молитвы. Заняться чем-нибудь более полезным. А причина эта такова: нынешнее положение России заставляет нас сомневаться в Боге, в Его намерениях в отношении нас и России.
Проблемы у каждого свои. Но есть и общая проблема. А суть этой проблемы такова: русские лишились покровительства. Нет человека или людей, которые были бы заинтересованы в нашем дальнейшем (как народа) существовании. Есть некое государство (РФ), которое имитирует такую заинтересованность. Но чем дальше, чем очевиднее становится даже для не самых умных людей, что это всего лишь имитация, причем довольно-таки грубая и неубедительная. Между тем, русский народ (как и любой народ) создан Властью и для продолжения своего бытия нуждается во Власти. Отсюда и возникает сомнение в намерениях Бога: если бы Он желал продолжения бытия русских, то Он бы не допустил ликвидации русской Власти и подчинения русского народа доброй старой стерве, по большому счету вовсе даже и не заинтересованной в том, чтобы этот народ продолжал свое существование.
Однако же продолжение следует:
Избран Тобою?
И окончание:
Смысл Русской революции (принцип наименьшего действия)
May 9 2018, 14:08:54 UTC 1 year ago
Может быть в Его глазах (в глазах Художника) нам "не идёт" быть имперской нацией?
May 9 2018, 15:28:19 UTC 1 year ago
May 9 2018, 16:27:36 UTC 1 year ago
Иными словами, доверие к Богу должно возникать в процессе молитвенного постижения его замысла, а не в процессе анализа геополитических раскладов относительно отдельных народов.
Что же касается собственно русского народа, то тут можно предложить целый набор интерпретаций. Ну да, национальную элиту он потерял практически полностью; но раз эта элита позволила себя ликвидировать - то вообще говоря, так себе была элита. Поэтому масштаб катастрофы 20 века можно считать сильно преувеличенным.
May 9 2018, 18:03:53 UTC 1 year ago
May 10 2018, 14:02:34 UTC 1 year ago
Давно хочу ознакомиться с трудами Бахтина. Подскажите, с чего лучше начать?
May 10 2018, 15:26:52 UTC 1 year ago Edited: May 10 2018, 15:28:02 UTC
На этой странице есть ссылки на другие тексты и Бахтина, и Кожинова.